Замужем... вроде

В последнее время как только Виктор Петрович начинал вспоминать о своей жене, то перед глазами только картина, как она смеется. Если точнее, то вспоминал только моменты, когда она смеялась по-настоящему искренне, а первое, что приходило на ум касательно такого момента, — как он без предупреждения брал ее на руки и куда-то относил. Либо в спальню. В принципе, и так все понятно, спальня есть спальня, в ответ Елена лишь сдержанно хохотала, ощущая, как ее самооценка поднимается от такого внимания. Было. Раза два или, может, даже три на его памяти такое точно было. Был момент, когда у него просто было хорошее настроение, и Виктор Петрович даже до конца не отдавал отчета в своих собственных действиях. Это было очень давно, еще когда она работала буквально за стенкой, но жили они уже (или, точнее, еще) вместе. После целого рабочего дня, пропуская ее вперед из черного выхода ресторана, замученную и голодную после очередного слишком насыщенного дня, он без какого-либо предупреждения подхватил ее тогда на руки и быстрым шагом направился к своей машине. — Интересно. — Женщина не стала возмущаться, не стала недовольно требовать поставить ее, а Баринов был уверен, что она это обязательно сделает, но нет, сломала систему. Она стала смеяться, утыкаясь носом ему куда-то в шею, при этом сжимая в ладонях его пиджак на плече, потому что страшно. Елена не хотела в тот момент смеяться слишком громко, потому что Родион Сергеевич где-то однозначно поблизости, и чем ближе они были к машине, тем сильнее она ощущала на себе его взгляд. И один раз от машины до подъезда. Это уже было — шеф очень хорошо запомнил — сразу же после того, как они помирились. Тогда его уже в данный момент жена лишь слабо заулыбалась и с нежностью, придерживая его лицо, легонько поцеловала в щеку. Вообще мужчина, пожалуй, надолго запомнил тот вечер в отеле. Слишком решительно Елена тогда начала его целовать прямо в губы, более того, он этого не ожидал вовсе. Первым делом он ожидал серьезного разговора вместе с шампанским, а уже потом и все остальное, но, как оказалось, он слишком плохо ее знал. Но надолго ее не хватило, потому что ей всегда было тяжело держать себя в руках, когда он ее целует. А целовал Баринов ее тогда не так, как она привыкла. Халат буквально сразу же переместился на край двуспальной кровати, потому что жутко мешал ему. Следом пошел пиджак, который буквально, угрожающее шаркнув, отлетел куда-то на пол. Он целовал ее с неподдельной жадностью. Такого Елена еще не ощущала. Была страсть, была нежность, но чтобы жадность… Описать и понять, как у него это получалось, ей было очень трудно. Да и вообще женщина была в каком-то таком непонятном трансе, что ли, что даже не смогла осилить полностью расстегнуть ему рубашку. Лишь начала тихо смеяться, ощущая давно забытое ощущение — его усы на своей шее. Самое любимое, пожалуй. Чем дольше она смеялась, тем сильнее он ее целовал, но Елена чувствовала, что он уже сам начал улыбаться. Хорошо было, одним словом, но в одиночестве вспоминать о таком явно не стоит. А еще грех не вспомнить о том, как он первый раз взял ее на руки. Как бы странно это ни звучало, тогда даже намека не было на то, что что-то будет. Нет, что-то уже было, но еще не до такой степени. Проще говоря, он тогда решил ее подколоть, и все закончилось тем, что они потом бегали в парке. А потом у его ненаглядного конкурента заклинило спину. — Две минуты надо потерпеть. — До него наконец дошел весь трагизм данной ситуации, и оставалось только действовать, и ей очень повезло, что действовал он в правильном русле. — Не надо, пожалуйста. — А может, и не очень-то ей и повезло. Елена Павловна, оказавшись в таком положении с жуткой болью в спине в подарок, начала не на шутку нервничать, еще и не видно, что он там задумал с ней делать: сбежать или добить, чтоб она все же не мучилась. Как только она об этом подумала, так сразу же болеть стало еще сильнее, потому что ее скромную персону начали очень сильно тормошить, к ее удивлению, теплыми руками. Хотя она и задуматься, на самом деле, не успела, как уже оказалась у него на руках, но спина болела еще сильнее. Он хорошо запомнил, что у нее тогда даже слезы в глазах стояли. — Живы? — Он держал ее мягко, но заметно прижимал к себе. Но лицо у него было обеспокоенное, хотя больше серьезное. Она таким его еще не видела. — Я польщена, спасибо. — Елена Павловна измученно хохотнула, но глаза были еще красные. — Сейчас брошу прямо в снег. — Он посмотрел на нее крайне серьезно. — Да? — Любопытно… — Показать? — Усы немного приподнялись, глаза прищурены, а у нее тем временем появилось ощущение, что ее действительно сейчас бросят в снег. — Не надо. — Она зажмурилась, потому что ее конкурент на полном серьезе подошел к ближайшему сугробу. А руки ее тем временем сильнее вцепились в его плечи. — Мы не закончили. — Виктор Петрович все же решил смиловаться над ней, бедной и несчастной, и снова прижал ее к себе сильнее. — Не болит? — Может, сильно прижимает? Даже сам об этом задумался, но в глаза смотрел так, будто имеет в виду что-то другое, более серьезное. — Вовсе нет. — Она улыбнулась одними губами, сразу же опустив глаза. В тот момент он впервые смотрел в ее глаза настолько близко. Буквально две секунды, но ему хватило. До сих пор хватает с головой. Надо, кстати, позвонить ей… Но как же хорошо, что он даже не подозревает, что его жена о нем в данный момент даже не думает. Совершенно. Сейчас она как раз занята. В Москве сегодня солнечно, конец февраля, послезавтра у нее День рождения, ей предстоит лететь, ощущение, что на другой конец света, к любимому мужу, который так и не раскололся за целый месяц, чего же ей ожидать. Но сейчас у нее получается об этом совсем не думать. День на самом деле чудесный, потому что вроде как конец февраля, вроде как по прогнозу погоды еще как минимум неделю будут страшные морозы и гололед, но в воздухе буквально весной пахнет, и очень хорошо внутри. Нет, конечно же, есть вероятность, что ей настолько хорошо благодаря этой девочке, которую она старательно качает на качелях во дворе детского дома и с очень большой внимательностью слушает о том, как из обычного листа бумаги сделать журавлика. И при этом совершенно не замечает, что улыбается-то искренне и совсем не думает о том, что будет завтра. В общем, изменяет Виктору Петровичу, и даже совесть ее не мучает. Если честно, то о своей совести она стала вспоминать только тогда, когда видела эти расстроенные глаза, когда произносила фразу, что ей уже нужно ехать. Она всегда приезжала снова, ни разу ее не обманула, но все равно эта маленькая девочка будто забывала, как дышать, когда видела любую белую машину, которая заезжала к ним во двор. Тяжело это все. Девочке Лене, само собой, тяжело, но все равно она боялась даже сказать об этом. Боялась сказать, чтобы она не ехала прямо сейчас, чтобы осталась еще. Лишь слабо кивала головой и улыбалась одними губами и ничего не могла поделать с глазами, которые выдавали ее своей грустью, а один раз — может, Елене и показалось, но все же — один раз она видела, что та была готова расплакаться. Она не узнавала, плакала ли тогда Лена или нет, в каком настроении легла спать, но о себе она могла сказать точно, что домой она добралась на автомате, что крайне опасно, потому что именно так большинство водителей и попадают в аварию. А вот до квартиры добраться уже не осилила. Разрыдалась прямо в машине посреди парковки под подъездом. Ей страшно жаль ее. Она понимала, что она попала, что готова буквально весь магазин скупить для нее, лишь бы ее Мальвина улыбалась, когда она приезжала к ней. Но она боялась. Она только мучила этого ребенка своими сомнениями. Если честно, она, откровенно говоря, начала понимать Аню, которая же ее во все это и втянула. Елене хотелось, чтобы Лена действительно к ней хотела, а не просто ждала ее, потому что добрая тетя Лена таскает ей бананы и вкусные конфеты. Но, опять же, даже если бы она знала, что ребенок хочет с ней остаться, хочет поехать с ней, то ее собственные сомнения загрызли бы ее до смерти. А хочет ли она этого? А готова ли она снова стать матерью? Но, опять проблема, она даже не будет матерью, она будет приемной мамой. А это две разные вещи, и, пожалуй, во втором варианте все-таки ответственности побольше будет. А еще же Вите сказать надо будет когда-нибудь. Сложно все это. Очень сложно. И тяжело. Особенно тяжело морально. На самом деле, она знала этого ребенка уже почти полгода. Может, немного меньше, но сути это не меняет. Сначала она просто была ошарашена самой мыслью, что на свете еще есть дети, у которых нет мамы и нет маминой сумки, в которую можно заглянуть. Это была как раз-таки та первая встреча, когда она впервые увидела ее. Посмотрела в ее большие глаза-пуговицы, увидела, какие у нее длинные волосы, удивилась ее маленькому росту. Тогда в том коридоре еще так тускло было, будто она в лечебнице какой-то, а не в детском доме. И вот она думала о том, как эта девочка с интересом смотрела в ее сумку, много думала, ощущала, как в ее голове все меняет свое местоположение, в голове каша. Ужасное чувство, которое довело ее до того, что ей пришлось ехать к этому ребенку на утренник к Новому году, чтобы посмотреть на нее еще и увидеть, улыбнется ли она ей снова или нет. И она улыбнулась. Робко, осторожно, не так, как она это делала для нее сейчас, но ей этого хватило, чтобы начать ездить к ней, привозить ей все, что она попросит. Но сейчас она запуталась, окончательно запуталась и не знала, что делать. По словам Татьяны Андреевны, с которой Елена вместе с Аней уже частенько начала видеться в каком-нибудь ресторане за обедом, обязательно в сопровождении бокала вина, Лена начала в последнее время очень сильно грустить. Перестала общаться со всеми, играть. Стала больше молчать, будто думала о чем-то своем. Елене очень повезло, на самом деле, что есть такая вот Татьяна Андреевна, которая действительно в курсе дела, что же происходит с детьми в ее группе, потому что зачастую ситуация с этим в детских домах действительно плачевна, как, собственно говоря, и с кормлением. Оно есть. Пять раз в день, все как положено, но есть это практически невозможно. Как-то было дело, что они решили поужинать в пятницу втроем, и Елена, вместо положенного расслабления тела и головы, предпочла спросить у Татьяны Андреевны то, что никогда не спрашивала у самой Лены. То ли не хотела лишний раз ее огорчать, то ли сама не хотела добивать себя очередными подробностями. — Скажи мне, как давно Лена у вас и как она там казалась? — Женщина внимательно посмотрела ей в глаза. По ее собеседнице было видно, что та уже расслабилась, что ей уже хорошо, а вот у нее почему-то не получалось, наоборот, было тяжелое напряжение внутри. — Она относительно недавно у нас. Года два или, может, даже три. — Удивительно, что для этих детей три года — еще очень даже маленький срок. — Но по ней не скажешь, что ей здесь как-то тяжело или еще что. Она прекрасно себя чувствует, только иногда такое бывает, что мама все-таки ей нужна. Она еще маленькая, на самом деле. А ее мать… она умерла, какая-то очень сильная болезнь была. Всех в семье было четверо, она вторая. Старшая сестра уже взрослая, учится, Лена — вот тут, и еще есть два брата, они остались уже с отчимом. Там отчим так себе, поэтому было принято решение отправить ее сюда. — А сестра появляется? — Елена замерла. — Вовсе нет. Да и толку от этого будет мало. Если честно, то этот рассказ, мягко говоря, ее немного ошарашил. Она в самом деле не ожидала, что там все настолько страшно. Страшный отчим, смерть матери, разрыв с сестрой и братьями, и при этом это совершенно нормальный ребенок, который не показывает, каково ему на самом-то деле. Хотя мама нужна всем, в любом возрасте. Елена незаметно тяжело вздохнула и на секунду опустила голову. Это в самом деле слишком ответственно и слишком тяжело для нее самой. Хотя вот в Татьяне Андреевне, Танечке, жизнерадостности было столько, что хоть отбавляй. Елену Павловну это иногда поражало, потому что у нее почему-то так не получалось. И Таня это знала. — Лена, послушай меня, ты все правильно делаешь. Нравится тебе ребенок — пожалуйста, тебе никто не запрещает с ним общаться и привозить всякое разное в пакетах, но ты и не должна его забирать к себе домой. От тебя этого никто не ждет, даже сама Лена, поверь. Конечно же, ей грустно, когда ты уезжаешь, она ждет тебя, она все прекрасно понимает и, даже больше тебе скажу, радуется, что ей повезло хотя бы так. Ты не должна. И пусть совесть тебя не грызет. Ты думаешь, мне было легко первое время? Поверь, была такая же, как и ты, но ничего, со временем привыкла и, как видишь, сплю спокойно. — Татьяна широко улыбнулась и подмигнула ей в своей привычной манере. Чудная женщина, на самом деле, но все-таки говорит правду. Она ничего не должна. Не должна забирать ее, не должна мучиться. Она может обнимать ее, брать на руки и смотреть вместе с ней в окно, наблюдая за тем, как там играют все ее друзья. Она может заплетать ей косички и улыбаться, что ей вовсе не больно. Она может открывать ей сумку, давать играть бусами, слабо касаться губами ее лба и чувствовать ее ладошки у себя на щеке. А забирать ее она не должна. Но от этого как-то совсем не легче.