Холодец с горчицей

Сука. Лживая маленькая сука. На пойманном кадре она упирается головой в угол моей вышивки, запрятанной под стекло, смешно прикрывая голую грудь рукой, за окном буйно цветет куст сирени, форточка распахнута, шторка невесомой дымкой пузырится от слабого дыхания майского ветра. Сейчас — ноябрь. Флешка, на которой куча папок в непонятной иерархии, принадлежит Максу. Моему Максу. Они трахались на моей кровати, когда я лежала в больнице. Моя любовь и моя подруга детства. Трахались, а потом фоткались. Значит, понравилось. Им было весело, хотелось запечатлеть момент. Это не было помутнением рассудка, ошибкой пьяной выстраданной ночи. Это было отличное времяпрепровождение, когда оргазм исчерпывающе вытолкал из тел остатки похоти, и остались силы только на почти истерический хохот от тупейшего словосочетания или безумного выражения лица на экране телефона. Блять. Оля-Лёля. Макс. Ты говорил, что сделать мне больно, все равно что себя ударить, что я твое счастье, что ты задыхаешься от распирающей нежности, что… что… Нет, это я сейчас задыхаюсь, преданная, проданная, променянная. Ты целовал ее? Да, конечно, целовал, что за глупый вопрос. Когда-то доказывал мне, что губами можно касаться только тех, кто дорог: любимых и родных. Манерные же поцелуи, типа тех, которыми обмениваются при встрече, состоят из фальши, следовательно, не имеют смысла, ибо фальшь — обман, прежде всего самого себя, своих представлений о жизни. Милый, ты предал, получается, себя? Или Лёлька тебе дорога? А кто говорил, что она поверхностна и слишком много трещит? Рука сжимает крышечку флешки и пластиковые края впиваются до боли в мясо ладони. Ни хрена не отрезвляет, только напоминает о собственной ничтожности. Самооценка рухнула через пол до девятого круга ада, где Сатана смеется над моими страданиями. Говорят, все познается в сравнении: счастье чувствуешь, избавившись от мук. Когда-нибудь и это унижение перестанет разрывать мне сердце, но пока до финала далеко, хочется лечь на прогретые солнцем рельсы, ощущая голыми ляжками ниже ткани джинсовых шорт неподъемную тяжесть раскаленного металла, и слушать шумное пыхтение приближающегося товарняка. Ах, да, ноябрь. Красиво уйти не получится. Дождь со снегом, слои льда, словно корки гноя на незаживающих ранах земной поверхности, общая атмосфера тотальной сонливости. Или суицидальности. Скорее второе. Предал. Почему? Не была внимательна к нему? Бред. Бежала как собачонка (чуть ли не с тапками в зубах), куда бы ему ни захотелось, не надоедала бабскими разговорами и всегда слушала дурацкие анекдоты, смеясь над ними (да, порой натужно, но от чистого сердца, желая угодить). Плохо выглядела? Запустила себя? Нет. Не удовлетворяла? Ахаха. Ты с Лелькой так же скулил будто щеночек, пока она облизывала головку члена? Так же смешно дергался, когда она сжимала твои яички своими маленькими пальчиками, не дойдя до той бесплотной границы, где запредельное наслаждение уже сменяется болью, всего тысячную долю миллиметра? Я знаю твое тело как никто. Мы учились всему вместе, и я отчетливо помню, каким был наш первый поцелуй — никаким. До меня ты просто не умел этого делать, хотя первый опыт (и на тот момент последний) у тебя имелся. Язык неторопливо пропускается в расслабленно-полусомкнутое кольцо губ, скользит между ними туда-обратно, касается другого языка, рецепторы активируются, бабочки обдалбываются амфетаминами и пляшут в безумном ритме на уровне пояса и ниже, рождая желание. Настоящий поцелуй предшествует большему или обрывается на высокой ноте, оставляя послевкусие и полный вывих мозга — думать хочется только о тесно прижатых торсах и непроизвольном движении бедер. До меня ты такого не испытывал. До меня ты умел лишь виртуозно дрочить обеими руками попеременно, вытираясь потом туалетной бумагой. Захотел нового? Все познается в сравнении, да, неплохо сказано. Все, кроме любви. Ее нельзя измерить, она не подлежит препарированию. Сплошная химия: ароматы кожи, которые нравятся и нет, вкус секретов слизистых оболочек, тембр голоса, глубина доверия и отражение в глазах — то, как ты себя сам ощущаешь рядом с этим человеком. Я возле тебя была готова летать, я светилась изнутри до этого дня. Ты сломал меня. Разбил. Точка невозврата найдена, и от нее прочными лучами в сторону прошлого пошли ростки злобы к нам троим: к Лельке, тебе, Макс, ко мне. Не было ничего хорошего, все разрушается, каждое воспоминание оценивается с другого, извращенного ракурса и воспринимается иначе. Оказывается, я не была достойна твоей безоговорочной преданности и безусловной любви. Я не была той, которой себя считала. Что ж, пора бы ей родиться. Может, прямо сейчас?