Холодец с горчицей

Униженная и оскорбленная. Униженная и оскорбленная хочет уколоть врагов и выковырять из них способность делать больно другим. Вряд ли Федор Михайлович стал писать о такой посредственной и повсеместной, должно быть, беде как у меня, но от этого легче не становится. Я не способна спустить ситуацию на тормозах — в первую очередь я всегда думаю о себе, это инстинкт самосохранения. Стараюсь не показывать это и всегда быть внимательной к близким, но эгоистичную сущность не перекроить полностью, как ни старайся. Ноябрьские праздники долгие — четыре выходных. Лелька уехала к маме в деревню. Вернется в понедельник утром и сразу отправится на учебу с остатками макияжа, щедро нанесенного накануне вечером перед посадкой в поезд. Она никогда не умела краситься: уголки стрелок опущены вечно вниз как у грустного хомяка, фрагменты туши на верхнем нависающем веке не вытерты ватной палочкой. Некрасивая Лелька, если уж быть честными, недостаточно ухоженная, но обаятельная в такой степени, когда плевать, насколько забиты поры на лице и как сильно секутся темно-рыжие, иссушенные феном и покрасками, волосы. У меня нет такой притягательности, хотя поклонников в разы больше — выгляжу лучше, но это я теперь с рогами. Набираю номер Лельки и в последний момент бросаю трубку. Не могу сейчас говорить. Не могу сейчас отказаться от нее, что бы там между нами не произошло. Надо набраться сил, смелости, сгрести крошки самоуважения и нанести удар будучи готовой выпрямиться во весь рост, а не стоя по колено в соплях и слезах. Макса я отпущу — слишком жалок. Не прощу, нет, ни в коем случае, а именно отпущу — на волю. Без унижения со своей стороны, он мне чужой и не достоин смотреть, как я болею им, как лихорадит меня при отторжении трансплантата — его лживых слов и чувств. Общих знакомых у нас катастрофически мало — Лелька да моя мама, — потому лишних вопросов не будет. Лельке скажу, что больше не люблю Макса (и это частично даже правда), что устала от его заносчивости и вообще двух солнц на небе быть не должно, а он меня затмевает… Если продолжу с ней общаться, поверит, подвоха не почувствует. Прежняя Лелька, моя Лелька, вытащила бы истину клещами, а этой засранке, беззастенчиво трясущей плоскими сиськами на камеру — все равно. Если не прогоняю от себя, значит, ничего не знаю об измене. Максу скажу то же самое. Не будет он допытываться, скорее, облегченно вздохнет и предложит остаться друзьями. Неделю назад я была уверена, что на такой поворот событий он рассмеется, обнимет меня, и скажет: — Дуреха. Давай съездим куда-нибудь, поедим шашлыка, и вся твоя хандра растает. Сегодня я знаю точно: он уйдет. Стыд не позволит начать искать аргументы против, совесть прошепчет: «Вот и славный повод съебаться, не боясь спалиться». Твою мать. Лелька звонит. — Привет, пупс, как жизнь городская?.. — хриплый прокуренный голос радостно вещает из динамика. Интересно, смогу ли сыграть роль и не выдать тайну своей же постели? — Привет, Лель, скучно как-то. Надо было тоже домой съездить… Спектакль разыгран. Я — Офелия. Когда все кончится, либо утоплюсь в реке, либо смогу воскреснуть полноценной и очистившейся. — …на большую часть состою из холодца и горчицы. А еще из маминых оладушек с яблоками… — трещит Леля, смачно закусывая прямо во время разговора. Смогу ли воплотить задуманную шалость? Смогу ли переступить через себя? — … кароч, не скучай, пупс, буду в понедельник. Отхватила, кстати, лифак без бретелек. Типа бра. Ну, знаешь, такие наклейки на сисяндры… Лелька… Ржачная ты. Как я без тебя?.. — Все, погнала я в баню. Покеда. — Пока, Оль. Мы знакомы не просто давно — кажется, всегда. Лель, мы ж себя сестрами называли, помнишь? Нет, сестер так обижают только последние мрази, вроде тех, что у мам отбирают пенсии и пропивают в особо крупном масштабе, нигде не работая и не собираясь этого делать. Так странно, вчера я могла рассказать тебе, как смешно у меня пачка прокладок вылетела из рук на кассе прямо в центр зала перед толпой парней, а сегодня твое лицо хочется расцарапать, загоняя под ногти кожу с тоналкой до кровавых линий. Макса я не простила, но поняла — он сам в себе запутался, веря долгое время, что я ему нужна, но ты, ты, моя родная? Сколько пройдено дорог — рука в руке — тяжелых на старте и мучительных на финише? Враждебность однокурсниц- мажорок, травля стервой доцентшей, трудности с деканатом, моя чертова пневмония… Задержки стипендии, одна черная юбка на двоих и сладкий ликер из бутылки перед сессией… Кстати. Лезу на верхнюю полку шкафа со стула, вытягиваюсь в струну из мяса и костей, цепляясь кончиками пальцев заветной бутылки «Моцарта», и рывками подтаскиваю к себе. Моя последняя радость… Сладкое способствует выработке эндорфинов, шоколадный ликер — сладкое для детей внутри половозрелых, налитых силой тел. Кто меня осудит, а? Некому… Я дорожила тобой, Лелька. Я ревновала тебя даже ко всем уличным котам, которых ты гладила и подкармливала, потому что по натуре являюсь абсолютным собственником. Мое — только мое. Все смешливые взгляды — мои, походы по магазинам за тряпками — мои. Сплетни из твоих уст — мои в первую очередь. Кто ты, Лелька? Я тебя не знаю, оказывается. Я тебе не нужна, я не лучшая из твоих подруг, я так, девочка для подколок, злых шуток и розыгрышей на пределе допустимого нормами морали. Я — пробитое дно. Ты перебила рыб в моем океане, загасила свечи в самой глубине огромной пещеры с заваленным входом, вывернула мир наизнанку и теперь он покрыт язвами от солнечных ожогов — нет доверия к людям, не знаю, где правда, где ложь. Я никогда не считала себя правильной, святой простотой не отличалась с детского сада, потому, наверное, ярость и острая жажда отомстить за себя разъедают глаза — словно струи пота в жаркий день обманули защиту бровей и попали-таки на роговицу. Будет тебе, Лель, холодец с горчицей от меня. Так много, сколько нужно, чтобы ты подавилась.