Chaos Reigns

Тело плачет, ноет, болит. Мирон почему-то вспоминает, как его в школе избил худощавый злой араб с щербинкой между зубов. Он чуть не выплюнул легкие тогда, стараясь отвлечься на узоры битой плитки в туалете. Сейчас, конечно, болит не так. Сейчас болит сладко. Если бывает приятная боль, то это, пожалуй, она. И вот снова настойчивые пальцы гладят бока и поясницу. — Уйди, — хрипит Мирон, и сам не узнает свой голос, он хриплый, даже после многочасового концерта не бывает такого, — Слава, отъебись, сколько можно? — Но это же был не я, ты с Пеплом развлекался, я тоже хочу, — то ли шепчет, то ли всхлипывает он, трется мокрым лбом о плечо, щекочет короткой колючей щетиной. — Ты смотрел! — выстанывает Окси и пытается спрятаться под одеялом, но длинные ловкие пальцы его и там находят. — Это же друго-о-о-о-е, — обиженно тянет Слава, — ты пробовал порнушку смотреть и не дрочить. Много удовольствия, как думаешь? — Сла-а-а-ав, — Мирон неосознанно копирует Славины умоляющие интонации, — ну я не хочу, у меня болит там все, ну Слав. — Думаешь легко мне, когда ты тут лежишь? Голый. Слава не слушает. Целует искусанные плечи, лопатки, спину, мычит что-то невнятно, не разобрать, но Мирон и так знает, что он говорит в такие моменты. Какие смешные у него аргументы, как он торгуется. Честно говоря, обычно Мирон специально отбивается от его поползновений. Для вида. Чтобы только послушать такого Славу, деморализованного и готового на все. Славе же не сложно, а Мироновой самооценке полезно. Прошлый раз они договорились на влажную уборку в течении месяца в обмен на минет. Выгодная сделка, кто поспорит? Уборку, впрочем, Слава все равно не делал. Мирон вызывает клининг раз в неделю, но какое это имеет значение. — Как у тебя тут все растянуто, ладонь войдёт, — сопит Слава ему в ухо, ощупывая воспаленный вход, и это очень болезненно, а потом коротко и часто целует прямо за ушной раковиной: раз, два, три, четыре. Звонко и до дрожи волнующе. Мирон предпринимает еще одну попытку отбиться. — Нет! Слав, даже не вздумай! Мне на сегодня достаточно! Завтра дел полно, как я ходить буду? — Мирон переходит к логичным и разумным доводам, — Давай, вы очередь там распределите, почему я должен страдать? — Талоны на жопу Окси! — патетично начинает Слава, — Предел мечтаний. Мне никогда ничего не перепадет с его аппетитами. Потом замолкает, громко сопит, ведя внутренний диалог с Пеплом, и начинает отвечать вслух, как всегда это с ним бывает, если сильно волнуется. — Тебе он никогда не отказывает!.. Ага, как я у руля, так сразу у нашей принцессы эти дни… Иди на хуй… А вот в субботу тоже самое было!.. Конечно! Ты его три часа подряд ебал, можно было как-то и обо мне подумать… Я не хотел сегодня? Я всегда его хочу, просто как подступиться не знаю. Я же не ты! Дальше Слава переходит на неразборчивые ругательства, так что Мирон нехотя отбрасывает мечты о сладостном сне. Поворачивается лицом к Славе, у которого так блестят глаза и обиженно дрожат губы, что кажется, что он вот-вот заплачет. Вот же ребенок! Окси аж дыхание задерживает, тянет ладонь, утешающе гладит по волосам. — Слав, ну ты чего? — Всегда прихожу под конец банкета, все самое вкусное уже съедено. — Не могу поверить, что ты меня сейчас со жратвой сравнил, — фыркает Мирон. — Это самое дорогое! — Дождусь сравнения с глазированным сырком и сделаю тебе предложение, Слав! Хуйле ты тупишь, успевай раньше. Я ж не кукла резиновая, которую можно по сто раз и во все щели! По сравнению с Пеплом… хм, ты даже более старательный. Но не сегодня, хорошо? Слава молчит, на ласковые поглаживания не отвечает. Окси пытается еще раз. — У тебя утром была возможность, почему не воспользовался? — Мирон вспоминает сегодняшнее начало дня и то, как Слава прижал его к кухонному столу. Настойчиво и мокро, словно собака, начал облизывать шею, попытался пролезть горячей ладонью за пояс джинс, не расстегивая молнии. Лихорадочно гладил задницу. Мирон знал, что задница у него обычная. Плоская и костлявая, если откровенно говорить, но Слава с таким вожделением её трогал, что он даже поверил на минуту, что у него там не меньше кардашьяновского богатства. — Ты сказал, что опаздываешь! — по голосу слышно насколько Слава раздосадован. — Ну опоздал бы, че страшного! — Ты типа как тёлка, ломаешься для проформы, да? — Со мной тёлки не ломаются, Слав, так что не знаю. — Ну охуеть вообще… — Слава, похоже, сильно задетый этими словами, пытается встать с кровати, но Мирон опережает его, забирается на его бедра, поморщившись от дискомфорта, и начинает тихо, но звучно говорить: — Ну Слав, тёлки, что до вас были, до тебя, какие мне теперь группис, вы меня до смерти затрахиваете, я едва ноги свожу. Попустись! Почти уверен, что так часто — вредно для здоровья. Не цепляйся к словам. — Жопа такая красивая у тебя в этих джинсах с утра была, — мечтательно отзывается Слава, видимо, не слушавший его, а вспоминавший утро. — Они просто малы мне. Я немного набрал… — Надо тебя откормить, — воодушевленно перебивает Слава, уже провалившийся в свои фантазии, — Чтоб все в облипку сидело. Очень сочно бы вышло. Или выкинуть всю твою одежду и подменить на размерчик поменьше! Мирон, развеселившись от таких незамысловатых кинков, целует Славу обстоятельно и глубоко. Старается рассказать, показать языком, движениями бедер, что Слава важен, Слава заслуживает его, и он, Мирон, никогда его не оставит. Просто сейчас конкретно не совсем удачный момент. Слава трогает длинными движениями его бедра, спину, очень приятно, как массаж, растирает, ласкает, не выпускает его язык, заманивает. Трогает сухим пальцем раскрытую дырку, трёт, шумно дышит. Мирон отрывается от его рта. — Слава, ну не надо, — тихо просит он. — Ну я одним пальчиком только. Обещаю! — Ты свои пальцы видел? У некоторых хуй меньше. Не трогай, я же просил, — снова злится он. Слава убирает свои проворные пальцы и горестно вздыхает. Тут Мирон, наконец, сдается, хоть ему и лениво. — Давай в рот возьму, — предлагает он. Славу аж потрясывает от воодушевления. Он забавно кивает, но пару минут все равно тискает Мирона, как куклу, не дает опуститься. Когда Мирон все же скользит вниз, облизывает всю длину, берет в рот головку, Слава беспокойно дышит, трогает губы Мирона, скулы. Стоит Мирону взять поглубже, впустить в горло, он вовсе, кажется, теряет связь с реальностью, то откидывает голову назад, зажмурившись, то смотрит жадно, хаотично обводит шею и втянутые щеки. Мирон знает, что не очень хорош в этом, а практикуется редко, потому что не особо любит. Пепел обычно командует: «Мирон, зубы! Втяни щеки! Быстрее! Да блин, ну зубы же!». Но Слава никогда не дает комментариев. Словно бы его техника идеальна, словно он бы кончил, если б Мирон просто пару минут держал член во рту, не двигаясь. Дышать тяжело, пот течёт крупными каплями. Слава не двигается навстречу. Он никогда не двигается, всегда сдерживается. — Слав! — прерывается Мирон, — Слав, я тут, отпусти себя. Слава мелко-мелко дрожит, придерживает затылок, направляет член не в горло, а за щеку. Двигается часто, неглубоко. Мирон изо всех сил старается не задеть его зубами. Слава, обхватив подбородок своей большой ласковой ладонью, вытаскивает член и смотрит, смотрит своими обдолбанными глазами, на рот, на лицо, разглядывает, любуется, запоминает. Трогает пальцами Мироновы губы, розовые и распухшие. Что уж он там видит? Мирон не знает, но только когда Слава внезапно бьет хером ему по лицу, он ошарашенно моргает и его простреливает таким возбуждением, что становится стыдно. Ведь это вроде унизительно как-то! Да и вообще Мирон забыл про себя, он Славе хотел приятно сделать. Слава бьёт ещё разок, и еще — по приоткрытым губам. «Пиздец» — думает Мирон и выдыхает воздух, а получается какой-то жалобный не то писк, не то стон. Мирон в жизни таких звуков не издавал никогда! Это пиздец. И он сам подается лицом под удар, шире открывая рот, опускает руку вниз, чтобы подрочить себе. — Мирон, моя крошка, — слышит он невнятное Славино. Слава трахает его в рот, бережно придерживая загривок, Мирон уже и губы толком сомкнуть не может, но Славе много и не надо, похоже. Он спускает, не ожидав сам от себя. Часть Мирон быстро сплевывает, белесые капли стекают по шее, остальное на лице, подбородке, носу — тот еще видок, хорошо, что Слава не тянется к телефону сфотографировать, а то у него бывает в такие моменты. Прошлый раз Окси заехал ему по лицу за такие спонтанные фотосессии. Слава садится, чтобы поудобнее обхватить лицо Мирона, целует, глубоко вылизывая. Это не очень удобно, но такой размазанный от кайфа Славик стоит всех неудобств. «Надо будет запомнить, как он с этого тащится. На будущее.» — думает Мирон и вытирает каплю, долетевшую до ресниц. — Кончал бы уже сразу на лицо, к чему стесняться. К чему полумеры! — возвращается он к привычной язвительности. — Помочь тебе? — говорит Славик, целуя его куда-то в бровь и старается перевернуть на спину. Тело у Мирона будто деревянное, плохо слушается, так что Слава укладывает его так, как самому удобно. Хаотично гладит ноги и опускается, видимо, вернуть услугу. У Мирона уже нет сил на изыски, он только наслаждается влажностью Славиного рта, ритмичными движениями. Не хватает чуть-чуть. Самую малость. Слава, инстинктивно чувствует это. Облизывает указательный и средний палец и аккуратно вставляет, обводя набухшую простату. Ладно. Похоже, зря Мирон считал его таким неопытным. Этот парень знает, что делает. И пальцы, и рот, все двигается как надо, синхронно. Задница, конечно, ноет, но сейчас это даже приятно. Мирон чувствует себя раскрытым, использованным, порочным. Да так оно и есть! Пальцы ходят свободно, без сопротивления. Он чувствует, как Славе это нравится. У Мирона глаза закрыты, но он знает, что Слава сейчас, как губка впитывает его чувства, эмоции, любуется им. Именно это ощущение безграничного обожания и подталкивает Мирона, он выгибается и кончает, слава богу, не издавая никаких стыдных звуков. Мирон предпочел бы сразу после секса поспать, но Слава, ох, Слава предпочитает попиздеть, пообниматься. Вроде какая-то женская фигня, несмотря на их раскладку. Еще одна причина не вникать в гендер. Расслабленный Слава, все еще лежащий внизу, у Миронового паха, начинает гладить ноги, целовать тонкую кожу между бедер, обводить пальцем коленные чашечки. Мирон мысленно удивляется: «Ну ноги и ноги. Мужские, волосатые к тому же. Зачем их трогать, да еще так благоговейно!». Слава будто слышит его. — Давай тебе побреем ножки? — Ага, какие еще будут пожелания? На голове отрастать, на ногах побрить? Еще что? Глубокая эпиляция? Я записываю, ты продолжай. — Не-е-е, там мне все нравится, не трогай. Когда я просил: «Окси, отрасти волосы», я имел в виду не на голове, — Слава смешно двигает бровями, и Мирон не сдерживается — хохочет. — Ты сам дурачок и шутки у тебя дурацкие! — улыбается он, — Иди на подушки, чего там валяешься… в ногах, — Мирон договаривает уже понимая, как дальше будет шутить Славик. — Я всегда у ног императрицы русского хип-хопа! — не обманывает его ожиданий он, но все же укладывается на подушку рядом и хлопает глазами. В комнате полумрак, свет горит только в коридоре. Слава лежит с краю кровати, дверь у него за спиной, а Мирон — у стенки. Поэтому лицо Мирона в тени, а Славу, наоборот, видно отчетливо, будто под прожектором. Только он и на свету, пока вся комната в темноте. Мирон смотрит на то, как Слава гладит его левую руку с каким-то странно-сосредоточенным выражением лица. Взгляд у него счастливый, но с грустью где-то на дне. А еще пытливый, будто он ждет чего-то от Мирона, но ждет так… Не сильно. И может вполне подождать еще. И Мирон глядит в ответ: чего, чего ты хочешь, Славочка, я дам тебе все, что нужно. Скажи? Но Слава ничего не говорит. — Слава, я тебя, конечно, люблю, но может хватит на меня пялиться? Спать-то будем? Он чувствует, что не попал в десятку, но вроде не промазал мимо мишени. Славина нижняя губа дрожит, а потом рот изгибается в едва заметной ухмылке. Сверху прыгает кот, которому они так и не придумали имени. Устраивается у Славы рядом с подушкой. Славу он воспринимает как приятеля, Пепла — как строгую мамашу, а Мирона опасается, как батю, который вечно в командировках, но зато когда приезжает, одаривает ништяками и ласками, но не приведи господь сунуться ему под горячую руку! По его усатой хитрой мордочке видно, как он бы хотел, чтоб Мирон погладил его, почесал животик. Но он робеет. Зато не робеет Слава. У него мокрые от пота волосы и глупое лицо, которым он трется о Миронову грудь. — Угум, пойду в коридоре свет выключу, — полузадушенно говорит он и уходит. Свет гаснет, теперь только сквозь плотные шторы пробивается идущая на убыль белая ночь. Слава не возвращается. Мирон вертится с бока на бок. Под одеялом жарко, без него прохладно. И вообще как-то неуютно. Хочется, чтоб вернулся Слава, и именно он, а не Пепел. Ну где он ходит? Он уже почти спит в неуютном одиночестве, когда Слава плюхается на постель, обнимает его со спины и громко дышит. — Мирон, ты спишь? — шепотом спрашивает он. — Нет, — в тон отвечает ему Мирон. Он чувствует, что Слава сейчас спросит что-то важное и замирает. Слава молчит целую минуту. А потом говорит: — Слушай, а вот Пепел рассказывал, что он прямо тентаклями тебя? Че правда? Вода была тягучей и вязкой, словно кисель, но очень теплой и какой-то нежно обволакивающей. Мирон плыл с закрытыми глазами, на спине, не прилагая никаких усилий. Его несло медленное течение. Тягуче жгло в груди, кожу то и дело что-то мягко задевало, но его это не беспокоило. Он открыл глаза: небо светло-серое, без туч, но пасмурное, тревожное, было совсем низко. Речка, по которой он плыл, оказалась совсем узенькой, с пологими берегами в невысоких желто-красных деревьях. Стояла осень. «Вроде лето же?» — спросил Мирон сам себя и тут же понял, что спит. Взглянул на свои ладони: линии плыли и перемешивались. По темной, почти черной, воде плыли яркие желтые и багряные листья. Мирон перевернулся на живот и начал отодвигать их руками. Попытался дотянуться до дна ногами: не могла же быть такая крохотная речка глубокой? Но не смог, а нырять было страшно. Русло реки сужалось, а течение становилось все быстрее. Налетел ветер и деревья взволнованно зашептались, будто предупреждая Мирона. Вода пошла волнами, желтых листьев на воде почти не осталось — только красные. Река поворачивала, а там, за поворотом была неизвестность. Мирон встрепенулся, попытался выплыть к берегу, но течение затягивало его к центру. Он выбился из сил, лег на спину, разведя руки в стороны, как морская звезда. «Будь что будет» — решил он. И тут же пошел ко дну. Вода наполняла легкие, грудь ломило, но он оставался в сознании. Небо вверху совсем исчезло, где верх, а где низ — так и не угадаешь. Может быть, он плыл уже куда-то вбок, влекомый подводными течениями. Мирон не мог сказать. Толща непроглядной, черной воды повсюду и собственное булькающее дыхание — все, что было вокруг. Он закрыл глаза, расслабился и поплыл под водой. Внезапно его схватило что-то длинное и скользкое за ногу и потащило на себя. Он даже не успел сообразить, как что-то обхватило его ребра — знакомо, узнаваемо. Щупальца. Длинные. Мирон потянулся руками, потрогал: это был Пепел. Стоял полный мрак, не видно ничего, но он знал на ощупь Пепла лучше, чем самого себя. Его сжали, сильно, болезненно, обвили, сдавили, окружили, прижали, стиснули. Он стиснул в ответ. По ощущениям рук у него самого было не меньше трех пар. Они начали падать вниз, стремительно, пугающе, а когда достигли дна, сплелись в тугой клубок. Мирон не мог уже отличить где он, а где Пепел. Время не двигалось, спокойно и безмятежно тянулись минуты, а может годы. Но… Чего-то не хватило. Что-то потеряно, но вот что? Были только ощущения, зрение отсутствовало. Скользкое, гладкое, вязкое вокруг. Приятное, уютное, мягкое. Как Слава. «Слава! — вспомнил Мирон, — где Слава-то? Слава!». Он попытался крикнуть, открыл рот, и вода, до этого спокойно позволявшая дышать, начала заполнять легкие. Мирон вспомнил, что это сон. И тут же проснулся. Слава лежал на животе, уткнувшись лицом в подушку, одеяло было откинуто. Может быть, конечно, это Мирон его во сне стянул. Его белая спина в темноте словно бы тускло светилась. Мирон перевернулся и постарался подлезть под Славу, обнять, а лучше оказаться обнятым, и Слава, конечно, проснулся, только это уже был не Слава. — Ты чего? — спросил Пепел. — Кошмар приснился… что мы с тобой… а Славки нет, — Мирон сообразил задним умом, что, возможно, не стоило этого Пеплу говорить, — ты не ревнуешь? Пепел смотрел остановившимися черными глазами в стену. Мирону чудилось, что они сверкают оранжево-красными бликами. — Я не люблю делиться. Но я знаю, что ты мой. И Слава тоже мой. Хоть и дурак, конечно. — Кто дураком не станет. Столько лет тайной влюбленности… — Тайной? — Пепел зубасто разулыбался, в темноте это выглядело особенно зловеще, — тайной она была только для тебя, конфетка. Тебе все вокруг ее разве что в лицо не совали. — Вообще-то… можно сказать, что и совали. — Тем более. Не волнуйся, дорогой. Мы со Славой сами решим. Ты в себе разберись. Это сложнее. — Я лучше спать буду, — Мирон отвернулся к стене, но Пепел тут же навалился на него сзади, обнял крепко, настойчиво, вынуждая развернуться назад. Пепел был сильным. Он бы смог вырваться из Славиных рук, но не из лап Пепла. Как он это делал? Тело-то одно. Каких-то мускулов или, не дай бог, кубиков, у Славы на теле не наблюдалось. Пепел крепко прижал его к себе, надо было признать, удобно прижал. Мирон сразу снова уснул, и на этот раз ему ничего не снилось. — Чего так рано подскочил? — спросил Мирон, входя на кухню. Он проснулся в пустой смятой постели. К тому же простынь сползла, и он лежал на шершавом матрасе. В квартире стояла тишина, но он знал, что Слава обычно тусовался с утра на кухне. Пил чай кружка за кружкой, разговаривал с котом, точил печенье и сладости, если они были в доме. Сегодня тут было подозрительно чисто. Даже не пахло чем-то протухшим из мусорки, как обычно. Мирон прислонился к стене, почесал колючий подбородок. Слава хмуро пялился в телефон, ничего не скроля и не перелистывая. «Мирон? Какой Мирон? Никого не вижу!» — говорил весь его вид. — Слав, иди-ка сюда, что-то скажу. На ушко. Слава посмотрел строго, но нехотя подошел, скрипя резиновыми шлепками по ободранному линолеуму. Навис, состроил какую-то умилительную раздраженно-трогательную гримасу. Мирон привычным жестом подтянул его поближе к себе за шею, и зашептал, касаясь уха губами время от времени. Он говорил долго. Славины уши и щеки становились все розовее и розовее, шея пошла красными пятнами. Мирон коротко поцеловал его под челюстью и отпустил. Слава дышал с присвистом, подозрительно захлюпал носом и прижал Мирона к стенке плотнее. Целовался он как-то странно. Будто делал это впервые, опасаясь напирать. — Слав, все нормально? — спросил Мирон, убирая с его лба криво обрезанную челку. — Нормально. Давай завтракать что ли.