I will disband my heart in your hands

      — Ты не думаешь, что имеешь право жить? — Акутагава смотрел тёмными провалами зрачков, на дне плескалась обреченность.       Дазай пытался самостоятельно перевязать руки, голова склонена, а потускневшие путанные пряди спадают на лицо, скрывая взгляд. Акутагава чувствовал отвращение, смотря на худые руки, испещренные рваными ранами — зажившими старыми и новыми, что влажно блестели под светом лампы. Это было не то отвращение, когда хочется уйти, но то, что перемешивается с болью и колючим желанием помочь.       — Ты идиот, — лаконично ответил Дазай, болезненно морщась и дрожащими пальцами поправляя неаккуратно наложенный бинт, — мне не нужна жизнь, вот и всё.       Акутагава хотел потянуться, хотел аккуратно перевязать руки семпая, но, наткнувшись на прямой блеклый взгляд, полный агрессии, остался сидеть неподвижно, смотря на то, как белоснежные бинты скрываются сначала за рубашкой, а после за теплой кофтой.       — Не лезь в мою жизнь, Акутагава, — Осаму цепляет пальцами плащ и спешит на выход.       Акутагава Рюноске — единственный, перед кем Дазай обнажает свою натуру. Акутагава примет его любым. И это видно в проблесках обожания темных глаз, в стремлении постоянно быть рядом, в агрессивной защите — во всем его поведении, что буквально кричит о том, что Рюноске Акутагава — цепной пёс Осаму Дазая.       Дазай ненавидит жизнь, она скучна, жестока и посредственна, у него нет ничего, за что он мог зацепиться. Каждый его день — скука и томление среди серых стен квартиры. Как забытая старая книга он пылится в дальнем шкафу, чтобы после сгореть.       Вот только Дазай по природе своей бесформенная вода, которая лишь тушит огонь смерти.       Акутагава отстаёт на третьем повороте, чтобы после следовать бесшумной тенью за высокой худой фигурой. Как чудовище на поводке, он может лишь ожидать, чтобы после впиться крепкими клыками в шею обидчиков.       Вот только Дазая никто не обижал.       Акутагава видел, как он преображался, ступая на порог школы.       Лицо разглаживалось, принимало дружелюбно-дурашливый вид; движения становились хаотичными и непредсказуемыми; низкий холодный голос поднимался на октаву и пестрел яркими красками. Дазай в квартире и Дазай в учебном заведении — два абсолютно разных человека; как тень и свет, они не гармонировали между собой.       Дазай — неудачник и шут школы, на которого мало кто обращает внимание.       Только глаза оставались матовыми и пустыми, как дно колодца, которого никогда не достигнет луч света, если не окунётся с головой. Вот только огонь рядом с водой не выживал.       Акутагава это знал, как никто другой.       И Дазай знал, что Акутагава, несмотря на все то, что ему в порывах гнева говорит Осаму, не оставит его в одиночестве с тем комком боли, что расположился у него в грудной клетке. *       По мнению Куникиды, старосты их класса, Дазай — недалёкий и безответственный дурачок, которому постоянно нужно напоминать о мероприятиях и о поручениях. Дазай кивает, но знает, что вечером ему будет некогда что-то делать, а потому говорит, что забыл.       Забыл, каково это — жить.       — Дазай, я знаю, что тебе некогда, — Куникида окидывает пренебрежительным взглядом стопку тетрадей со смятыми уголками, что лежит на краю парты, — но сходи в баскетбольный клуб и узнай их расписание.       — Ты сам не можешь, Куникида-кун? — Дазай жмурит коньячного цвета глаза, котом нежась под лучами солнца, косо падающего на его парту.       — Дазай, — староста класса устало выдыхает, — пожалуйста, мне нужно отнести отчет о нашей классной деятельности, я просто не успеваю.       Дазай кивает, вставая; Куникида подхватывает тетради, что, потревоженные неаккуратными движениями хозяина, чуть не упали на пол. Осаму едва заметно улыбается и спешит скрыться с глаз старосты.       Без Акутагавы под боком как-то неполноценно, но Дазай знает, что тот сейчас как раз таки занимается в том самом клубе по баскетболу. Осаму же предпочитает время тратить на самобичевание и бессмысленное проживание.       Коридоры пусты — большинство учеников сидят в классах либо на школьном дворе; тоска наполняет грудную клетку, заставляя тревогу в груди потянуться, распрямляя костлявую спину и потереться о сердце, что глухо ударило в грудь. Дазай стягивает рукава неформенной толстовки ниже, зябко кутается, а потом сворачивает в коридор, ведущий к залу, слыша чьи-то выкрики, громкий стук мячей об пол и скрип кроссовок.       Осаму далёк от школьной жизни и этой безграничной радости участия в клубах.       Зал — безграничное пространство, сияющее свежим лаком; широкие окна — портал в синее небо над головой. Дазай замирает у входа, даже не зная кого попросить и потерянно шарит глазами в поисках Рюноске, которого находит рядом с другим игроком.       Баскетбол — стихия.       Дазай понимает это, когда видит гибкую сухую фигуру, что с лёгкостью обходит долговязого Акутагаву. Это похоже на танец, только более агрессивный, без капли изящества, скорее на то, кто быстрее откусит голову противнику.       Свободная майка сползает, обнажив крепкое плечо, молочно-белое, идеальное, как у древнегреческой статуи. Рыжие волосы растрёпаны, а агрессия, проявившаяся на хищном лице выглядит пугающе. Акутагава азартен и вырывает мяч, обнажая белую каёмку зубов.       Но темные глаза цепляют знакомую темно-зеленую кофту, Рюноске запинается и роняет мяч, а потом, несмотря на выкрик за спиной, — выкрик приятный, но стальной, как железо боевого клинка — спешит к Дазаю, который смотрит потерянным ребёнком.       — Акутагава! Ты куда, чёрт тебя дери, — очарование рыжего игрока пропадает на доли секунды, возвращая Дазаю способность установить внутреннее равновесие.       — Простите, семпай, — хотя в его голосе нет ни капли раскаяния.       Дазай — неудачник по масти.       Он прячет тусклые глаза, поджимает потрескавшиеся губы, пока мечта большей части их школы становится в какой-то паре метров от него, смотрит в бледное лицо внимательно и с ожиданием.       — Мне нужно расписание, — Дазай поднимает глаза, цепляясь за лицо Рюноске.       — Зачем? — Чужой голос вибрирует на уровне грудной клетки, пробирается в уши и заползает в вены. Дазай хочет разодрать ногтями кожу, лишь бы вытащить эту заразу из себя.       — Куникида-кун попросил, — в голосе проскальзывает нотка раздражения.       Дазай всегда думал, что клубы — дерьмовое развлечение.       Дазай думал.       А потом перестал, потому что взгляд зацепился за край свободной белой футболки, прошелся по широкому вырезу горловины, открывающей часть худой грудины с просвечивающими синими венками. И понял, что Куникида был абсолютно прав, называя его неудачником и балбесом.       Капитана команды звали Чуя Накахара.       Чуя Накахара носил отвратительный ошейник, отращивал рыжие блядские кудри и смотрел восхитительно зло.       Ты не обязан оправдываться — видит в глазах Акутагавы, который переводит взгляд на капитана команды. Накахара Чуя щурит лисьи глаза, но после уходит в какую-то комнату, видимо, чтобы отдать таки расписание.       — Все хорошо? — Дазай изламывает губы в недовольстве, и Акутагава смолкает, чувствуя какую-то потерянность.       Чуя возвращается, держа в руках несколько листов, а потом протягивает их Осаму. Тот видит, что у капитана до ужаса аккуратно подстрижены ногти, и ему становится стыдно за свои руки, а потому он быстро выхватывает листы, скользя взглядом по чужому острому лицу.       Дазаю стоит поскорее убраться куда-нибудь подальше.       Что он и делает. *       Он решил, что ему наплевать на внезапно объявившуюся, никому ненужную влюбленность.       Вот только теперь он все чаще замечает рыжую макушку в толпе, в классе, в общей столовой, где Осаму появляется только для того, чтобы молча просидеть обед рядом с Акутагавой. Есть он почти перестаёт, пытаясь заглушить скребущееся чувство никчёмности в груди и меньше смотреть на Накахару.       Ему кажется, что убить себя легче, чем признать свою влюбленность самому себе либо, упаси боже, сказать об этом кому-то вроде Чуи.       Признания — глупость.       Дазай уродлив внутри и снаружи. У него кожа испещрена шрамами: рубцы на руках, на бёдрах, разорванные рёбра, четкий полумесяц на шее от разделочного ножа, пальцы изгрызены, ногти поломаны — и скрыта за бинтами, рубашками, толстовками, джинсами.       Дазая невозможно любить.       — Ты похож на сгусток боли, — Акутагава болезненно улыбается, поднимая оголенные глаза, где видно разодранный нерв, кровоточащую рану.       Он прижимает смоченную перекисью ватку к ранам на чужих предплечьях. Дазай будто уже не способен чувствовать боль, он, будто, сам — боль. Её дорогой ребёнок.       Вот только Акутагава чувствует себя погано. Будто боль Дазая — скопление всей его боли.       — Я и есть сгусток боли, — шепчет, едва размыкая губы, Дазай.       Акутагаве хочется провести ладонями по нетронутым кусочкам чужой кожи, хочется уберечь Дазая от всего, доказать, что он сможет показать ему мир. Вот только Осаму это не нужно. *       Чуя носит какие-то нелепые шляпы, смеётся негромко, но заразительно и живёт игрой.       — Ты идёшь на матч? — спрашивает Акутагава.       — Нет, — уверенно отвечает Дазай.       Но приходит, говорит себе, что это для того, чтобы посмотреть на игру Рюноске. Кутается в привычную кофту, прижимая израненные руки к телу, выхватывая силуэт Рюноске, а рядом с ним — ниже, тоньше, но сильнее — капитана команды. Чуя Накахара машет руками — ладонями с аккуратными розовыми ногтями — и улыбается-улыбается-улыбается, будто бы он чёртово солнце этого дня, аж глаза слепит.       Солнечные лучи путаются в рыжих волосах, вспыхивая огненными бликами, которые Осаму ловит зрачками, телом, всей своей сущностью, почти чувствуя тепло чужого тела. Чужие крики его уже не волнуют, он весь зациклен на себе, на разрастающемся коме безысходности в груди и фантомных лепестках, что душат его изнутри.       Дазай знает, что невзаимная любовь самая долгая.       Баскетбол — столкновение.       Чуя подходил лучше всего этой игре.       Они, Акутагава и капитан, играли настолько слаженно, что Дазай хмурился, отслеживая, как мяч плавно переходил из рук в руки, как они змеями вились между игроков противоположной команды. От этого вида ещё больше осознаёшь свою ущербность, своё уродство.       Дазай сбежал в самом начале матча, с ожесточением смотря на свои ноги, руки, тело. *       Ему бы спрятаться в скорлупу, из которой его так тщательно вытравлял Акутагава, смотря пронзительными тёмными глазами.       Руки шарят по полкам в поисках лезвий, натыкаясь лишь на ворох сухих бумаг. Когда-то Дазай пытался что-то писать, вот только пустоте внутри соответствует лишь пустота снаружи — белоснежные листы.       Сжечь бы их.       Руки давно уже не дрожат, боль давно уже не чувствуется настолько полноценно как раньше. Дазай задумчиво разглядывает свои истерзанные бёдра, что в полутьме вечера смотрятся нетронутыми заострённым железом, а потом прижимает холодное лезвие к коже, чувствуя острие.       Повышает давление на рукоятку канцелярского ножа, смотря на то, как он вгрызается в плоть, что расходиться под его руками. Раны похожи на маленькие реки, что разливаются, сбегая кровавыми дорожками, собираясь каплями на полу; в воздухе пахнет металлом и солью, в лёгкие стекает ртуть, щекоча нежные стенки.       Дазай поджимает губы, чувствуя, как слёзы обжигают щёки, обнимает себя за плечи, откладывая нож и упираясь спиной в стену.       Такой жалкий. *       Бинты неприятно стягивают тело, слои одежды мешаются, а холод не желает покидать его, сменяясь спасительным теплом. Акутагава сегодня не подходит, смотрит издалека, подмечая нездоровый цвет кожи, темные синяки под глазами и спутанные волосы. Знает, что на ощупь они ломкие и сухие, никакой очаровательной мягкости.       — Дазай? — Тихий грудной голос заставляет замереть, пока он более менее здоровой рукой пытается запихать тетради в сумку. — Помочь?       Участливо.       Дазай поднимает глаза, сталкиваясь с льдисто-голубыми глазами Накахары.       Самый популярный ученик школы выглядит горячо, хотя ничего нового, не считая того, что он подошел к неудачнику класса, который большую часть времени улыбается и дурачится. Хоть и не так часто в последнее время.       — Мне не нужна ничья помощь, — Дазай скалится в доброжелательной улыбке, сдерживает неприятные позывы от дёргающей боли в ноге, а потом уходит. Молча.       У Дазая ещё достаточно гордости.       И недостаточно прав, чтобы думать, что он кому-то интересен. *       — Ты мог сказать мне, — в голосе Рюноске мягкий укор, когда он сидит в туалете на корточках и обрабатывает раны Дазая.       — Не обязан, — Осаму смотрит в окно, где колыхаются уже пожелтевшие листья, а некоторые сыпятся на землю, иссушенные.       Дазаю легче думать, что он также иссушен жизнью. Ему остаётся только упасть и сгнить в земле. * Накаджима Атсуши — худой и бледный ребенок с неаккуратной челкой и мешковатой одеждой. Побитый, как щенок, местными хулиганами.       Дазай не знал, почему помог ему, одиноко плачущему в туалете, истратил на него пластыри и перекись, но благодарность в чужих глазах запомнил.       Атсуши — нежный цветок, почти вырванный с корнями беспощадным ветром.       Изгой, как и Осаму, только более слабый. Или наоборот сильный, потому что умел улыбаться светло и открыто. *       — Атсуши-кун, что для тебя жизнь? — Акутагава смотрел пристально, мальчишка поёжился, смотря со скрытым непониманием и долей неприязней.       — Просыпаться по утрам? Не знаю, я просто люблю жить, — Акутагава пристально посмотрел на Осаму, что шкрябал бинты под рубашкой. *       Чуя как-то незаметно влился в их маленькую компанию, даже не приложив какие-либо усилия. Он просто стал чаще ходить рядом, разговаривая с Акутагавой, пока Дазай чувствовал, как внутри его точит какая-то червоточина, и убегал от них, прикрываясь делами.       Дазай думает, что у него внутри — сухие цветы.       — Ты меня избегаешь, Дазай-кун, — Чуя смотрит хитро и остро, скользит по покрытым рукам.       — Нет, — Дазай поджимает губы, — мир не крутится вокруг тебя, Накахара-кун.       — Просто Чуя, — выпаливает баскетболист, недовольно смотря на спокойно сидящего парня.       Дазай едва заметно улыбается, качает головой.       — Акутагава не говорил о том, что вы дружите, — Улыбка искривляется, потому что 'конечно, не говорил, кто вообще будет говорить, что общается с ничтожеством'. — Я был удивлён.       — Понятно, мне… нужно идти, — Дазай торопливо встаёт из-за стола, окидывая полупустое помещение и спешит скрыться.       Внутри все сладко замирает, будто его внутренности полили липким мёдом, что постепенно застывает, сковывая. Его влюбленность цветёт дельфиниумами, и он готов сказать: 'Я готов быть твоей тенью, только позови меня по имени'. *       Дазай во второй раз в жизни бросается под машину, но автомобиль успевает вильнуть и задеть его едва-едва.       Просто он — неудачник даже в этом. * Дазай пытается абстрагироваться от разговоров с Чуей, пытается избегать и смотрит побитым щенком. Чуя мог бы быть лучшим в сфере садизма.  — Дазай, а Дазай, чем ты вообще увлекаешься? — Они сидят в школьном дворе, пока солнце топит свои лучи в зелёной листве, — В клубах ты не состоишь, общаешься только с Акутагавой, да и то большую часть времени вы молчите. Я никогда не видел тебя воодушевленным чем-то. На Осаму теплая кофта, но неприятный холодок все равно проникает и лентой скользит по позвоночнику.  — Я люблю читать, — 'наверное', Осаму не знал, что он любил, это понятие было несколько расплывчато, — смотреть фильмы, ходить на выставки.  — Какие книги? — Голос Накахары смягчился, являя миру мягкие нотки карамели.  — Любые, мне многое нравится, но, например, детективы, — Дазай пожимает плечами, мельком оглядываясь, чтобы заприметить фигуру Акутагавы. Хотелось спрятаться.  — Детективы? Ты не похож на человека, который их любит.  — Почему? — Внутри груди постепенно разрасталась обида.  — На первый взгляд ты кажешься недалёким человеком, уж прости, — Дазай лишь поверхностно кивнул. Ведь так и есть? Мнение о нем у большинства скверное, приправленное жалостью и презрением. *       У Чуи от гнева глаза светлеют.       Дазай даёт Акутагаве аккуратно перебинтовывать предплечья, пока он сидит на подоконнике в их туалете, куда почти никто не заглядывает. Раны уже почти зажили, но Дазай всякий раз отводит взгляд. Смотрит на напряженный лоб Рюноске, который аккуратно убирает старый бинт, оголяя правое предплечье.       Там порезы всегда неровные, потому что левая рука почти не слушается.       Дазай не сразу замечает Накахару, а когда замечает, выдергивает руку из чужих пальцев и скалится.       Чуя ничего не говорит, но кривит губы в презрительной усмешке. *       — Ты омерзителен мне, суицидник, — Дазай, прижатый к стенке, не шевелится, смотря помертвевшими глазами в чужое перекошенное злобой лицо.       Чужие слова будто вырезаны внутри и кровоточат.       Накахара сжимает кулаки, а потом, отпустив чужую толстовку, разворачивается и уходит. *       — У него отец покончил с собой, — Акутагава спокойно сидит рядом на лавке, смотря на затухающие искры костра заката.       — Почему тогда ты сидишь со мной, у тебя ведь тоже, — Рюноске лишь качает головой, не поворачивая головы, но обрывая последующую речь, — прости.       — Я более спокойно отношусь к этому. Моя мать была больна, а его отец убил себя из-за долгов, — глубокий вечер вступал в свои права, наполняя воздух свежестью.       — Я настолько омерзительный? — Дазай не поднимает глаз от своих уродливых пальцев, что почти до боли сжимают колени.       Акутагава выглядит решительным, в голосе проскальзывают шипящие нотки:       — Не для меня, — Дазай поднимает глаза, смотря в привычное отрешенное лицо Рюноске, а потом улыбается.       Он не может сказать: 'спасибо', но передает этот порыв всем своим существом.       Спасибо-спасибо-спасибо.       И Акутагава улыбается, будто, все понимает. *       Только болезненное состояние никуда не уходит, лишь обостряется от того, что теперь Чуя Накахара смотрит на него недоброжелательно.       Недоброжелательно — мягко сказано.       Чуя если говорит, то сквозь плотно сжатые зубы, а смотрит зверем, готовым растерзать не ради еды, но ради жажды крови.       Если раньше Дазая не любили, то сейчас большинство, заметив отношение самого популярного ученика к 'ничтожеству', начало насмехаться. Если бы Осаму чувствовал что-то из-за гадких слов, что липли к спине, когда он проходил рядом.       Он не прятался за спиной у ставшего агрессивным Акутагавы, но смотрел на Рюноске с едва заметной благодарностью.       И чаще улыбался.       Дазай все также позволял Акутагаве накладывать повязки на руки и обрабатывать раны.       Акутагава все также болезненно переживал.       Акутагава жил мыслью о чужой смерти и паника замолкала лишь рядом с грязно-карими глазами, худыми руками и блеклой улыбкой.       Вот только теперь они все чаще сидели в парке, молча, пока закат окончательно не растает на чернильном гаризонте.       Дазай ловил взглядом время от времени чужую фигуру: на баскетбольном поле, в зале, в коридорах, в столовой — чувствовал, как болезненно разрастается безысходность. *       — Ты можешь попробовать поговорить с ним, — Атсуши сидел у него в комнате, где одиноко вились книжные полки по стенам, в углу стоял старый стол с лампой, а чуть поодаль — кровать.       Дазай приподнял брови и скептически ответил:       — Да, конечно, но мне это не нужно.       Атсуши просящим взглядом посмотрел на мрачного Акутагаву, что бедром подпирал стол у Осаму за спиной. Тот лишь покачал головой и нахмурился.       — Да ты сам не свой! — Накаджима попробовал надавить, смотря чистыми каре-желтыми глазами.       Акутагава спрятал лицо в ладонях, а потом жёстко отрезал:       — Не лезь, Атсуши-кун.        Накаджима покачал головой и замолчал. Его распирало желание помочь, что-то сделать. Смотря на потухающего Дазая, который будто отстранился от реальности, Атсуши испытывал внутренние терзания.       Страдание будто шло след в след за ними, скалилось в спины и оцарапывало пятки. Предупреждало о нападение.       Бегите, — говорило оно. *        — Я просто хочу, чтобы ты жил, и в этом желании чрезвычайно много эгоизма, но, — Акутагава аккуратно подкладывает листовку под тетрадь, — это единственное, чем я могу помочь.       Ему хочется сказать: «Я живу ради тебя», но его слова звучат слишком фальшиво в этой пустой, сумрачной комнате.       Дазай не отвечает. *       Акутагава любит закаты и жизнь, наверное, потому Осаму дрожащими, перепачканными в собственной рвоте пальцами набирает номер скорой.