Я хочу быть только с тобой

Пришла зима, принося с собой глубоко минусовую температуру, снег, лед и прочие радости. Антон думал, а где, вообще, граница, разделяющая осень и зиму, 30-е ноября и 1-е декабря? Вчера была такая же погода, такое же дождливо-снежное дерьмо, летящее с серого неба, оседающее на одежде, заставляющее ускорять шаг, чтобы, наконец, добраться до теплого подъезда. И сегодня тоже… Но нет, разница есть всегда. Антон остановился у лавки и закурил, игнорируя онемение в замерзших пальцах и выдыхая дым, тут же рассеивающийся в воздухе. Была разница, что-то новое, свежее было в этом дне. Конечно, правильнее сказать — на этом дне. Будто вчера осень, как больная Альцгеймером старуха, страдающая еще целым букетом возрастных недугов, наконец, откинулась. Улицы-дороги-подворотни-дворы — это ее руки, искореженные артритом, со вздувшимися венами, сложенные на не поднимающейся больше впалой груди. Она, наконец, замерла, сухие губы перестали шелестеть листвой под ногами, серые глаза закрылись, из-под мертвых век проступили последние чисто-дождевые слезы. Ночная темнота расплылась синяками под глазами, а потом по всему, выеденному морщинами, лицу. Черное низкое небо, будто крышка гроба, припечатало к земле — осень будет покоиться в могильной утробе девять месяцев прежде, чем снова восстанет, как оживленный некромантом мертвец. Пожелтевшая, испещренная красно-коричневыми капиллярами и жилами, измазанная серыми подтеками старуха умерла, а на утро все было по-другому. Будто труп осени накрыло белым саваном, а летящая с посветлевшего неба каша из мокрого снега засыпала грубо сколоченный гроб. И есть чувство, что что-то новое пришло вместе с этим, и покрытые снегом дорожки выглядят веселее, и небо уже не кажется таким жалко-плаксивым, постаревшим. Это что-то новое, и можно дышать полной грудью, хоть ты и убиваешь свои легкие никотином каждый день. Можно дышать свободно, но ты и так постоянно заливаешь в себя алкоголь, чтобы ты хотел, чтобы твои легкие продолжали работать. Вместе с зимним саваном пришло что-то новое, Антон это чувствовал, но сам взялся за старое. И вот он запивает сигаретный вкус глотком водки, а потом вышвыривает пустую бутылку в урну и думает, почему так вышло, что между ноябрем и декабрем есть принципиальная разница, ведь ничего не изменилось? С Арсом все было хорошо, с ним вообще было хорошо, заебись просто, но он ощущал, будто эта сдохшая осень ушла на покой не под порогом их дома, а внутри самого Антона. Это внутри него самого сейчас был заледеневший труп, который не растопить просто так, не сжечь спиртом. Только что вытащенная сигарета падает из одеревеневших пальцев на землю, и Антон, пошатываясь, наклоняется, чтобы выловить ее из снега, пока она не промокла. — О, а ты чего тут? Попов смотрит удивленно, будто нахождение Шастуна под их подъездом — это что-то необычное. — Тебя жду, — Шаст распрямляется, так и оставляя валяться выроненную сигу, вытаскивая из пачки новую. — Тош, ты опять накидался? — Арсений подходит ближе и вглядывается в эти зеленые глаза. — Ты заебал, мы же договаривались. Может, тебя закодировать? — Не злись… Сегодня же праздник… — Какой нахер пра… Арс не успевает договорить, потому что Антон делает шаг вперед и обхватывает ладонью его затылок, притягивает к себе, жадно целуя замерзшие губы, пытаясь согреть их, а заодно растопить это напряжение, возникшее между ними двоими в эту минуту. Горячий язык Антона собственнически проникает в рот Попова, и тот почти не сопротивляется, даже отвечает, но потом все же отталкивает, вырываясь сам. — Я думал с запойным прошлым покончено, но ты снова начал, — Арсений поворачивается спиной, открывает подъездную дверь, и Антон покорно идет за ним, чувствуя себя школьником, которого директор спалил за курением. — Я думал, твое слово, блять, не пустой звук. Что случилось? Все же было нормально. — Сегодня первое декабря — белый день календаря, — говорит Антон виноватым тоном. — И я хочу отметить… его… с тобой… Арс разворачивается и смотрит на Антона, будто первый раз видит его вообще. Он сверлит его взглядом несколько секунд, прежде чем снова продолжает подниматься по лестнице, молча и уже не оборачиваясь. — Ну, Арсэн, ну прости, — Антон шутовски ноет ему в спину, переступая сразу через две-три ступеньки, хватаясь за лестничные перила. — Я не алкаш и не пьяница я, просто сегодня такой день… а с завтрашнего только пиво, клянусь. — Ты бухаешь уже неделю, — Попов нервно возится с замком и, наконец, ключ проворачивается два раза, дверь открывается, и он заходит в квартиру, по-прежнему не глядя на Антона. — Конец осени, начало зимы, последний понедельник месяца, первый четверг декабря… Антош, еще до хуя «праздников», которые ты мог бы отметить до Нового года. Мне что, бухло у тебя отбирать? Я что, мамка тебе? — Нет, — Антон пьяно лыбится и вжимает Попова в стенку своим телом, с потревоженной вешалки летит пара курток. — Ты мне друг, товарищ и брат, и… Он впивается поцелуем в открытую шею Арса, отчего тот шипит, пытаясь отстраниться, но пьяный Антон, внезапно, сильнее, он продолжает покрывать поцелуями острый выступающий кадык, оттягивает ворот толстовки и целует ключицы, оставляя на коже следы. Он хочет Арса, прямо сейчас, и можно прямо в коридоре, очень хочет, до дискомфорта из-за внезапно ставших тесными в области ширинки джинсах. Шастун пролазит холодными руками под его одежду, сжимая его ребра, попутно согреваясь о чужую горячую кожу, надавливая коленом ему между ног, вырывая тихий всхлип, слушая немного прерывистое дыхание Попова. — Тош, прекрати, — Арсений берет чужие худые запястья, с силой сдавливая их, убирая со своей задницы. — Прекрати, — он разжимает пальцы, отходя в сторону и глядя на Антона этим своим собачье-укоризненным взглядом. — Сегодня я настроен ебаться с работой, а не с тобой, — он вздыхает, глядя на то, как Шаст облокачивается рукой о вешалку, пьяно пошатываясь вместе с ней. — И я надеюсь, что завтра ты выполнишь свое обещание, потому что иначе мы с Димой повезем тебя кодироваться, пока печень не встала еще совсем. Нельзя быть таким долбоебом, Тоша. Попов уходит в комнату, закрывает за собой дверь, и это означает, что его лучше не трогать, что он занят, что он злится, что сегодня Антон будет отмечать что бы то ни было в одиночестве. Все-таки есть эта невидимая черта между сменами времен года или переменой погоды, или погодой в доме, в отношениях. Просто это все происходит не по щелчку, а задолго до. Осень умирала по секундам, все больше холодея, превращаясь в окоченевший труп, который был похоронен в снегу в итоге. Над Скандинавией формируется циклон, и вот, спустя какое-то время, на твою глупую башку с московского неба падает холодное месиво. Ты пытаешься согреться в этом осенне-предзимнем безвременье, отгоняешь навязчивые мысли, оседающие на стенках твоей черепной коробки, будто капли на оконном стекле, в итоге плюешь на все и открываешь старое, проверенное, русское средство от холодины и других проблем, и встречаешь полное непонимание того, кто, вроде бы, должен тебя понимать. Ну или, хотя бы, обнимать. Нет, Антон чувствовал вину за свой периодический долбоебизм, он понимал, что снова начинать пить — значит снова приносить вред себе и окружающим, точнее Арсу, потому что тот был ближе всех сейчас. Но у Арса была работа, дела, много дел, требующих постоянного вмешательства, и практически не оставалось времени. Или он просто вел себя так, что казалось, будто у него нет времени, и он вечно уставший и с больной головой, как анекдотичная женушка, отказывающая мужу в сексе. На самом деле, Антон понимал, что проблема не в этом (не совсем в этом), они же, в конце концов, не пара гетерастов, проживших в браке лет десять, да и Шастун знал, что Арсений действительно сейчас загружен по самое не хочу. Реальная причина была в том, что внутри Антона что-то было, и это что-то гнило. Если бы только Арс мог его от этого избавить, но он не мог. Даже не не хотел, а просто не мог. А все из-за еблана Ильи — так думал Антон. Если бы он неделю назад не позвал бы Антона на вечеринку, то Антон бы не встретил Иру, которая, полезла с дурацкими разговорами. Антон слушал Иру и задумался насколько они совершенно разные и неважно, насколько Антон поменялся ради нее, все равно они будут из разных миров. Шастун останется в этом своем, алкогольно-мутноватом, порой угарном, порой крайне неприятном, мирке, где внутри него что-то дохнет каждый день. Он все равно останется Антоном Шастуном из Воронежа, любящим пивасик и футбол. Антон и не думал, что сделает это, сука, во всем виноват гребанный Макар и алкоголь. Губы у Иры были сухие и теплые. Они смотрели друг на друга, наверное, с минуту, так Антону показалось, но это не точно, потому что время как-то растянулось. Антон был уверен, что Ира оттолкнет его, и правильно сделает ведь они расстались, но та лишь тяжело дышала, а потом ухмыльнулась, одним только взглядом заставляя Шастуна отступить в сторону и пропустить её к выходу. — Увидимся, Антош. Она вышла из комнаты, даже не оборачиваясь, но Антон интуитивно знал, что на её губах все еще играла эта поганая ухмылочка, когда дверь медленно закрылась за его спиной. Поэтому прошла неделя, а он все еще пил, поэтому Арс злился, все больше отдаляясь, поэтому их сложившиеся вполне неплохо отношения начали покрываться коркой льда, как дороги в этом городе, как труп внутри Антона, который придется оживить. Да, Антон чувствовал себя виноватым перед Арсом, но с этим нужно было что-то делать. Впервые за долгое время он ощущал, что вместе с приходом зимы, ему снова понадобилось почувствовать приход. Антон решил набирать сохранившийся номер. — Привет… И я тебя рад слышать…Что, все еще собираешься идти на концерт? А как насчет моей компании? Да зачем тебе подружка, я же лучше подружки… Ир, ну просто хочу отвлечься, ты же сама предлагала пойти еще в сентябре… ну да, я передумал… ну я подумал, почему бы и да? Послезавтра в пять… Заеду, да...До встречи !