По страницам книги

В первые дни после того, как Магда навечно закрыла глаза, Нэнси словно постарела на много лет. Из молодой девушки, любимицы всех детей, она стремительно превращалась в женщину с тяжелым взглядом и тонким слоем льда на сердце. Всё сильней зарывалась в бумаги, взвалила на себя всё то, что раньше было не по силам, и тащила на себе тяжкий груз ответственности за детей — кусок хлеба сам по себе на столе не появится. Смерть настоятельницы отразилась на всех: и на прихожанах, и на детях из хора, и на тех, кому она просто приходилась добрым другом, но тяжелее всего её уход переживали те, кого она воспитала и вырастила, словно родных. Конец января и начало февраля прошли слишком незаметно, оставляя после себя ощущение давящей скорби и сырость в душе. Англия медленно приходила в себя, но еще медленней справлялись со своим горем дети-подкидыши, судорожно сжимавшие кулаки и обещавшие себе быть сильными. Не ради Магды, нет. Ради того, чтобы жить. Хеса надрывно смеялась. Дождь омывал землю, тяжелыми каплями ложился на грязную дорогу из песка и темного кирпича. По ней, заложенной еще в первое десятилетие после Великого пожара, стремительно проходили спешащие укрыть свои головы люди. В этом году потеплело довольно рано — снег, так любимый Лахес, быстро растаял, а воздух с запахом весны уже наполнял грудь. Эдвард смеялся вместе с ней. Мальчишка задиристо улыбался, трепал льняные мокрые косы и пытался делать вид, что все, как раньше. Все хорошо. Но хорошо уже не было, а «как раньше» никогда не будет. Новый король медленно ввергал и без того подбитую страну в монархический кризис, от чего будут страдать толстые кошельки знатных мужей и пропадать еда на столе бедняков. Политика, направленная на утихомиривание немецкого рейхсканцлера, переставала работать. Атмосфера медленно накалялась, заставляя взрослых и детей со всей Европы замереть в ожидании очередного кошмара. Люди, не успевшие оплакать погибших близких и пережить последствия первой войны, медленно готовились ко второй. Эдварду хотелось рыдать. Он чертовски завидовал маленькой глупой Хесе, которая весело кружилась под проливным дождем и хохотала во все горло, заражая проходящих мимо чопорных дам хорошим настроением. Мальчик стоял рядом, прикрывая голову куском картона и прекрасно зная, что это не поможет. Дождь был на улице, лил из глаз, поселился под кожей и в истерзанной душе. — Заболеешь же, глупая Хеса. Эдвард понимал, что его слова останутся без внимания. И даже не пытался остановить ее — Лахес всегда игнорировала взрослых, слушая только Магду. Девочка уже была больна. Хеса все чаще погружалась в себя и странное, но все еще детское безумие. Со смерти настоятельницы прошло всего ничего, но Лахес уже сейчас, словно младенец, звонко смеялась. И так же, как малое дитя, рыдала по ночам, будя спящую на соседней койке Нэнси своими криками. Ей снились кошмары. Холодное небо, созвездия и Магда, улыбающаяся так тепло, словно живая и не является очередным ужасом прошлого, любимая, старая Магда. Женщина навсегда отпечаталась у нее в сердце, протягивала руки и звала с собой. Лахес ненавидела эти сны, потому что за старушкой зачастую виднелся прозрачный силуэт ее родной матери. — Как думаешь, у нее за спиной крылья? — вопрос срывается с губ девочки прежде, чем она подумала. Это произошло на уровне подсознание и без её воли. Глупое, ошибочное действие, показывающее настоящие чувства. — Летает, Хеса, летает. Однако сейчас нам с тобой стоит лететь домой, или Нэнси даже на порог не пустит. Эдвард устал от нее, от её странностей. И от жизни он тоже устал. Взгляд у Лахес — туманный, тело — хрупкое, детское. И сама Лахес медленно превращалась в ребенка, который более не хотел взрослеть. Потому что взрослым было еще больнее. Девочка, которая, кажется, никогда не вырастет. Или слишком хорошо лжет. Мальчик часто видит её, зимой или летом — не важно, отбрасывающую старые туфли в сторону и стоящую на голой земле, задумчиво глядящую на звезды. Выискивает созвездия, не иначе. Хесу всегда привлекало небо, сколько он её знает. Будучи трехлетним ребенком, она уже любила сбегать поздно ночью на улицу и смотреть-смотреть-смотреть. Казалось, в эти секунды она не слышала и не видела ничего, зови-не зови. Чуть меньше, чем небо, Лахес любила снег и танцы. Чуть больше, чем любила всё это, она ненавидела солнце и сказки. — Ты такой противный, Эдвард. — Потому что я не хочу остаться без ужина? — Нет, — качает головой Хеса и с искрами в вечно стеклянных глазах смотрит на мальчика, — потому, что слишком много видишь. В ответ он дарит улыбку. Девочка напоминает ему самого себя, слишком умная для своих лет, хитрая, но излишне самоуверенна. Эдвард по себе знает — ничего хорошего её с таким характером не ждет. Люди любили и ненавидели Лахес одновременно. Она не могла вписаться в компанию сверстников, не могла говорить с детьми постарше, старалась быть тихой наедине со взрослыми. Мир пугал её, храбрую и одновременно трусливую. Эдвард жалел её и её судьбу, быть подкидышем. Хеса старалась быть правильной — он видел: она пыталась играть с девочками своих лет, вести себя в соответствии с возрастом, но все чаще становилась такой — легкой и излишне погруженной в себя. Будто играла в свою собственную, странную игру со странными правилами. Временами он чувствовал себя словно в цирке, где она — глупая марионетка из обломков дерева, а сам мальчик — клоун. — Яблок хочется… Когда будет лето, Эдвард? — Иногда ты так тянешь моё имя, будто убить хочешь. Опять забыла месяца? Лахес была гениальным ребенком. Она могла с легкостью решить пример с дробями, моментально вычислить фазу луны, но всегда путала дни недели и месяцы. Года она тоже путала. — Дождь скоро закончится, Эдди. Я голодная, — девочка машет мокрыми косами из стороны в сторону и забавно фыркает, — скажу Нэнси, что попадание под дождь — это твоя вина. — Лахесис!.. Но она уже не слышит его, беря в руки разваливающиеся туфли и пытаясь убежать как можно быстрее. И не шутит ведь, свалит всю вину на него. Нэнси слишком любила малышку, которую укачивала холодными вечерами во время отсутствия Магды, и прощала ей любой грех, пропуская мимо ушей очевидную ложь. Казалось, Хеса могла заставить людей делать то, что хочется именно ей. Глупая славная девочка, но… Общество ведь любит глупцов? Эдвард бежит вслед за ней, шлепая по лужам и громко хлюпая носом. Мокрая макушка маячит перед глазами, расталкивая прохожих и то и дело оборачиваясь. Глупый ребенок! Они выбегают из вечно куда-то спешащей толпы, стараются скрыться от злобного мужчины, которому Лахес измазала обувью пальто, и рвутся дальше. Теплый южный ветер бьет в лицо, и Эдвард понимает, что уже около пяти часов вечера. У него не было ни наручных дорогущих часов, ни способностей Лахес высчитывать время по одной только ей известной схеме, но мальчишка жил природой и всегда был будто бы её частью. Пробегают мимо булочных, около которых витает аппетитный аромат выпечки, мимо старых, разрушенных во время первой войны домов, мимо проселочной дороги. Впереди, расположенная практически на окраине Лондона, стоит их ветхая церквушка. Окруженная массивными елями, она была едва заметна, являлась убежищем тишины и покоя. Лахес лелеяла свой новый дом. Живший в своем собственном ритме, Лондон был для неё словно младшим членом семьи, и любила она его такой же, семейной, любовью. Бруклин же, изредка мелькающий в воспоминаниях, теперь представляется лишь далекой, несбыточной мечтой. Её милый, правильный, родной Бруклин, навсегда ставший очередной приевшейся сказкой. Только изредка, смотря на звезды, Лахес вспоминала свое светлое, теплое небо, и тоска по родине начинала съедать сердце. Девочка всеми силами старалась сохранить тот хрупкий, слегка неправильный мирок, который окружал её теперь. Потеряй она себя опять — душа разобьется, рассыплется так, что более никогда не собрать. Образы-воспоминания, перемешивающиеся с чувствами, заставляли утопать в собственных демонах прошлого, настоящего и будущего, причиняя порой невыносимую боль. Ребенок, потерявший всё. Без выбора и права на ошибку. Девочка, которой чувства заменяют память, живущая на эмоциях и ощущениях. Они, промокшие от дождя, скрываются в тени вечнозеленых веток, уже не надеясь просохнуть, а так, лишь чуть-чуть отдохнуть, восстановить дыхание после долгого бега и вернуть ясность мыслям. Насыщенный день подходил к концу, усыплял и баюкал. Ели шумят от ветра, раскачиваются из стороны в сторону, сбрасывают с себя дождевую воду. Во мраке их прохладней, чем под слабыми лучами солнца. Над головой детей — алое зарево, в глазах-хрусталиках — нежная тоска. — Эдди. — Да? — Обними меня, Эдди. В груди что-то болит… Её потрескавшиеся от холода губы шепчут еле слышно, неразборчиво. Лахес прижимает руки к груди, пытается хоть что-то сказать более четко, словно задыхается. И правда, задыхается — замечает Эдвард. Еще бы эта дуреха могла сказать что-либо, хлюпая носом и стараясь не зареветь в голос, скрывая глаза под длинной растрепанной челкой. Мальчик тяжело вздыхает, садится на корточки и прижимает к себе крепко-крепко; гладит по голове, успокаивает. — Совсем дурная, Хеса? Хватит сопли размазывать по лицу, ну что ты в самом деле… Хеса хрипит, утыкается в мокрую рубаху и горько-горько плачет, шелестя: — Очень колет, Эдди. Эдвард знает, что очень колет. Ему самому «колет» не меньше, но он остался единственным молодым мужчиной в их маленькой семье, а мужчины не плачут. Поэтому он молчит, стискивает в объятиях и старается быть сильным, таким сильным, чтобы выдержать и своё горе, и своих названных сестер. — И что вы тут устроили? Голос Нэнси, слегка недовольный и одновременно беспокоящийся, словно уводит в сторону от дурных мыслей. Сама она стоит на крыльце, том самом, куда непутевые девки любят подкидывать своих детей, и недовольно хмурит тонкие брови. Рядом с ней заливисто лает дворняга Бэрри, щенок, которого Эдвард притащил еще года два назад, вымахавший в здорового пса. Лахес пристыженно замолкает, еще сильнее пряча лицо у Эдварда под боком, и старается не смотреть в сторону девушки. Мальчик же, уныло фыркнув, приготовился получать по ушам — было за что. — Вы совсем с ума посходили? На улице только февраль месяц, а вы уже под дождь полезли. И ты, Лахесис, пневмонию подхватить удумала? — девушка быстро переводила взгляд с одного ребенка на другого, стремительно спускаясь с крыльца, — а ты, Эдвард? Она же ребенок совсем, непутевая, но ты-то!.. Ребята, сконфузившись, молчали. Сказать им в тот момент было нечего, да и правды на своей стороне они не видели. Провинились и знали это. Нэнси долго ругаться не стала — взяла за шкирку обоих и потащила отогревать: купать в воде, предварительно разогретой, менять мокрую одежду, поить горячим чаем и кутать в плед — всё это вызывало у неё глубокое чувство ностальгии, когда Магда еще была жива, а сама девушка — таким же непослушным ребенком. Завернутые в три одеяла, ребята смиренно сидели на старом, то и дело проваливающемся диване в жилой части их церкви. В комнате витал запах травяного сбора, заваренного заботливой сестрой, старых книг и чего-то горького, словно полынь. Эдвард задумчиво смотрел в единственное окно, покрытое толстым слоем пыли. На улице было уже темно, небо застилали черные тучи, отчего не было видно ни звезд, ни Луны. Лахес заботливо провела пальчиками по корешку пыльного томика, заранее зная, что именно написано на пожелтевших от времени страницах. В свете масляной лампы не было видно даже обложки, но девочка зачитала ветхий томик до дыр. Сказки, принадлежавшие неизвестному автору. Любимые сказки Магды, которые Хеса слушала еще в самые ранние годы своей новой жизни. Странные, сюрреалистические, слишком грустные и страшные одновременно, они не вызывали отторжения — заставляли погружаться в поучительные истории вновь и вновь. Нэнси, стоящая у книжного шкафа, щурится и вздыхает: — Мне почитать тебе? Слова её звучат звонко, резко, но Хеса мечтательно прикрывает глаза, даже не задумываясь о смысле очередной истории. Девочка прижимается к внимательно слушающему Эдварду, утыкаясь носом в его плечо, и позволяет фантазии, так долго прятавшейся под правильностью, выйти наружу. Сквозь сон слышится звук разбивающихся о землю капель дождя, нежный голос названной сестры и грустная история о трех братьях, которые хотели обмануть смерть. Лахес кажется, что рядом с ней сидит улыбающаяся Магда и любимая мать, нежно перебирающая льняные волосы. А через несколько недель наступает Пасха, и голос Лахес в хоре звучит громче и чище всех других голосов. Так, по крайней мере, скажет ей юный Том.