Необъявленная война

— Стреляют… В маленькой съёмной квартире обои задраны и местами крошатся стены. На чёрном от копоти потолке — россыпь трещинок. Половину окна на кухне закрывает кусок фанеры. На фанере нарисованы цветы. Чёрной гелиевой ручкой роскошный букет простых ромашек неверной после суток без сна, сильной рукой. На каждый день, прожитый вместе. На каждый вздох на крепком плече. На каждое прикосновение дрожащих незаметно, но постоянно пальцев к руке. Ромашка на память о колледже. Ромашка на День рождения. Ромашка на День учителя. И День защиты детей. Стоять у окна опасно. Там, за фанерой и уцелевшей створкой — необъявленная война. Там люди с ранами точь-в-точь как у их дедов, отстоявших эти земли 70 лет назад. Оглохшие от взрывов, перепуганные дети. Сбежавшие и брошенные собаки. Выбитые окна. Высохший кипарис у самого окна. И, наверно, нет более нужных здесь людей, чем психолог и врач. Этот город уже почти стёрт с лица Земли. Этот город сломан и истекает кровью. И бросить курить здесь кажется преступлением против умирающих жителей изрытой, отравленной линии несуществующего фронта. Зелёного чая не достать, и Дима пьёт мерзкий чёрный. Передёргивает плечами, вспоминая жёлтую пачку со слоном на столе в квартире деда-ветерана. Закрывает глаза, силясь унять боль за происходящее здесь. Вчера он принимал роды. И уже просто потому, что где-то в этом городе спит ребёнок, они должны раз и навсегда перестать стрелять. — Дима. Пальцы, холодные, мелко подрагивающие уже не первый год касаются рук. Раскрывают сжатые кулаки, гладят запястья. Мягкие губы водят по плечу. Груди касается чужое огненное тепло. — Российский канал выкупает у нас лицензию, — говорит Валера тихо, глядя на облупленную плитку у Димы за спиной. — Я хочу забрать детей и уехать в Крым. Пусть хоть режут. Открою клинику, потеряюсь в истории… Короткий взгляд потухших ныне, влюблённых в жизнь когда-то глаз. Потухшие искорки, в которые влюбился, кажется, за миллион лет до встречи. — Поехали со мной? Хочется кричать. Конечно, да! Хочется сгрести в охапку, прижать к груди, выдать сбившийся сердечный ритм… Но долг не отца и не влюблённого, но психолога и журналиста шепчет глухо: — Если я соглашусь, они перестанут стрелять?