Хозяин озера

      Спешил Иван, как мог спешил, поторапливался. Коня загнанного у опушки с мальчонкой оставил, настрого велел выходить, обтереть и только потом в путь обратный собираться. Мальчонка тот всю дорогу за царевичем на крупе трясся, только глаза зажмуривал. Теперь вздохнул облегченно. Пока сердечко успокоится, о ребра перестанет колошматиться, конь и высохнет, и остынет, еще и застоится.       Иван кольцо на пальце покрутил, к лесу подступился. Потеплел ободок серебряный, искру выдавил единственную, насмехается. Виза перстень так у Романа и остался. Признал цыгана артефакт, а опосля, как они с водником два вечера подряд шептались, договаривались о чем-то, и вовсе послушным стал, чуть не от ворот царских, от порога терема дорожку раскатывает, к озеру ведет, а то прямо к реке Серебряной, к дому Яра.       Ивану же приходится до леса своим ходом аль верхом добираться, а потом еще ждать, пока подарочек стража снизойдет. Посмеивался цыган над тем, но не лез. Иван же на гордость наступить не мог, попросить ситуацию исправить не подходил. Так и мучался месяц уже.       А как занемог государь старостью, слабостью, так и вовсе царевич счет дням потерял. С утра ему Гавр напомнил, что полнолуние нонче, Никол в ночи удивился, что Иван в опочивальню свою пришел к полуночи ближе. Спросил, почему не у озера обретается. Царевича перекосило на месте. Вниз по ступеням бросился, едва шею не свернул, конюших напугал, коня из стойла выволок, заседлал кое-как, денников сонных ждать не стал, мальчонку прихватил да и вдарил пятками.       Диск лунный уже за середину перевалил прилично, бледнеть начал, к кронам проситься на ветках покачаться, когда царевич забывчивый у леса оказался заповедного. Кольцо провело тропкой знакомой, только не самой короткой, подлиннее, мимо поляны с папоротником, мимо бревна замшелого, на котором духи лесные в шляпки грибные на клюкву да пуговицы играли. Промчался Иван мимо оленем резвым, напугал.       Вот уже и подлесок поредел, песня стройная до слуха доносится. Остановился Иван, в колени руками уперся, отдышался немного. Дальше двинулся.       Над озером огоньки зеленые да синие летают, в узоры чудные складываются, гудят, словно пчелы-труженицы. Следом Марта ходит, веточкой ивовой рисует, дирижирует. Волосы рыжие распустила, кувшинку у виска пристроила. Что взять с мавки — одни игры на уме.       Колокольчик на камне сидит, свирель губами ласкает, мелодию звонкую, печальную выводит. У ног его Хрусталь пристроился обнаженный, глаза прикрыл болезненно. В ветках ивовых, еще наново не обросших, Чаровник со Жданом и Милом укрылись, видны лишь силуэты. Не смеются, не балуются, друг за дружкой на глубину не прыгают, не целуются жарко.       На глади водной дорожка лунная едва просвечивает, костерок малый, синий трещит-воркует, колдовского тумана, томленья не напускает, выдохся, все силы отдав. Виз тут же, болот и рек хранитель, на траве-мураве густой раскинулся, без хламиды привычной, в одних брюках, босой да растрепанный. На запястьях браслеты теменные горят, белыми лентами оплетенные, послушные. На плече Навь прикорнул, совсем простой с виду, усталый. Лишь волосы черные искрами сверкают, от ветра невидимого движутся, шелковым покрывалом по рукам да плечам скользят. Склонил голову на плечо избранного хозяин душ ушедших, говорит что-то, шепчет, едва губы двигаются. Виз переспрашивает, бровь вздергивает, головой качает, не улыбается.       Захлопал ресницами царевич, поворачивается, понимает, что опоздал уже. И дело неладно. Неужто не получилось?!       Поспешил вниз Иван, на траве мокрой, росяной оскальзываясь, сапоги не жалея. За аркой каменной, тускло мерцающей, Ирро сидит, голову едва держит. В сон клонит ручья неминуемо, на копье только и опирается. По руке царапина длинная змеится, волосы светлые всклокочены. Увидел царевича — брови свел домиком сочувственным. Рукой указал, махнул.       Навья привстал, за Иваном наблюдая. Да только водник за прядь дернул обратно, велел не вмешиваться.       За изгибом камышовым заводь новорожденная сиянием забрана прозрачным, серебристым. Лада хмурая, губки поджавшая, на камушке малом сидела, лягушку на ладони держала, разглядывала:       — Явился, царевич, — девочка вздохнула незлобливо, глазенки разноцветные сощурила. — Опоздал, не с кем здороваться.       Иван как стоял, так и сел, на душе кошки заскребли, замяукали, холод по спине пополз.       — Неужто не дозвался? — спрашивает. — Не откликнулся Янис? Не вернулся? Как же теперь… Яр без него?..       Лада бровки вскинула, моргнула, да как захохочет.       — Да как же не дозвался, — девочка отвечает, посмеивается. — И в пламень мы с тятей провели, и Яр все правильно сделал. Услышал его Яни, вернулся. Спит он сейчас, не поговорить. Сам посмотри, не разбуди только.       Иван черта помянул хвостатого, мать его, чертиху лысую, да отца однорогого. Вот недалече от яблоньки-то родительской, от двух, чтоб против правды не идти, это яблочко разноглазое откатилось. Вся в отцов характером, что ни говори.       Иван дальше прошел, из-за камыша выглянул. Лежат у кромки воды самой Яр да Янис. Река-страж крепко в объятьях озеро свое держит, обвил собой, опутал, не отберешь. А хозяин озерный за шею его оплел руками тонкими, прижался крепко, лицо в изгибе шеи спрятал. Серебрит их свет лунный, ласкает. В волосах светлых Яровых играет, бликами на темные кудри Яниса переползает, в заколке дареной отражается.       Заулыбался Иван, вздохнул облегченно. Ревность кольнула неглубоко, не остро, радостью смылась. Пусть спят. Утром поздоровается, с ручьями вдоволь наговорившись. Дела подождут царские денек…       Из кустов василиск вынырнул, встряхнулся. К парочке подобрался бесшумно, у бока Яниса вытянулся, хвост на ноги ему положил. Ярый глаз один приоткрыл, шикнул на ящера строго. Клюв лапой Вася накрыл, вид сделал, что не слышит ничего.