***
Вайолет его не заметила. Зато он очень хорошо ее рассмотрел: такая же прекрасная, какой он ее помнил. Белокурые волосы, убранные в замысловатую прическу, а не солдатский хвостик, что он ей делал. Элегантное платье, сапоги с каблуком, светские перчатки. Он и забыл, какой потрясающей она была во всем этом великолепии. Ей шло абсолютно все — однажды Гилберт едва не скупил пол-магазина у портного, не сумев определить, что его девочке идет больше всего. По правде говоря, даже война ей шла. Эти ее холодные глаза, что не растопят и пожары, не испугают пули или люди. Что продолжают мерцать, полыхая в склоках пламени и искр. Он перевел дыхание и неосознанно положил ладонь на побитый бок, прислоняясь к стене, закрывающей его за поворотом. От зоркого взгляда Вайолет так просто не спрятаться. Он едва не попался, когда столь необдуманно помчался за исчезающим в толпе силуэтом. Хотелось удостовериться, что девушка, которую он видел в разрушенной башне выжила. Отчаянно хотелось ее увидеть. Он просто не смог остаться в стороне, когда она так рядом. И еще убийственен тот факт, что он знал: появись он перед ней и она не раздумывая уйдет с ним. Просто потому что привыкла. Не обдумывая следовать за кем-то, вверяя свою жизнь ему. Привыкла не заботиться о себе, сражаясь за чужие жизни. Она уйдет, но не потому, что сама так решила. А потому что за нее решили. Ее жизнь в его руках. Ее судьба дарована ему, бери не хочу. А он хочет все отдать ей. Пусть все, что у него есть, забирает. Но только не отдает таким холодом. Погрузившись в правду своей жизни, он не заметил тихих шагов. Увидел лакированные ботинки, что остановились прямо перед его глазами, а потом и всего мужчину. В нем с трудом проскальзывали черты знакомого Вольфрама из храма в дикой горной местности, где он провел все время своего лечения. Одно осталось прежним: старик все так же умеет появляться в нужных места и в нужное время. Для него, разумеется. —Это было очень рискованно. — он сложил руки за спину, глядя в поворот, откуда пришел Гилберт. — Я знаю. Сам майор выпрямился, отдаляясь от стены, чтобы лучше взглянуть на этого почти незнакомого человека. Всюду спешили люди, уходящие вечером домой, и лишь они одни стояли в подворотне недалеко от вокзала. Он думал, что хорошо знал его, но видимо всем людям свойственно ошибаться. Лицо старика осталось таким же расслабленным, глаза прищуренными и если раньше он считал, что так на него смотрит умудренный опытом старец, то теперь видел и цепкий взор и брошку паука, выглядывающую из края мантии. Слишком хорошо он помнил этот знак. Если раньше можно было удивляться, откуда такое знание трав и сборов у живущего в горах, то теперь все ясно, как Божий день. И та лестница, ведущая в подвал. И пластины со странным цветом, которые жевал Вольфрам по утрам, и эти его проколотые в маленькую точку руки. В голове возникало все больше и больше деталей на которые он не обращал внимания, допуская мысли, что жил у полубезумного старика, которого гложет одиночество. Безумным здесь был он. И он это четко осознал. Его искусно провели. Но зачем-то раскрыли лицо. И это было единственное странное событие. Вольфрам открыл карты. Никакой подводной игры. Никаких пробных шаров. Все в чистую слилось из-за брошки, что не купить негде, если не быть связанным с одной компанией. Она прошла до его службы. Но хорошо знал ее последствия. — Действительно, хочешь скрыться— спрячься там, где никто и не подумает искать. — произнес он наконец. Вольфрам лишь мельком улыбнулся и сунул руки в карманы, покачиваясь на носках. Слишком много действий за одно мгновение для спокойного человека. Гилберт чуть улыбнулся, хотя бы сейчас он чувствовал себя более уверенно, чем пять минут до этого. Прямо под носом у стражи. В стране против которой проводилась операция. Горном районе, где нет достаточных биологических средств для такого человека, как Вольфрам, ценящего это больше еды и прочих удобств. Вольфрам лукаво приподнял веки. Все-таки он в нем не ошибся, когда принял решение спасти. — Жизнь строиться за одно мгновенье, так что нечему удивляться, когда происходят странные вещи.— он слегка склонил к нему голову— Я не желаю зла, Гилберт. Иначе бы не стал демонстрировать свою брошь. Но я достаточно доверяю тебе, чтобы раскрыться. Скажу прямо: у нас общие цели, касательно Вайолет, и со мной у тебя больше шансов. — У меня все под контролем— процедил сквозь зубы Гилберт. Он не позволит обдурить себя и подобраться к ней. Нет, он выкинет из головы, что этот человек спас его, он не будет платить той же монетой. Нужно быть рациональнее. Подавить на корню мораль и воспитание. Кажется, и он это понял. Потому что в ход пошли аргументы, против которых у него не было шансов. — Тебя ищут. Пока как потерпевшего крах в войне майора, но только пока, потом будут искать как укрывшегося изменника. Ты много знаешь, чтобы покинуть службу. И на тебя сводились многие контакты, потеря которых дорого им обойдется. И к тому же я тебе нужен, как минимум, как банк и ширма. Со мной за спиной у нас больше шансов осуществить задуманное тобой, касательно моей девочки. — Она не…! — слова застряли в горле от того, какой взгляд на него бросили. Снисхождения. Бессмысленно отрицать, что он не приложил руку к появлению Вайолет на свет. Слишком очевидно. Тот подошел к нему и в его ладони блеснул знакомый камень-брошка, что он подарил Вайолет и сорвал с нее, когда закрывал от взрыва. — Ты как-то признался мне, что хотел бы вернуть ее обладательницы в качестве обещания. Что ж, коль ты считаешь камни свидетелями, то прими мою клятву: я хочу исправить то, что сделал в прошлом. Хочу помочь ей.— в голосе слышались незнакомые глубинные интонации, на секунды мышцы лица напряглись, обнажая зубы. Это не прошло для бесследно. Если бы он знал тогда, до чего его доведет научный фанатизм, желание создать нечто невероятное по своему составляющему, будораживающее сознание открытие, он бы, наверное, подумал дважды прежде чем согласиться. Слава вскружила его седеющую голову два десятка лет назад. — К добру ли, такие изменения? Помнится раньше вы не страдали меланхолией и никогда не возвращались к тому, что доверили до совершенства. — У меня есть время. Я смогу объяснить тебе это, когда-нибудь. Просто знай: я не сделаю ничего, что словом или делом повредило бы вам. Не в моих правилах такое. Видишь? Я играю честно.— он обезоруживающе улыбнулся. —Мне было бы легче, если вы были неправы. — все же отвратительное чувство: знать что тот не врет, хотя очень хотелось обвинить именно в этом. Он протянул руку, чтобы скрепить союз рукопожатием и окончательно отрезать себе пути назад.— Слово джентльмена, если его можно применить к Вам. — Как можно — Вольфрам вежливо улыбнулся, всем видом демонстрируя любезность и открытость мотивов — отказаться, когда Вы протягиваете мне ветку перемирия. Примите в ответ мой скромный дар Вам. Не успел Гилберт удивиться, как из угла вышел человек, словно только и ждал этой фразы. Он пошел к ним и волнение начало подниматься в груди майора. Все же? Это конец. Он позволил заговорить себя, желая выведать больше информации о Вайолет, и так глупо попался. Неужели все закончиться в подворотне, как в дешевых детективах, где садовник всегда убийца? Знатно себя накрутив, он никаким эмоциям не позволил взять над собой вверх. Ни единая мышца не выдала внутреннего напряжения, поза все такая же расслабленная, голова наклонена в сторону оппонента. Лишь едва заметная пауза в дыхании его выдавала, но никто об этом и узнает, когда найдут его хладный труп. Гилберт во все глаза смотрел, как Вольфрам отдает его брошь в руки человеку и тот уходит, снова скрываясь в тени подворотни и растворяясь в ночи, словно его здесь никогда и не было. —Завтра же эта вещь встретиться со своей хозяйкой. И мы сможем начать. Сам же Вольфрам оставался стабильно серьезен, насмешлив и спокоен. Словно речь шла не о Вайолет, что камнем осталась в его сердце, истерзала за двадцать лет душу, которой никогда и не было. Он был великим творцом. А она была его величайшим творением.***
Сама же девушка шла домой, не подозревая, что уже один круг вокруг нее сомкнулся. Что в город вернулся тот, из-за кого все началось. Вайолет свернула с центральной дороги в сторону частных домиков. На город медленно опускалась ночь. Она легко взбежала по ступенькам крыльца, не совсем понимая, что будет делать одна в большом доме. Нет, она и раньше, с майором Гилбертом, жила в его поместье или съемных домах, когда они были в разъезде. Она привыкла к посторонним людям вокруг себя. К быстрой смене обстановки, Боги, она была солдатом и знала, что такое жизнь в казармах, но… Она зашла в дом, поставила на столик печатную машинку, сняла обувь и шейный платок, повесила на крючок одежду и когда повернула к пустому и темному коридору поняла, из-за чего так защемило сердце при переезде одной в дом по-ближе к работе. Она привыкла быть одинокой, никем не понятой девушкой, которая и других людей тоже не всегда понимала, но она совершенно не была готова к одиночеству. Ее всегда окружали пусть и незнакомые, но люди. Они не знали о существовании друг друга, не знали имен, но пересекались в коридорах огромных особняков. Она почувствовала, как на нее начали давить стены. Застарелый страх, на который она научилась не обращать внимания. Аккуратно ступая по ворсу ковра зажгла переносную лампадку, подхватила свою рабочую сумку и направилась к письменному столу. На нем лежали какие-то бумаги, заметки, хроники из газет, отдельной стопкой лежали анкеты, которые ей надо заполнить. Все никак не хватало времени разобрать весь тот завал, что случился с ней после того, как ее выписали из госпиталя. Открыла окно, впуская в комнату свежий воздух, что принес звуки улиц. Веселый смех, стук шагов, прощальные поцелуи. Вайолет задержалась у подоконника. На нем стояли красивые цветы в горшке, что остались от прошлой владелицы. Надо бы полить. Она принесла стакан с водой все в той тишине полила цветок, на котором появились первые бутоны. Его листья имели шероховатую поверхность, но она, естественно, этого не почувствовала. Сколько еще она не сможет узнать, имея механические руки? Ни тепло чужой ладони, ни холод стекла, ни горячую кружку она не сможет индефицировать. Не почувствует. За все в этой жизни берется плата. Если жизнь майора стоила этих рук, то она ни о чем не жалела. Отдала бы снова не раздумывая. Вайолет, шурша юбкой, отвернулась, возвращаясь в действительность из своих воспоминаний. В действительности ее ждала бессонная ночь за книгами и незаконченным письмом. Ночь опустилась на город бархатным покрывалом укутывая дома, улочки, одиноких людей. Она продолжала набирать силу, сгущалась. А в окне одного из домов все также продолжал мелькать силуэт девушки, чьи пальцы не отрываясь стучали по печатной машинке. Пока наконец и этот звук не затих.***
На Клаудию смотрели предельно честными глазами и, попеременно икая, клялись что больше этого не будет. Он вспомнил, как смешно хрюкнув, девушка еле достала из-под одеяла руку и скрестила пальцы при этом. Она лежала на животе поперек кровати, так что ему, сидящему рядом на корточках все было видно. Теперь-то он понимал, почему никогда не видел ее на посиделках в баре. Она совершенно не умела пить. Он это понял, пока ходил варить куриный бульон и наткнулся на незаконченную бутылку хорошего вина. Да, он явно недооценил на что она была способна, будучи навеселе. Сначала ему и правда пришлось нести ее до спальни. Он думал, что уложив ее, она тут же заснет. Но нет. Каттлея вертелась на кровати, скидывала одеяло, пиналась, кусалась и далее по списку, но явно не была похожа на ту, что собирается ложиться спать. Наконец из-под вороха одеяла и разбросанных декоративных подушек показалась девушка: вся раскрасневшаяся настолько, что даже шея и уши были розоватыми, со спутанными волосами, что легли на лицо и с приоткрытым ртом. Она жадно дышала после того, что устроила в собственной спальне. Ее кофточка задралась, обнажая талию, о чем тут же узнал Клаудия. Боги, чего ему стоило поправить ее, ведь она внимательно следила, как его руки скользят по ней, расправляя сбившуюся в складки одежду. Руки мелко дрожали, словно он был подростком, впервые коснувшегося женского тела. После он аккуратно приподнял ее и уложил на подушки полусидя. —Давай, Кат, садись. Я расчешу тебе волосы и сделаю красивую косичку, хочешь? Но для этого придется спокойно посидеть. Ты же не хочешь быть лохматой. — она в ответ энергично замахала головой, что все, что могло вывалиться из пучка, вывалилось прямо на лицо. Клаудия со мешком убрал мешающие ей прядки. Он уговаривал ее, как ребенка, попутно гладя по голове, пальцами расчесывая спутанные кончики. Она была очень милой, когда насупившись сидела и с замиранием сердца наблюдала за ним из-под каскада волос что-то и делом загораживали ей взор. Он и сам не заметил, как с поглаживания головы перешел на нежную кожу щек и дальше вниз. И вот его руки на ее затылке. У корней волос массируют кожу круговыми движениями, а большие пальцы водят под подбородком. Она так близко — ближе чем за все десять лет, что они знакомы — такая живая, что если бы мог, он был отдал не раздумывая ей сердце. Ха, горько усмехнулся он. Если бы было, что отдавать. У него нет сердца. Только опаленный кусок, от которого не осталось и пепла. Раньше он думал, что способен любить, но его душа оказалась не способной и на это. Не справилась с нагрузкой. Разбилась вдребезги от вины, едва столкнувшись со своей гаванью. Он погубил одну девушку в прошлом и не собирался продолжать воротить чужими судьбами. Хватит. Накушался вдоволь. Он не способен быть с девушкой и не разрушать ее. Лежащая перед ним девушка была не просто знакомой. Ее нельзя было назвать другом— недостаточно откровенно—, ведь она пробралась намного дальше. Она была единственным человеком, кто всегда понимал его и для этого ему не нужно было ничего объяснять ей. Не нужно было слов. Она принимала все его заскоки с присущим ей смехом. Умела находить нужные слова, что даже он не способен было противостоять ее энергии. Он на самом деле давно выгорел. Рожденный творить, он побывал на войне, хлебнул по горло того дерьма, что прячется за мундирами и эполетами. Даже юная прекрасная и чистая Анабель не смогла полностью принять его. Ей было стыдно за это — он знал— но ничего поделать с этим не она, не он не могли, как и прекратить отношения. Продолжали. Так прошел год. Он не смог стать тем парнем, в которого она когда-то влюбилась. Но они были чем-то большем, чем сиюминутная привязанность. Они были вместе в самые тяжелые времена. Пусть сейчас многое в них подверглось изменению, прошли года с первой встречи, но это была та разновидность любви, которую нельзя объяснить простыми словами и невозможно донести сложными. Его спасение пришло нежданно: отворило дверь в ярком сарафане с косичками, когда он совсем этого не ждал. Их отношения с Анабель улучшились, они думали, что все пришло в норму. Он пришел в норму. Начались разговоры о детях. Пока она не узнала причину изменений в нем. Женщины всегда это чувствуют. Вот и она…почувствовала. При чем гораздо раньше, чем он сам это осознал. Клаудия взял с подноса чашку с куриным бульоном, зачерпнул ложку с кусочком курицы и листиком петрушки. Поднес к губам Каттлеи. — Не упрямься — ласково произнес он, когда она отвернулась от ложки — Тебе нужно поесть, чтобы не случилось дерьмовое утро. —Оно и так будет дерьмовым, когда я об этом вспомню. Так что не надо вот этого вот.— она с зажатым в кулаке одеялом провела мимо его лица, обрисовывая ситуацию. Не верилось, что это происходит с ними. Когда их вечера в его кабинете перешли на ее спальню? Где уже он рядом, поддерживает, щедро делиться с ней теплом, не представляя, что с ней будет, когда это тепло в след за ним исчезнет. Он об этом не думает, он живет прошлым, а она воспоминаниями о днях с ним. Каттлея откинулась на заботливо подставленные подушки и красная, как спелая помидорка, открыла рот для своей порции бульона. Усыпляющий голос Клаудия действовал, как сильное снотворное. Он, кажется что-то еще говорил, что-то ласковое, но она уже не слышала. Сквозь смеженные веки наблюдала, как шевелятся тени на стенах вторя движениям мужчины, когда тот наклоняется с очередной ложкой. Как убирает ей волосы, вытаскивая их из подушки, поправляет одеяло и целует в лоб прежде чем окончательно потухнет свет. Вся эта ситуация до смешного напоминала, как муж ухаживает за женой после женской попойки с перемыванием костей мужа. Вот только она оплакивала свою первую и последнюю любовь, которая ее так и не оставила. Которая сидит рядом после того, как Каттлея попрощалась с ней. В этот момент, когда в кромешной темноте Клаудия сжал ее ладонь, она поняла, что, наверное, никогда и не получиться окончательно и навсегда уйти от него. Не получится забыть и убежать, потому что она всегда нужна ему и он всегда находит ее, своим присутствием заставляя остаться. Заставит снова собрать силы для новой войны с мертвой Аннабель, что так его и не отпустила. Но это будет завтра. Завтра у нее будет болеть голова, ей будет стыдно. Возможно, она даже возьмет выходной и вместе с Вайолет навестит знакомую из школы кукол. Найдет себе занятие на вечер, чтобы не думать, как выбраться из тупика, в который сама себя загнала. Как помочь Клаудии, ведь он же пришел с чем-то действительно важным раз поднял бумаги с ее документами на ночь глядя. И ей стало почти стыдно за то, что она плохой друг, пока она не вспомнила, что из Клаудии плохая первая влюбленность. Но все это будет завтра.