О курении

Первым начал курить отец. Потом закурил отчим, потом защелкали зажигалками пацаны. Потом наступила ночь, трепавшая ветром пепел аленкиных Marlboro по майской теплыни. Мир превратился в большую курилку — я оказалась самым активным пассивным курильщиком. В конце концов, на каждого из курящих однажды обрушивалась такая темнота, что первое, что нащупывали в ней дрожащие пальцы — сигарета. Вот отец. Отец курит, вглядываясь в темень и отчего-то щурясь. Я сижу на каменном пороге времянки и будто бы не слышу, как ругается бабушка. Летний деревенский вечер бархатист и тёпел. Огонек отцовой сигареты вспыхивает, как сердце, толкающее кровь. Я кутаюсь в огромную кофту с чужого плеча – кофта пахнет сыростью, старостью и прикрывает мои загорелые ободранные коленки. Отец сидит рядом, берет в руки гитару. Сигарета в зубах. Пальцы ласково перебирают струны. Я рассеянно думаю, что будет, если сигарета вдруг выпадет изо рта прямо на лакированное дерево. Я прикрываю глаза. Я узнаю Шевчука. Я хочу чай с чабрецом и вприкуску с медом. Перед ногами шмыгает старая дохлая Катька, кого-то ища и сипло мяукая. Старой кошке не хватает голоса — он обрывается и хрипит. Пёс Кунак приседает на лапы, внюхивается — мне даже кажется, что я слышу, как он внюхивается — и вдруг зло захлебывается в басистом вое, взрывая землю тяжелым лохматым хвостом. Кунак похож на небольшого обросшего медведя. По деревне прокатывается звон цепей и ответный лай забившихся в истерике собак. Катька исчезает. Отец кладет гитару, подходит к Кунаку и треплет зверя за ухом. Последний раз затягивается. Окурок летит в траву, ало дрогнув. Отчим курит почти так же, только на балконе и без гитары. Пацаны курят обязательно толпой. Они сначала тихо говорят, потом вдруг взрываются оглушающим гоготом и складываются пополам, будто им разом переломило хребты. Сигареты тлеют в трясущихся пальцах. Я всматриваюсь в тихо мерцающий табак. Выпрямившийся Костя затягивается, жмурится на солнышке и выдыхает дым прямо в небо. Мне кажется, воздух от этого разогреваются еще сильнее. Я прыгаю вокруг пацанов, бодаю их спины, потом отхожу немного и тихо любуюсь — красивыми, стройными, юными. Мам, это пацаны курили, а я рядом стояла. — Ребят, а волосы сильно впитывают запах сигарет? Кто-то смеется, тянет руки к моим волосам и говорит ласково: — Не представляешь, насколько сильно. Перед глазами мелькает чей-то экран телефона, несколько пар горящих глаз утыкаются в него и толпа снова взрывается хохотом. Гремит шоссе. Кирпич домов дышит тихо и горячо. Ветер выполаскивает мои волосы на ветру. Я смеюсь. Алёнка курит, как в кино. Ну, точнее старается курить как в кино — она опирается на подоконник, выгибает шею, выдыхает дым в майскую ночь. Ночь тихо гладит Алёнку по щеке. Алёнка стряхивает пепел, легко щелкая по сигарете. Сигарета золотится. Из колонки поют Scorpions. Дома кругом спят. Иногда по дороге может полоснуть свет фар — и тут же утечь по темному асфальту. Скоро начнет светать. Алёна заныривает обратно в квартиру, кидает зажигалку на микроволновку и предлагает пачку мне. — Спасибо, я пассивно. Я пассивно. Говорю, на каждого из курящих однажды обрушивалась такая темнота, что первое, что нащупывали в ней дрожащие пальцы — сигарета. А второе — зажигалка или коробок спичек. От щелчка зажигалки и чирканья спички тишина густела звуком. От огня светлело и даже немножечко теплело. Дым стелился по легким, и дышать, наверное, становилось легче. Ночью я громко рычу, стучу кулаком о пол и дрожаще реву, что Дон разольется не для меня, но как только замолкаю — майская пустота звенит в ушах, как в аквариуме, и залепляет глаза. Первая седина в семнадцать – это чужой сигаретный пепел, запутавшийся в кудрях.