— Ну а поди ж ты, — думалось мне, пока я разглядывала тёмину загорелую спину и шелковые горячие лопатки. Смотрела, и сама не верила, что когда-то лопатки эти — слово-то какое, «лопатки» — когда-то были совсем мальчишескими, нежными, сахарными. А теперь — гляди-ка. И спина какая — античная, греческая. Выступы, золото, песок… — Песок стряхни, ныряльщик, — оторвала взгляд. Тёма даже не обернулся, махнул рукой: — Я еще окунусь. А ты так и сиди на берегу. Зяблик.

Мне постоянно говорят: не тараторь, куда ты летишь. Я нарочно себя торможу, но во мне столько дури, столько гонора, столько искрящейся энергии, что я могу столбы сносить, куда мне справиться со своим языком? Ну, Господи, ну я не знаю, ну положи ты меня у себя на груди, прикрой ладонью, дай отдышаться, раз не то что я, окружающие меня уловить не могут. Но только совсем чуть-чуть.

В горле пляшет бабочка со стальными крыльями - наточенное безжалостное слово. Ни выплюнуть, ни проглотить. Поножовщина внутри меня разгорается все сильнее – лезвие бьет, куда ни попадя, отчего-то пахнет гарью, дымом – в дыму вьется женский плач и грубая мужская матерщина.

"Язык у Лёки сухой, розовый, шершавый. Таким языком можно, например, вылизывать маленьких лобастых львят. Но Лёка предпочитал молотить им без умолку, пытаясь разом выдать сразу несколько словарей, включая словарь Ожегова, Даля, справочник «Животные России» и Большую Советскую Энциклопедию. — Все смешалось: фрак, армяк и блуза, — качала головой нежнолицая Катя, лёкина сестра. — Лёка, ну разговаривай ты как человек!"

Я кутаюсь в огромную кофту с чужого плеча – кофта пахнет сыростью, старостью и прикрывает мои загорелые ободранные коленки. Отец сидит рядом, берет в руки гитару. Сигарета в зубах. Пальцы ласково перебирают струны. Я рассеянно думаю, что будет, если сигарета вдруг выпадет изо рта прямо на лакированное дерево. Я прикрываю глаза. Я узнаю Шевчука. Я хочу чай с чабрецом и вприкуску с медом.