Мадемуазель

Алексей выходит из гримёрки, устало проводя по лицу ладонью и замирает, завидя в коридоре женскую, казалось бы, фигуру, что стоит у двери в подсобку к нему спиной и смолит сигарету. Он на мгновение останавливается, подходит к "женщине", одетой нарочито аляповато, и шепчет в ухо, прикрытое тугими кудрями золотистоволосого парика: — Девушкам курить вредно... Та — или, вернее было бы сказать, тот — разворачивается, смеряет Алексея взглядом карих глаз и беззлобно отвечает: — Иди на хер, Лёх, я устал, правда. — Фи, как некультурно, такая очаровательная мадемуазель не только курит, но ещё и ругается, как портовый грузчик... — с этими словами тот подходит ближе, аккуратно кладя руки на достаточно хрупкую для того, чтобы быть похожей на женскую, талию. Тимур хлопает густыми длинными накладными ресницами, уже автоматически сдувает со лба синтетический локон, дыша чуть тяжелее, чем прежде. — Шуточки у тебя... Чумаков изображает на лице выражение, преисполненное максимальной наивности и непонимания сути претензий: — Разве кто-то шутит? — мурлычет он, кладя тому подбородок на плечо и горячо выдыхая в ухо. Ему кажется, что он прямо-таки слышит, как кровь приливает к лицу Тимура, усыпанному густым слоем пудры. Тот сглатывает: — Лёх... Но и без того плохо слушающийся голос срывается, стоит Алексею убрать с плеча подбородок и, наклонившись, коснуться губами смуглой шеи, нарочито проведя по ней колючей полосой щетины. Крышу срывает, пульс зашкаливает, незатушенная сигарета летит куда-то в сторону — в такие моменты хочется наплевать на все писаные и неписаные правила, и правила техники пожарной безопасности отлично для этого подходят. Тимур шепчет, перемежая слова шипящими выдохами, растворяющимися в горячем воздухе: — А мы не пожалеем? — А не похеру ли, собственно..? — Действительно, — шёпот Родригеса обволакивает сознание, заставляет его мутнеть, и уже заранее слышно, что в его голосе нет ни единого грёбаного грамма сожаления. Тимур пьянит и сам пьянеет от этой неясной одуряющей близости, которая едким дымом проникает в ноздри, заставляя забываться. Алексей затягивает его за руку в тёмную подсобку и глядит ему прямо в глаза — взгляд Тимура, как бы он не старался это скрыть, опуская чёрные как смоль накладные ресницы на щёки, откровенно блядский, а то, как он закусывает нижнюю губу, довершает картину — картину, ударом которой оглушает Алексея. Он берёт Тимура за подбородок и, приблизив его лицо к своему, впивается в губы, пачкаясь в пудре, которой откровенно не пожалели гримёры. Тот на мгновение широко распахивает глаза, проходясь по лицу "партнёра" уже осточертевшими обоим ресницами, и тут же прикрывает их, со свистом втягивая носом воздух. Опьянённость не мешает какой-то части сознания оставаться чистой и действовать по велению инстинктов — обтянутые белыми кружевными перчатками руки Тимура уже пытаются совладать с непослушной застёжкой джинсов Алекса. Губы на мгновение разъединяются, чтобы их владельцы могли вдохнуть немного воздуха — и именно в этот момент сражение с застёжкой завершается абсолютной победой Тимура, о чём и свидетельствует короткое свистящее "Блядь...", невольно и, судя по всему, неожиданно даже для самого себя вырвавшееся у Чумакова. Но уже в следующий момент ругань перетекает в стон, который Тимур заглушает тягучим продолжением поцелуя. Он водит одетой в чуть колючее кружево рукой, лаская и затягивая в какие-то непонятные для них обоих дали. Горячие губы, кажется, путаются между собой, любой случайный выдох обжигает не хуже полуденного песка в пустыне. Алексея хватает ненадолго — он шипит в губы Тимуру, не желая отстраняться и в то же время чувствуя острую необходимость втянуть свежего воздуха, и кончает, резко выдохнув и укусив партнёра за нижнюю губу. Тот лукаво заглядывает всё ещё мутными глазами в его глаза и тихо спрашивает, щурясь: — А... я? — и вопрос, состоящий из двух жалких слов — даже из двух жалких букв, повисает в воздухе тонким шпагатом, что подсекает Алекса под колени, заставляя опуститься на них на холодный бетонный пол подсобки. Он задирает на Тимуре юбку снежно-белого платья и поражённо замирает, увидев такие же белые чулки, должные, видимо, завершить образ утончённой леди. Он закусывает губу и касается члена того, что сейчас стоит перед ним, обнажив, казалось бы, не только тело, но и душу. И ему не нужно каких-то изысканных ласк, он и без того уже на грани и едва сдерживает себя, чтобы не кончить сразу же. Но долго сдерживаться Тимуру не удаётся — он, распластавшись по стене и судорожно цепляясь за неё затянутое в тонкое кружево пальцами, кончает, стискивая зубы, чтобы не застонать в голос. Алексей встаёт с колен, заглядывает ему в глаза, целует в шею, прихватывая кожу, испещрённую струйками пота, нежно сжимает пальцы и, аккуратно отпустив их, выходит из подсобки, которая прибавила к тысячам уже хранимых ею тайн ещё одну. И Тимур, оправляя платье и взбивая синтетические локоны расхристанного парика, знает, что уж кто-то, а они с Лёхой за время съёмок этого, безусловно, замечательного шоу ещё добавят к этим тысячам несколько своих. А пока мадемуазель, закончив приводить себя в порядок, царственной походкой выплывает из подсобки, мимолётно улыбаясь стоящему у окна Алексею, и проходит в гримёрную — разоблачиться и наконец-то снять с лица надоевший грим. Маски сняты, господа. Финал.