Непацанский рассказ

Уэйд залпом выпил стакан крепкой водки. Стакан был гранёный, толстый, как в советском союзе. Питер на картинках видел. Даже не поморщился. Только посмотрел так, вскользь, из-за угла хитрого блестящего глаза. Его красный по горло костюм в этой пыльной забегаловке смотрелся комично, а вот сам Питер очень даже вписывался. И своей тощей бледностью, и потертой худи, и сжатыми губами, и затравленностью озирающейся по сторонам головы. На секунду пальцы Уэйда прыгнули по углу странного цвета стола, и Питер подумал, что он сейчас просто притянет его широкой вальяжной ладонью макушкой к себе и занюхает ею дешёвый спирт. А потом зажмурится на мгновение, как все бывалые мужики, и прокашляется, так же крепко отпустив чужую голову. Но Уэйд только сжимает кулак. Перчатки он снял. Руки у него обычные, мужские, с широкими ладонями и короткими ногтями. — Они вьются. — Чего? — Волосы твои, говорю, вьются. И в этом нет никакой издёвки, даже намёка. Уэйд как будто... просто вдруг заметил. Волосы, мол, кудрявые у Питера. В горле внезапно отчего-то запершило. Будто это он, шестнадцатилетний пацан, только что осушил стакан беленькой. И кончики пальцев загудели так же. Захотелось зарыться ими в собственные вихры. Потянуть. Питер не то чтобы сидит пялится, просто взгляд, словно волчок, крутится да крутится повсюду, останавливаясь в конце-концов непременно на Уэйде. У самого Уэйда волосы, от шеи к затылку остриженные почти под ноль, от затылка ко лбу ершились тёмными жёсткими на вид прядями. Губы тонкие. Щетина светлая, двухдневная. На лбу несколько морщин. Хмурится часто видимо. Кто бы мог подумать. — Ты чай-то пей, – кивает он на такой же старый стакан перед Питером, только с какой-то бурдой, а не прозрачной жидкостью. — Сладкий. Питер хочет сказать «сам ты сладкий, блядь» и закатить глаза на то, что тот опять со своими шуточками-прибауточками всю картину портит. Но потом осекается. Чай сладкий. Чай, не Питер. А Уэйд и правда почти перестал шутить над ним. Уже несколько часов никаких подколов про возраст, про задницу, про мистера Старка, про остальных мстителей. Как-то так невзначай перестал после того как этим вечером в безлюдном переулке бросил ему в спину прямое и простое: — Питер Бенджамин Паркер, – и заставил застыть на месте. Питер бы узнал этот голос из сотни других мужских низких голосов. – Я всё знаю. И никаких больше «папочка всё разузнал, малыш», никаких «не отвертишься, паучок». Повзрослел как будто. Разом. Питеру было... непривычно. И стакан горячий сейчас обжигал мальчишеские ещё ладони, и в груди давило. Питер тогда оглянулся боязливо, в полсилы, как будто ещё не всё было потеряно. Как будто ему просто почудилось. Вцепился в лямку рюкзака. Вдруг, просто совпадение, и Дэдпул ничего не знает. В голове сидел червячок надежды, как это обычно бывает. Но потом Питер обернулся и понял, что червячку пора умереть. Перед ним действительно стоял Уэйд Уилсон. Уэйд, которого он ни разу до этого дня, даже в мыслях, по имени не назвал. Стоял без маски и почти без оружия. Как будто готовился, а может так оно и было, чёрт не разберёт, что у него в голове. Живот напрягся, Питер готов был к чему угодно. Но не к тому, что они придут в покорёженное ржавое здание какой-то столовой не иначе. Там было пусто. Пусто и затхло, как после поминок. На столах стояли старые салфетницы без салфеток и подставки для столовых приборов в основном без приборов. Кое-где мелькали одинокие ножи, будто говоря, здесь мало кто ими пользовался. Продавец ушла в служебное помещение, посчитав, что воровать у них тут нечего, а смотреть за мужиком с пацаном всё же не так интересно, как «Клон», по пятидесятому разу транслируемый с самого начала и до самого конца. Единственное, что Питеру нравилось, это свет. Ну как нравилось, одна рыжая лампа в грязной решётке вряд ли может понравиться, но вот его алый костюм под тёмной худи скроет отлично. — Спасибо, – тихо сказал он и отпил чаю. Чай оказался не просто сладким, а приторным, но даже сладость не перебивала его дешёвой горечи, от которой рот потом не отмыть, зубы не отчистить. Уэйд крутил пустой стакан в ладони, ничего больше не говоря. Питер опасался пить дальше, чтобы не глотнуть комков нерастворившегося сахара. — Расскажешь... теперь? – он как-то осёкся что ли. Сам пожалел о том, что ляпнул. Захотелось сжать щеки руками и убежать. Уэйд посмотрел прямо и даже немного лениво. Непривычно было видеть его лицо, а не непроницаемую маску и белоснежные линзы вместо глаз. Можно было представить, что просто сидишь с дядей или очень старшим братом, сидишь вот так, как обычный подросток. Что вы просто устали и вообще не местные, не знаете, куда ещё пойти. Можно представить, что сейчас вы снимете номер в ближайшем мотеле с двумя односпальными кроватями с накрахмаленным сероватым бельём, а завтра — автостопом в Нью-Мексико и после — к Санта-Фе, смотреть вживую на сельскохозяйственные угодия и пасеки. Питер представляет запах песка, сухой, щекочущий непривыкшие городские ноздри. Южный шелест растущего риса под мягким летним ветром. Шум туристов, никуда не спешащих и оттого особенно счастливых в своей солнечной лености. Представляет, как просыпался бы от тёплых бронзовых лучей, гуляющих по закрытым векам, надевал белоснежную поло, кремовые шорты и шёл пить свежий лимонад со льдом на причале возле порта в Росарио над Параной. Он купил бы себе очки-авиаторы, забывал телефон дома и брал бы свежий хлеб в хлебных магазинах. Бумажные пакеты хрустели бы в руках, как сочная хлебная корка, и Питер был бы самым беззаботным, самым... — Не расскажу. ...счастливым. И в его жизни не было бы больше никогда никаких супергероев, смертей и наёмников. Питер вздыхает. Он как-то резко выныривает в реальность, где он, в полутёмной гадюшне, сидит с Уэйдом Уилсоном, пойманный, раскрытый, можно сказать морально голый. И мерзко так становится от всего этого. Мерзко сейчас говорить, что ему пора домой, мерзко идти туда и видеть заботящегося о нём мистера Старка, починяющего очередной усовершенствованный костюм Железного человека. Мерзко ложиться спать в холодную твёрдую кровать. Он как будто застрял в собственной липкой паутине, а как выбраться не знает. Всё тянется день за днём, день за днём. Он просыпается, идёт в школу, потом домашние задания, потом вечерний или, если получится, ночной патруль. Потом сон, что отпечатывается терпкостью на нёбе и языке. Будильник. И всё по-новой. Он несколько долгих мгновений смотрит в невидимую точку прямо посередине тёмно-красной мощной груди Уэйда молча. Сказал бы ещё раз спасибо, да приелось уже это слово. Задолбался он его всем говорить. Задолбался быть всем вокруг за что-то благодарным. — Ты это... – Уэйд, вставая, похлопал его по плечу. Такой искренне мужской жест поддержки. — Не ссы. Я за базар отвечаю. Питер усмехается, думая, что без въевшегося юморка Уэйд довольно немногословен и даже слегка неловок. Он встаёт вслед за ним, тупя в пол, отчего не по-мужски цепляется свободной штаниной за край стула и едва ли не сбивает его. Чувствует, как горячее приливает к голове, словно мозг вот-вот вскипятится. И стыдно немного становится. Удивительный, совершенный Человек-Паук на самом деле неуклюжий старшеклассник. Против крепко сложённого на вид тяжёлого Уэйда — вообще сопля. Но Уэйд как будто не замечает грохота и спокойно идёт к выходу, всего на пару секунд задерживаясь у двери, чтобы Питер его нагнал. И только когда он равняется с ним, краснощёкий и глубоко вдыхающий спёртый воздух, открывает дверь наружу. Ночь обволакивает Нью-Йорк, накидывает лёгкую прозрачную вуаль. Дышится легко. Луна совсем полная. Уэйд коротко ерошит мягкие питеровские кудри, всё ещё смотря вперёд, а не на него. Говорит: — Спокойной ночи, Питер Бенджамин Паркер, – и уходит. Питер ещё долго смакует во рту слова «спокойной ночи, Уэйд», но так и не решается сказать их вслух.