***
«У смерти всегда должен быть смысл. Иначе это плохая смерть», — вспоминает Робин, разглядывая руки Ло. Она не умеет определять, человек перед ней или нет. Зато она может сказать, насколько благополучен её собеседник; это не способность, это жизненный опыт. Он говорит, что врачом решил стать из-за родителей: «Папа у меня был хирургом, а мама — педиатром». Врач — уважаемая профессия, так отчего же он, пусть ещё студент, больше похож на сироту из плохого района? Должно быть, от того, что он — и то, и другое. Он может разговаривать сухим языком протокола о вскрытии, может — изящными латинскими афоризмами. Вместо этого он пьёт почти столько же, сколько вливает в себя Зоро, говорит просто, прямолинейно и грубо. Честно. И эта честность подкупает. Робин не способна забыть ничего, она точно уже видела где-то узоры, выбитые на руках Ло. Как жаль, что нельзя вернуться в прошлое и прочитать ещё пару книг до того, как их сожгут. Круги и кресты, зазубренные овалы — что-то связанное с целительством? Нет, врачеванием. Целители в первую очередь принимаются за душу, врачеватель — приводит в порядок одно лишь тело. Алкоголя в их крови слишком много, когда она спрашивает, как ему удаётся делать вид, что никакого ПТСР у него нет? — Medice, cura te ipsum! — нетрезвым голосом выговаривает Ло. Робин не нужен перевод: «Врач, да исцелится сам», — истина довольно сомнительная и противоречащая народной мудрости о сапожнике без сапог. Она с ним не спорит, она ждёт, не скажет ли он что-нибудь ещё. Ло молчит долго, отчего-то ужасно напоминая Луффи, когда тот пытался ответить на её вопросы «прилично». Наверное, они всё-таки черезчур пьяны, потому что в итоге она слышит отчаянное: — Я же хирург. Мне бы вырезать из головы всё, что не хочу помнить! Всё, что не хочу знать, не хочу видеть! И никогда больше никаких пожаров! Робин не может забыть ничего, такова её природа. Ей хочется обнять этого мальчика и погладить по голове. Если бы она была хирургом, то вырезала бы себе глаза, которые видели смерть матери и горящие книги. Вместо этого она продолжает читать, слой за слоем наращивает новые воспоминания поверх старых, надеясь, что это сможет их немного приглушить. Она могла бы разыскать в старых новостных сводках все пожары, проверить списки погибших и сопоставить имена, ведь Трафальгар — довольно редкая фамилия. Но зачем? Тот, кто видел плохую смерть, стал врачом, чтобы делать мир лучше, так, как умеет. Другие умеют иначе. И ей, кого называли «Светом Революции», было бы тяжело их осуждать. Она и не осуждает, она лишь устала от вечной погони. От крови и грязи не спрятаться никуда, но лучше она останется рядом с Луффи, потому что он не требует от неё положить всю жизнь на алтарь борьбы. Наверное, это старость, раз хочется покоя, раз больше не тянет на передовую? Она смеётся, прижимается к плечу Френки, твёрдому, надёжному и уже родному. Если это — старость, то не так уж она и плоха.***
Чтобы сделать мир лучше, его надо очистить от грязи и плесени. Драгон больше политик, чем террорист; их беседы под хороший кофе и завывания ветров на Балтиго — одно из самых приятных её занятий. Робин готова поделиться с ним знаниями исключительно из симпатии к пропагандируемым идеям. И он признаёт за ней право ограничиться только этим. А ещё спрашивает совета, мол, с воспитанием детей у него всё через задницу, и если с родным сыном ещё более-менее нормально, то с приёмным гораздо сложней. Психическая устойчивость Луффи — это нечто, он ухитрился вырасти обалдуем, зато с твёрдыми принципами и без нервных расстройств. А вот с Сабо действительно очень непросто. На первый взгляд он милый, вежливый и заботливый. На второй же оказывается, что слово «террорист» ему подходит гораздо больше, чем многим другим здесь. У Робин никогда не было детей, а если бы и были, этот опыт ни в чём бы ей не помог. Тут явно нужен хороший психиатр. Сабо ей нравится как собеседник, как личность, как брат Луффи, в конце концов. Он один из членов той узкой и замкнутой группы людей и не людей, которых она считает своими, один из тех, с кем она делит радость, за кого волнуется, кого стремится защитить. Сабо похож на неё, только он никогда не оставался один. Все силы, что Робин потратила в детстве и молодости на то, чтобы прожить на один день дольше, у него ушли на саморазрушение, которое он искренне считает самосовершенствованием. Драгон беспокоится и делится своим беспокойством с Робин: Сабо слишком мало ценит свою жизнь, — и единственное лекарство приходит им на ум. Любовь. Но нельзя насильно заставить кого-то полюбить самого себя. Ло тоже похож на неё: так же, как её, потери сделали его недоверчивым, заставили обрасти колючками. Когда Робин видит их с Сабо вместе как пару, ей думается, что они или искалечат друг друга ещё больше, или станут друг для друга той самой целительной любовью, заживляющей души. Не привыкшие подпускать других слишком близко, они невыносимо долго делают вид, что всё в порядке. Пустили друг друга в постель, но и всё на этом. Сабо, к её удивлению, первым пытается шагнуть дальше: он знакомит Ло со своей семьёй. Не с братьями, нет, с приёмным отцом и дедом, с вырастившей этих шалопаев Дадан. Ло потом говорит, что это больно: сначала привыкать, что в мире больше нет родных, потом привыкать, что есть друзья, но привыкнуть заново к родственникам — больнее всего. Целеустремлённый и сосредоточенный, каждый день переступающий через прошлое, чтобы идти в будущее, ради Ло Сабо десять раз думает, прежде чем записать в ежедневник очередной пункт плана на день, неделю или месяц. Может быть, Драгон был слишком мягок? Может быть, Луффи с Эйсом не видели проблем, потому что Сабо не поворачивался к ним израненной стороной, стараясь уберечь от лишней боли? Ло слишком честный, прямолинейный и жёсткий, должно быть, это сработало. — Любовь похожа на наркотик, — признаётся Сабо, галантно подливая ей вина. — Я полюбил своих братьев и стал тем, кто я есть. Я полюбил Ло и начал думать: если он тоже любит меня, вероятно, я того стою? Мне хотелось быть сильнее, потом — приносить пользу, теперь мне хочется возвращаться домой. — Любовь у каждого своя. Мы можем любить по-разному. Можем влюбляться до потери памяти, а потом не понимать, что это было. Можем любить спокойно и надёжно, без ярких вспышек, но… — Нет, вспышки, как сверхновая, стоит только оказаться рядом! А когда не вместе, то всегда, о чём бы ни думал, помню о нём… — Сабо сбивается, улыбается чуть неловко и приглушает голос до шёпота: — Я и без записей помню, когда он работает, когда у него сдача курсовой… свои зачёты наизусть не помнил! Это так мило, забавно и трогательно, что Робин внезапно становится страшно. А Ло, убрал ли он свои защитные иголки? Готов ли открыться в ответ? Она переживает за них обоих, чувствует себя похожей на Дадан, которая вечно ворчит о недокормленных детях. Это, наверное, тоже старость, и уже не такая приятная, как надёжное плечо Френки рядом.***
Ло снимает линзы, морщит нос и говорит, что нужно привести в порядок документы, но Гарп-сан сказал, ещё одни фальшивые проще сделать, чем законно объяснить, почему всё это время у него были не настоящие. Усмехается уголком рта, мол, у них с Сабо столько общего! Например, по настоящим документам они оба давным-давно мертвы. Он прекращает заниматься отрицанием, может быть, не во всём, но по отношению к себе — так точно. Принимает себя, без увёрток и оговорок. И так же принимает Сабо, со всеми его особенностями, привычками, с его терроризмом и неподходящим для людей меню. И Сабо этим почти ошарашен, как будто где-то глубоко внутри и правда не верил, что стоит того, чтобы его любили, такого, какой есть, и не стремились переделать. Выглядит почти как победа. Одного этого, конечно, недостаточно, но Робин теперь спокойна — они друг друга не обидят, они наконец-то вышли на верный путь. Она исследовала их отношения, как легенды уничтоженной цивилизации, с тем же интересом, с теми же вопросами. С большим теплом, возможно, принимая ближе к сердцу, но тут она и сама не уверена. Ей по-прежнему любопытно, почему люди и не люди так похожи и при этом так отличаются, но теперь она понимает чуть лучше — на той стадии вечеринки, когда все уже наелись, но пока ещё не совсем напились, Ло говорит о генетических маркерах и влиянии гормонов на организмы, заканчивая тем, что когда-нибудь он всё-таки напишет научную работу об особенностях физиологии Ди. Генетический маркер — локализованный участок ДНК, отвечающий за конкретный признак. В таких формулировках различия людей и не людей гораздо проще понять и представить, без мистической или религиозной шелухи. И сразу чётче проступает осознание — на самом деле все они один и тот же биологический вид, иначе не не рождалось бы общих детей. Какими бы разными все они не были, общего гораздо больше. Робин улыбается мягко, снова чувствуя себя старой: нет бога, кроме науки, всё что угодно имеет логичное и непротиворечивое объяснение. Но пусть чувства останутся чудом, а не всплесками гормонов. Пусть любовь будет не частью репродуктивного механизма, не просто набором химических реакций в мозгу. Серотонин, норадреналин, дофамин — прекрасные объяснения, но к чему они, если можно сказать: когда двое любят друг друга, то становятся лучше.