Три угла

Чонин устало подпирал чужую дверь спиной, слегка сутулясь и зажимая между зубов сигарету — та была надломлена ближе к границы фильтра, незажжённая. Взгляд потуплен в пол, пустой, почти стеклянный. Ему отчего-то неспокойно было, хотя обычно его мало что волновало вообще. То, что мысли сейчас кружились вокруг одной персоны, сводило весь ему присущий эгоизм на нет. Это только сейчас он понял, что в мире нет ничего постоянного, ровно так же и в самом человеке: ненависть, безразличие, насмешливость, нарциссизм, гордыня — это всё существует до определённого момента, который предугадать невозможно, но предел есть, безусловно. Чонин не знал, что должен был сейчас делать, потому что не ожидал, к слову, совсем, что такая ситуация возникнет. Почему-то был уверен в том, что безотказность безгранична. Поэтому он только нахмурился и черкнул спичкой по тёрке для зажигания на коробке. Кончик спички заискрился и следом охватился пламенем, в него тут же попал и кончик сигареты. Клубки дыма устало поднимались вверх по воздуху, рассеиваясь следом. Чонин затянулся, прищурился и поправил свободной рукой чёрные волосы, пряди которых непослушно упали на глаза. — Снова ты? — зазвучал знакомый голос, затем послышалось тихое покашливание. — Решил опять тут пьяные разборки устроить? — это Чондэ — прямолинейный, с обострённым чувством говорить правду в глаза, когда не просят, и быть утешителем для того человека, к которому он бы не подходил ни на шаг, будь воля Чонина. Тот с каким-то демонстративным безразличием крутил ключ в замке, закрывая дверь напротив, потом развернулся и смерил Чонина презрительным взглядом. — Я бросил пить, — Чонину кажется, что прямо сейчас и прямо перед Чондэ оправдание — не самая плохая тактика. — И наркотики бросил, — добавил следом. — Ещё бы курить бросил заодно — цены бы тебе не было, а то постоянно тут ошиваешься, мне дышать уже нечем, — сосед по лестничной клетке поправил лямки рюкзака и натянул капюшон на голову. Он с минуту смотрел на Чонина, будто решался, спросить или нет, но, будучи довольно любопытным, отходчивым и переживающим, всё же спросил, чуть понижая голос: — Его ждёшь? Чонин мгновенье помолчал, сделал затяжку и спрятал одну руку в кармане чёрных джинсов. — Его, — прозвучало следом, после паузы. Окурок поспешно затушился о бетонный пол и потерялся в проеме между этажами. — Зря, — только и ответил Чондэ. Его высветленные волосы спутались между длинных пальцев — отчего-то ему стало неудобно, хотя это не он вовсе стоял не под своей дверью. Чонин, наконец, полноценно встретился с ним взглядом, с грустью хмыкнул. Чондэ глаз не отвёл, но и слов больше не проронил, будто ждал, когда сам Чонин поинтересуется насчёт продолжения, но тот только съязвил: — Что, таки околдовал его? Подмял под себя, как и мечтал? — Чондэ громко выдохнул, поражённо, разочарованно. — Ты всё-таки редкостный придурок, — прозвучал совершенно спокойный ответ. — И к тому же с отсутствием базового интеллекта. Чонин же только сжал кулаки и заскрипел зубами, но слов для опровержения такого заключения не нашёл. — А знаешь, почему именно? — продолжал тот рассуждать вслух, упираясь бедром в металлический разворот перил на этаже. — Потому что ты всегда всё доводишь до финишной точки «поздно», — Чондэ вертел в пальцах ключи, от чего мелкие брелоки на связке спутывались между собой, — а потом словно вспоминаешь, что оплошал, когда остаёшься ни с чем. И его ты тоже потерял, эгоист чёртов. Чонин гипнотизировал взглядом носки своих кедов и сжимал в кармане пачку сигарет пальцами. — Где он? — спросил с нажимом, но Чондэ лишь фыркнул, поражаясь этой бестолковой и никому не нужной настойчивости. — Думаешь, скажу тебе? После всего этого? Думаешь, мир вертится вокруг тебя? Не будь таким самоуверенным, — Чондэ продолжал играться со связкой ключей, и это только действовало Чонину на нервы. — Ты утешал его по ночам? Ты стирал кровь с лица? Ты кормил его успокоительным и снотворным, лишь бы он хоть немного перестал рыдать? — Чондэ хладнокровно перечислял всё, наблюдая за реакцией и печально улыбаясь при этом. Чонин продолжал молчать и внимательно слушать — почему-то именно сейчас он начинал что-то понимать. Жуткие воспоминания сталкивались между собой, накладывались друг на друга, и в голове щёлкнуло то самое «поздно». — Чунмён просил не говорить о том, где он, — закончил, наконец, Чондэ, а затем с неким сожалением добавил: — Особенно тебе. Его ключи спрятались в кармане ветровки, и Чонин только следил за тем, как ловко пальцы Чондэ справлялись с заклёпками на куртке, поспешно застёгивая её. — Ну, бывай здоров, береги себя! — он по-дружески похлопал Чонина по плечу, словно они старые приятели, и неспешно начал спускаться по лестнице. — Хён, — наконец, обратился Чонин с неприсущей ему уважительностью, и выглядил слегка взволнованным, и взгляд был какой-то — в никуда. Кажется, он впервые учёл разницу в их возрасте. — Так ты не скажешь? — его голос немного смягчился, и сам он стушевался, но резкость всё же осталась. Чондэ лишь отрицательно помотал головой, оборачиваясь через плечо, теряясь на мгновенье в глазах напротив, что смотрели с каким-то холодком, пустотой, чего раньше в них отнюдь не наблюдалось. — Иди домой, Чонин, иди, — спускаясь вниз по лестнице, не оборачиваясь больше, скрываясь за переплётами ступенек.

***

Чондэ по привычке крутил связку ключей, пока поднимался на свой этаж по тёмному подъезду — опять хулиганьё разбило лампочку. Он вытащил наушники из ушей перед своей дверью, нырнул ключом в верхний замок, но затем резко обернулся, услышав шорох позади. — Господи, Чонин, напугал! Совсем дурной? Чего опять тут? — с трудом узнавая в человеке напротив знакомые черты лица, он с подозрением покосился на Чонина, который подпирал всё ту же дверь спиной. На этаже уже почти не было света — темнело в октябре намного раньше. Встречаться же тут, на третьем этаже, входило в глупую традицию. — Скажи, где Ким Чунмён, и я уйду, — он, кажется, был настроен решительно, но звучал уж очень отчаянно. Его лицо отсвечивало различные оттенки тёмно-синего, который доходил сюда из окна между этажами. Чондэ хмыкнул и упёрся спиной в свою дверь точно так же. — Нет, ты уйдёшь без этого, даже не думай, — Чондэ посмотрел в глаза с вызовом, словно дал понять, что ловить тут нечего, и снова начал играться ключами — кажется, это было его хобби или, может, таким образом он боролся со злостью, оставаясь невероятно уравновешенным человеком. Чонина перекосило, но он не подал виду, что был раздражён. — Хён, скажи, где Чунмён, — всё так же настойчиво. Глаза же напротив смотрели насмешливо, немного с жалостью, но непоколебимо. — Прости, но это воля Чунмёна, а я его уважаю, в отличие от тебя, — Чондэ был мастером в том, чтобы уколоть, ткнуть мордой в землю, когда провинился, и в этом ему равных не было. Может, именно из-за его прямолинейности Чонин всё же иногда называл его хёном. — Дай позвонить со своего номера, чтобы он поднял трубку, а я услышал это именно из его уст, — он не сдавался и продолжал сверлить взглядом Чондэ, всем видом показывая, что не уйдёт отсюда, пока своего не добьётся. Но это действовало только наоборот — сосед, словно пружинка, при нажиме отталкивал от себя ещё больше. — До тебя, друг мой, туго доходит, не вынуждай, прошу только, тебя отсюда выгонять — нехорошо будет, — и нахмурил брови, сжимая губы в тонкую полоску — злился; ключи в руке перестали звенеть и вертеться между пальцев. На этаже повисла тишина, противная, до мурашек по коже и подёргиваний плечами — до того она неприятно отзывалась в ушах. Чондэ развернулся к нему спиной, справляясь, наконец, с замком собственной входной двери и тем самым давая понять, что разговор окончен, а добиться чего-то ещё уж никак не получится. Затем искривился, когда почувствовал запах сигарет, — Чонин, будто специально, бесцеремонно и не дожидаясь, когда сосед закроет входную дверь, закурил. Выдыхнул едкий дым прямо тому в спину — на зло, пусть он сам и не заслужил Чунмёна, но всё равно на зло. — Ты не меняешься, — обернулся через плечо Чондэ, когда дверь уже была открыта наполовину, а он замер возле неё, потому что промолчать не дал характер. — Ты всё такой же противный, наглый, самовлюблённый идиот. Я безгранично рад, что Чунмён, наконец, проявил смелость и ушёл от тебя, молча, не объясняясь, потому что и так всё на поверхности — все причины такого поступка, — он подпирал ногой дверь, чтобы та не закрылась, и наблюдал за тем, как Чонин медленно, со вкусом затягивался. — Так ты всё-таки с ним, да? — улыбнулся тот, игнорируя всё сказанное раньше, скрещивая между собой лодыжки и обнимая себя за пояс свободной рукой, а ещё прищурился так жутко, с хитринкой, но в глазах была тоска сумасшедшая, которую никак уж не скрыть. Чондэ устало выдохнул, опуская взгляд к полу, постоял пару мгновений молча, пока Чонин в ожидании даже забыл затянуться, а потом склонил голову к плечу, подавая, наконец, голос: — Чунмён пришёл сам ко мне, сам постучался в дверь, сам поцеловал меня, когда я спрашивал у него, что случилось. Я сначала смутился, оттолкнул его, о тебе спросил, но он заверил, что всё кончено. Не думай, что я плохой, что я спровоцировал… — он прикрыл дверь и упёрся в неё спиной, продолжил ровным голосом, — ты же и сам прекрасно знаешь, что я всегда был у него на периферии, где-то на задворках, я был хорошим другом и не больше. Ты… Ты был эталоном, идеалом, он тебя боготворил, хоть и было это незаслуженно, — Чондэ на миг замолк, сглотнул вязкую слюну, попытался избавиться от горечи на языке — до того не любил такие разговоры, — он же бегал за тобой, словно зайчишка за морковкой: Чонин то, Чонин это, а ты, Чондэ, ты прекрасный друг, сопереживающий, но не такой… Ну да ладно, речь не обо мне, — переступил с ноги на ногу, и даже неприятно как-то стало ему от того, как Чонин внимательно слушал, кажется, даже не моргая, — речь о том, что тебе лучше перестать заниматься ерундой. Займись чём нибудь полезным: начни выращивать цветы, порисуй что-нибудь — у тебя, вроде, неплохо получается это дело. В общем, найди себе занятие, что ли, а сюда не ходи, ты же всё сам прекрасно… — он хотел было договорить, но Чонин вдруг резко перебил его: — Он не любит тебя, — твёрдо, уверенно, хладнокровно, и Чондэ словно водой облили ледяной. Вся его уравновешенность, всё его спокойствие, правильные и рациональные рассуждения треснули по швам. — И не полюбит, Чунмён это из-за обиды только, я знаю его, — продолжил Чонин, и как-то ему аж полегчало от того, насколько скривилось лицо соседа, насколько нахмурился он, съёжился и вмиг уменьшился будто в размерах — настолько подбили его эти слова. А Чонину только в радость было понимание того, что Чунмён зависим от него, как собака от хозяина. — Ему со мной будет спокойней, — наконец, собрался с мыслями Чондэ, выплёвывая слова поспешно, но с отсутствием каких-либо эмоций. Он хотел ещё что-то добавить, что-то вертелось у него на языке, но чужие шаги внизу, этажом ниже, отрезвили его и заставили умолкнуть, жалко прислушиваясь. Его пальцы задрожали, а ладони вспотели. Чонин же удивился только внезапным переменам, даже хотел было спросить, но, обернувшись к лестнице, оцепенел и сам: прямо перед ним стоял Чунмён: несчастный, похож на подбитую птицу, худой, почти прозрачный — совершенно безжизненный. Увидев Чонина, Чунмён сначала замер, потом будто отошёл, вернулся в реальность и на ватных ногах медленно поплёлся в сторону Чондэ, который и слова не мог обронить. Но потом, вроде, вернулась его уверенность, потому что подошли именно к нему, а там уже и голос прорезался: -Мён, иди в дом, я сейчас, — с нажимом и сдерживаемым волнением в одночасье. А глаза только и бегали от макушки Чунмёна до стоп. Отчего-то Чонину это не понравилось, что-то было тут не так, искусственно, как в цирке, хотя он и сам не лучше был. Да ещё и это «Мён» из уст соседа резало слух. Чонин сделал очередную затяжку, потоптался на месте, прищурился. А ещё тоскливо провёл миниатюрную фигурку взглядом — Чунмён как-то уж сильно неохотно входил в квартиру к Чондэ.  — Что же ты, Чондэ-я, не сказал сразу, что он у тебя, — это бы хорошенько всё упростило, — промолвил после, когда они остались опять вдвоём, и у него разве что искры из глаз не посыпались, а так — отличный пример ярости под прикрытием с нотками издевательства. — Думаю, тебе пора, — Чондэ устало потёр переносицу, — меня ждёт Чунмён, — он опять открыл дверь, шагнул внутрь и напоследок добавил: — Надеюсь, ты всё понял, уходи. Чонин фыркнул, потушил окурок о подошву кроссовка, шаркнул ногой. Не прост этот Чондэ, хоть и прямой, хоть и спокойный относительно. Не зря он косо смотрел на него ещё с самого начала, когда с Чунмёном всё только начиналось. Уж больно часто он проводил время у Мёна дома, пока его самого не было, и уж больно сладким он был рядом с ним — явно имел какие-то чувства к нему, притирался, а тут ещё и воспользовался случаем — пригрел Чунмёна. Но ладно с ним, с Чондэ этим, а вот сам Чунмён… Он был таким убитым, таким… Никаким, что больно было смотреть. И Чонину стало стыдно, что он допустил это, что довёл его сам до такого состояния — полнейшей апатии. Челюсть свело, кулаки сжались невольно, потянулись ударить в стену, но вовремя остановились. И Чонин как-то поник даже, стушевался, а потом и вовсе рванул к выходу, пропуская ступеньки под ногами одну за другой — из подъезда, на свежий воздух, успокоиться, принять, позлиться снова и отправиться в свою паршивую клоаку на окраине города. И всё бы ничего, только всё это дерьмо не выходило из его головы. И даже сидя у себя в комнате, в которой еле-еле горел свет, что своей тусклостью только давил на мозги, он продолжал об этом думать, злиться, винить Чондэ во всех смертных грехах. И ещё себя немножечко за то, что был таким мудаком. Рука то и делала, что рвалась дёрнуть ручку бара да схватить бутылку с алкоголем, но он стойко держал позиции и стойко страдал на трезвую голову. Как же глупо было это всё — эти неуважительные пощёчины, эти громкие ссоры и горькие слёзы. Он чувствовал, что немного заигрался, а ещё, кажется, чувствовал кое-что ещё, но не хотел даже об этом думать или признавать. Чонин дымил, словно паровоз, день за днём. А ещё не спал ночь за ночью — не хотелось, поэтому засыпал разве что под утро, да и то на пару часов. Ему всё представлялось, как Чондэ своими жёсткими губами скользит по молочной коже, и от того тянуло блевать, тошнило хуже, чем от дешёвого пива. Он даже слышал у себя в голове этот ровный голос, который то и делал, что повторял одни и те же фразы: «Займись чём-нибудь полезным», а ещё «Мён, иди в дом…». И так противно от этого было, что даже передёргивало. Чонин чахнул в своём жалком жилище, превращался в кого-то амёбоподобного, зато не пил, как Чунмён и хотел все эти четыре года. Только поздно, Вася, пить "Боржоми" и поздно, Чонин, хвастаться своими переменами. Кажется, всё встало на круги своя — всё так и должно было быть: проснулся, покушал, лёг спать опять. И так день за днём, вот только пусто это всё, и Чонин только то и делал, что сидел у себя в комнате да строчил давно заброшенный сюжет книги — текст потерялся для него, когда нашёлся алкоголь. Что уж тут ни говори, а Чондэ был прав: найти для себя занятие оказалось лучшим советом в этой ситуации, и это он признал. И вот когда Чонин в очередной раз скитался по своей квартире, бегал глазами по всех стенах и думал совершенно ни о чём, он пришёл окончательно к выводу, что влип по самое не хочу. Он потерял всякое желание к действиям, даже к тому писанию, и просто тратил время впустую. Но вдруг постучали в дверь совсем тихо, неуверенно, от чего Чонину даже показалось, что ему послышалось, проверить все же рука не отсохнет, поэтому он лениво поплёлся в коридор, открыл внутреннюю защёлку двери и замер на месте: перед ним стоял Чунмён, всё такой же никакой, бледный, уставший. Они смотрели друг на друга, не роняя слов, но Чунмён всё же подал голос первым спустя пару мгновений: — Это смешно, знаешь… — он запнулся на миг, проглотил горечь на языке, продолжил, — что какое бы я решение ни принял, всё равно возвращаюсь к тебе каждый чёртов раз. Чунмён выглядил таким несчастным, словно проиграл войну мировую, словно стал виновником этой же войны; он подпирал косяк плечом, смотрел прямо в глаза и теребил собачку от замка своей куртки. Чонин отчего-то растерялся, и вся уверенность куда-то пропала, он даже не знал, что сказать, да и сам выглядил не лучше. Чунмён же хмыкнул, закусил губу, прищурился: — Впустишь? Или как? — кивнул куда-то вглубь квартиры. Чонин отошёл с прохода, дал возможность зайти, и Чунмён тут же нырнул следом за ним, скидывая кроссовки и снимая куртку. — А Чондэ? — наконец, спросил Чонин, наблюдая за тем, как худая фигура скользнула между проёмом двери в комнату. Потом зашёл и сам, упираясь в дверь спиной, прикрытую за собой. Он захотел закурить опять, но отчего-то подумал, что сейчас не время, что лучше не надо. — Чондэ… — Чунмён замолчал на миг, подбирая слова. — Он хороший парень, действительно хороший, — начал объяснять, и Чонина немного перекосило, — но ты ведь знаешь, как всё на самом деле, — он подошёл поближе к хозяину квартиры, заглянул в глаза, печально улыбнулся. — Ты, — ткнул пальцем в грудь, — чёртов колдун, я у тебя на удочке, не могу никак спрыгнуть. Раз попробовал, и сейчас ты видишь результат, — он спрятал руки в карманах джинсов, опустил глаза в пол. — Чондэ говорил как-то, что ты пить бросил, — Чунмён зацепился взглядом за черты лица Чонина — те как-то смягчились, что ли, за это время, да и сам Чонин выглядил каким-то не таким, как раньше, спокойнее намного. — Бросил, — подтвердил Чонин, кивнул ещё в доказательство, напрягся немного. — Это хорошо, — Чунмён задумчиво сделал паузу, а потом продолжил: — Потому что это хотя бы даёт мне возможность оправдать себя в своих глазах за то, что я стою перед тобой сейчас, — он смотрел обречённо, с тоской, но где-то там, на дне, плескались надежда и вера — без них Чунмён бы не был Чунмёном. Чонин смотрел неотрывно, слушал молча, что Чунмёна слегка и удивило, потому что раньше тот перебивал, катил бочку от себя на него, а дальше… А дальше и руки распускал. — Так что, Ким Чонин, последний шанс, — он глянул прямо в глаза, уверенно, убедительно, — действительно последний. Если ты ещё хоть раз предоставишь мне повод уйти от тебя, я, будь уверен, снова приду к Чондэ, но навсегда, понимаешь? Чонина отчего-то потянуло улыбаться, и как-то про сигареты все мысли исчезли, и как-то полегчало вмиг. Он кивнул коротко, подошёл поближе, схватил пальцами чужое запястье: — Если только что-то не так — беги от меня, Ким Чунмён, беги, куда глаза глядят, — заулыбался, как раньше, самовлюблённо, но это не имело никакого негативного оттенка, а ещё следом добавил: — Только не к Чондэ. Притянул к себе резко, обнял за плечи, уткнулся носом в макушку и выдохнул, наконец, с лёгкостью. Чунмён же и сам впервые улыбнулся за всё это время. Может, не зря он верил людям; может, не зря верил Чонину. Постоял так несколько минут, а потом не выдержал: поднял голову, заглянул в чужие глаза — те смотрели мягко, как никогда раньше, — и потянулся к устам Чонина, умалкивая о том, что никуда он от него, чёрт возьми, не уйдёт никогда.