***
Дом Бобби, как обычно, служит ей якорем посреди разыгравшейся бури безумства: даже если Винчестеров там сейчас нет, она хотя бы сможет узнать, сколько прошло времени по человеческим меркам; на автосвалке она появляется совсем дрожащей, кажется, от так и запутавшегося в волосах и осевшего внутри чужого морозного дыхания, спотыкается и прямо на пыльную землю оседает, прислонившись к ближайшей машине. Голоса долетают до нее будто сквозь вакуум, далекие, вьющиеся потрепанными обрывками фраз; «Опоздала…» — голос Желтоглазого насмешливым шепотком вливается в уши; мир снова разрывается звуками. Душа Дина Винчестера сияет ярче обычного, кроваво-красным клеймом помеченная, маяком для всего сверхъестественного пульсирует, нити договора шевелятся, уродливыми щупальцами медленно расползаются, опутывают, все больше и больше к Аду привязывая; от этого зрелища начинает тошнить. Грэйс мимо Бобби пролетает стремительно, едва кончиками пальцев его мозолистой ладони коснувшись, отмечает про себя бездонную тоску в его глазах, а еще любовь к глупому мальчику; отвешивает Дину пощечину, не вкладывает и доли демонических сил, потому что на самом деле боль причинить больше не хочет. — Зачем? — хватает за рукава темной куртки и встряхивает. — Зачем, идиот? — Я должен был. Должен, — повторяет упрямо, потому что это его извечная работа — за Сэмом присматривать — и он на других ее оставить не может. — Он мой брат, пойми, я не мог позволить ему умереть. — Я же обещала тебе, помнишь, я просила, — зубы сжимает, потому что сквозь них опять звериное рвется. — У меня уже была сделка, всего пару секунд — и вы оба были бы живы. Зачем ты это сделал? — Тебя не было почти четыре дня, а он лежал там, понимаешь? Он лежал там мертвый, а ты не возвращалась! Я должен был что-то сделать. Это моя ответственность, моя работа. Я все равно был бы мертв, если бы не отец, а так хоть какая-то польза, не напрасно же он на сковородку отправился! — забывшись, чужое хрупкое тело к себе прижимает, успокоить пытаясь. — Что? — себе самой шепчет, а затем губы в вымученной ядовитой улыбке растягивает. — Джон Винчестер, как всегда гребанный Джон. Это он тебе в голову вбил? Что ты меньше Сэма стоишь, что ты только для его защиты годишься? Очнись, Дин. За твою душу любой де… За тебя при других обстоятельствах бы такую цену заплатили. Им нужна твоя душа, душа праведника. Теперь у них их будет две, и если не смогут сломать твоего отца, за тебя возьмутся в сотни раз сильнее, пасти себе порвут, лишь бы от тебя кусок отодрать. — Я не праведник, Грэйс. Думаешь, твоя сделка была лучше? По крайней мере у меня есть еще год. — Год, надо же. Целый чертов год, — смеется полубезумно, рыжими прядями встряхивая. — Астарот забрал бы только меня, вы бы остались, закончили дело. Грохот где-то между машин заставляет ее застыть, замереть в одном положении, обхватив рукоять клинка и напряженно вслушиваясь; охотники рядом с ней тоже вмиг в движение приходят, недавнюю уязвимость под маски безразличия пряча. Неожиданным визитером оказывается невысокая женщина с суровым лицом и отпечатком печали в глазах, Бобби называет ее Эллен и стискивает в объятиях: она и ее дочь — единственные, кто выжил после взорвавшегося бара. В доме Грэйс впервые спустя несколько недель видит живого Сэма и даже позволяет себе на пару коротких мгновений прижаться к нему, фланелевую рубашку в руках сжимая; он все еще пахнет призрачным озоном. Женщина проглатывает святую воду, а затем, даже не поморщившись, несколько стаканов виски; Эллен сверлит незнакомую рыжую девицу подозрительным взглядом. — Кто она? — спрашивает наконец, не уверенная, стоит ли при ней свою историю рассказывать; внимательно за нервными взглядами Винчестеров наблюдает. — Спокойно, ребята, — девушка ухмыляется одним уголком губ. — Союзникам стоит говорить правду, иначе какая командная работа. Я Грэйс, — локтями в стол упирается, наклоняясь ближе к чужому лицу, а затем моргает, позволяя черноте залить глаза. Эллен отшатывается, ощутимо о спинку стула ударяясь, и судорожно хоть какое-то оружие ищет, краем глаза наконец ту самую флягу со святой водой замечая; демон оказывается быстрее и пихает сосуд в руки Бобби, очевидно совсем не опасаясь, что старый охотник может вылить его содержимое ей на голову. — Эллен, послушай… — Дин немного путается в сбивчивых объяснениях, но ее историю, с замалчиванием сейчас неважных фактов, умудряется уложить в полторы минуты; напряжение из окруженных морщинами глаз женщины так и не уходит. Грэйс понимает в общем то, потому и проглатывает стремящиеся с языка сорваться насмешки, позволяет кому-то другому за нее говорить и даже не улыбается хищно, пытаясь скрыть волнами накатывающую усталость; у них впереди последняя битва, и на два фронта воевать, к будто бы союзнику спиной повернуться боясь, совсем не хочется; демон пожимает чужую руку, заключая очередной, еще более шаткий, чем с Винчестерами, пакт. Эллен достает из внутреннего кармана потрепанной жилетки карту и раскладывает ее на столе — ради этого жалкого клочка бумаги погиб с десяток людей, чудом не она с дочерью; линии, разноцветные, разной толщины, разбегаются кто куда, сворачиваются в клубки и шипят ей прямо в уши — охотница устало сжимает виски и слушает разъяснения Бобби, а еще сама себя спрашивает, когда она в войну с Адским князем ввязалась, когда перестала быть гостеприимной и много-чего-знающей хозяйкой придорожного бара, когда согласилась рискнуть своей жизнью, поставить на кон свою девочку ради отпрысков погубившего ее мужа парня; ураган по фамилии Винчестеры сильнее всяких там «Хьюго» и «Эндрю»* закручивает чужие судьбы на смертельной карусели. Грэйс помнит Адские врата, внутреннюю их часть, отлитую из черненого, вечно холодного металла, украшенную когтями и разинутыми пастями адских гончих; на них короткими белесыми полосами остались следы чьих-то ногтей, их не закрасить и даже не смыть кровью; Мэг как-то рассказывает, что здесь первое время бесновались низвергнутые ангелы, подстреленными птицами костяным каркасом обгорелых крыльев бились о навеки запертые двери, стремясь вырваться из сразу ставшей, едва пьянящий дух свободы и запах гари выветрились, душной темницы; Мэг говорит, что когда-то там был и Азазель; тогда Грэйс не верила — сейчас, зная о Люцифере и остальных пернатых собратьях, сглатывает вязкий ком, вставший поперек горла. Демон о них сообщает уже спокойно, смотрит охотнице прямо в глаза и слышит рядом нервные вздохи Винчестеров, но прытко отбивающие на столе незатейливый ритм пальцы выдают ее с головой; Грэйс встряхивает рыжими прядями и из бутылки наливает себе полный стакан виски. Собираются они быстро, но тщательно, скидывают в багажники обеих машин как можно больше оружия, прячут под полами курток ножи, а за поясом штанов пистолеты, серебристые фляги святой водой наполняют и по очереди прикладываются к начатой бутылке; Грэйс вертит свой нож меж пальцев и хмурится: все демонское внутри нее вопит в страхе и требует в самую темную нору забиться. Она в который раз прислушивается к своей человеческой стороне. До Вайоминга они едут в гнетущей тишине, демон ютится на заднем сидении Импалы и в зеркало заднего вида братьев рассматривает: у Дина челюсть стиснута до предела, ей даже скрежет зубовный на пару мгновений чудится, Сэм смотрит по сторонам растеряно, жизнь наново на вкус распробовать пытаясь — поверх пороха и ветхих страниц он все еще пахнет озоном. Грэйс зябко ведет плечами и повыше воротник кожанки натягивает, держит глаза как можно дольше открытыми, потому что под веками то и дело насмешливый взгляд желтых глаз вместе с плотоядной улыбкой вспыхивает; самодовольный кот тянет когтистые лапы к подбитой птице. У железных путей машина глохнет, переехав через них лишь передней частью, Грэйс с заднего сидения дальше сдвинуться не может, упирается в очередной невидимый барьер; она пробует пройти еще раз, стоя уже на пыльной земле и руками в преграду упираясь, зубами за мерцающий голубоватый огонек внутри себя цепляется, захлебывается воспоминаниями, лишь бы самой себе и треклятой ловушке доказать, что она человек, но железо все равно не пропускает — с душой или без, она мертва, а призракам здесь тоже хода нет. Грэйс сдается, вкладывает Дину в руку свой нож и обоим братьям в глаза заглядывает, обнимает Бобби, носом в ворот старой куртки зарываясь, и обещает ждать здесь, прийти, как только барьер спадет; отзвук рокочущих моторов вскоре уносится в даль. Она опирается спиной о ближайшее дерево, устало опустившись на сухую, песком и пылью заметенную дорогу, и в свете неумолимо клонящегося к закату солнца осматривает обугленные по краям раны — они затягиваются гораздо медленнее, чем следовало бы, но, к счастью, жаркими искрами больше не вспыхивают, ноют только назойливо. Грэйс играется с отросшими прядями, перебирает тонкими пальцами, ловя червонные отблески солнца, и о разговоре с Мэг думает: о том что у многих осколки человечности под кожей да глубоко в глотке спрятаны, кровью омытые, короткими отблесками воспоминаний вспыхивают, окончательно во тьме раствориться мешая; Грэйс надеется, что не одной ей с привычным устройством мира в угоду семейным дрязгам расставаться не хочется.***
Удушающее чувство врывается в ее голову вместе со знакомым притворно ласковым голосом; Грэйс беспомощно вглядывается в успевшую опуститься темноту и короткими ногтями впивается в собственное горло в надежде разорвать невидимые веревки. Азазель присаживается рядом на корточки, всматривается ядовитыми желтыми глазами и разрывает ее изнутри, сокрушенно качая головой. — Вот ты и попалась, птичка, — сжимает чужой подбородок, заставляя смотреть прямо в глаза. — Теперь, наверное, надо отрезать тебе крылышки, чтобы ты больше не смогла упорхнуть. Неужели ты думала, что сможешь хоть как-нибудь помешать? Глупое заблуждение для того, кто видел все изнутри. Зачем ты сбежала от папочки? — Загуляла и забыла про комендантский час, — демон смеется ему в лицо, почувствовав, что горло наконец свободно. — О, зачем же ты грубишь, — отеческим жестом прядь с ее лица убирает. — Я люблю всех своих детишек, но от некоторых, доставляющих слишком много неприятностей, приходится избавляться. Ты была очень непослушной, Грэйс. — Убьешь меня? — в презрительном взгляде короткий отблеск животного страха. — Все равно ты проиграешь. Король падет. — Убивать тебя незачем, это совершенно не заставит тебя выучить свой урок, а вот забрать все, что ты десятилетиями взращивала там, внизу, сломать все выстроенные стены, — склоняет голову набок, будто приготовившийся к прыжку кот. — Я когда-то учил тебя, что главная задача демона — заставить человека самого себя разъедать изнутри; как думаешь, какого будет тебе с новообретенным чувством вины и совестью, как быстро ты сама себя сгноишь? У Грэйс в потемневших от злости глазах зрачок пляшет в ритме бешено стучащего сердца, эта угроза пугает куда больше одностороннего билета на Большую Сковородку; Азазель пробирается ей под кожу, она знает, уже пробрался, если быть с самой собой откровенной, потому что она действительно боится: до краев восполненная человечность раздавит ее в мгновение ока, вернет мечущуюся в отчаянии душу, щедро приправив скопившейся за три столетия виной; демон рвано, сквозь плотно стиснутые зубы, втягивает пропитанный жаром и серой воздух. За спиной Желтоглазого что-то лопается с тихим шипением. — Мне пора, — он удовлетворенно разорвавшую ловушку рассматривает. — Но не волнуйся, как только я там закончу, сразу вернусь к тебе, — воротник чужой кожаной куртки отворачивает, большим пальцем по почти что затянувшейся ране проводит, ее и все остальные во вновь обугленные глубокие полосы с рваными краями превращая; Грэйс давит всхлип. Она медленно ложится на землю, вглядываясь в темноту, и с горечью замечает пронесшееся мимо многоликое облако демонов.***
Она вываливается на рыхлую кладбищенскую землю в самый разгар локального апокалипсиса, задыхается от волнами накатывающих чужих дымных сущностей — на земле такое количество демонов ощущается по-другому; по телу пробегают оранжевые искры, а жесткая ткань джинсов и куртки больно натирает открывшиеся порезы, но она все равно на дрожащие ноги поднимается и медленно к Азазелю подбирается, незамеченная в какофонии искореженных и все еще человечных душ; нож она сжимает крепко. — То, что мертво, должно оставаться мертвым, — в голосе Князя едва ли скрытая насмешка, когда он издевательски в глаза Дину Винчестеру заглядывает. — Вот и следовал бы собственным правилам, — Грэйс шипит разъяренной кошкой, нож по самую рукоять в чужую шею вгоняя. Пламенистые всполохи не появляются; Азазель нарочито медленно рунами испещренный металл за костяную рукоять вытягивает, небрежно на влажную траву отбрасывая. Грэйс отлетает на пару метров, оставив кровавый след на одном из надгробий; прикованный к месту чужой силой, на нее беспомощно смотрит Сэм Винчестер. В воздухе вдруг повисает запах озона, а демону вновь чужие мозолистые руки на своем лице чудятся, заставляя распахнуть смольно-черные глаза. Джон за пару десятилетий ее отсутствия подучил парочку новых трюков: стальными тисками призрачной плоти черный бурлящий ком сжимает, Желтоглазого из собственной тушки вытягивая, и держит, топчется по вязкой земле, одного из Князей Ада в своих руках удерживает; Грэйс привстает, опираясь на мраморное надгробие, и что-то сродни трепету ощущает: душа ублюдочного старшего Винчестера оказывается невероятно сильной; краем глаза замечает смазанный рывок Дина. Азазель вырывается, густым антрацитовым дымом оседает в привычном теле и поднимается; Кольта в его руке больше нет. Дин взводит курок; Грэйс бросается вперед, впивается в спину Желтоглазого, вырваться не позволяя, видит Сэма, сжимающего его вторую руку, и скалится, победным хриплым хохотом чужое ухо опаляя; гремит выстрел, и Грэйс успевает заметить единственный ею когда-либо виденный отблеск страха в радужке ядовито-желтых глаз. Недоумение на чужом лице вспыхивает вместе с изнутри разрывающим пламенем. Позади захлопываются Адские врата. Грэйс не скорбит, когда Джон уносится вверх облаком голубоватого свечения.***
Распластавшийся на земле, со все еще дымящимся отверстием от пули у самого сердца, Азазель больше не выглядит устрашающе; демон все же не выдерживает и пинает его под насмешливым взглядом братьев, хмыкает согласно, потому что никто из них не справился бы в одиночку. Она действительно вычеркивает его из списка, а затем зовет охотников идиотами, потому что они ведь только что собственными глазами видели, как душа их отца освободилась, и почему-то все еще сомневаются. Они стоят над поверженным врагом еще немного, удивленные окончанием их пожизненной войны, теряющиеся среди возможных вариантов будущего, прежде чем Дин бросает на прощание: «Это за нашу маму, старая сволочь!» Грэйс про себя добавляет, что и за все остальные разрушенные семьи тоже. Демон ощущает невероятную легкость, а еще почему-то щемящую тоску из-за истекшего срока перемирия с Винчестерами, хочет немедленно с ними об этом поговорить, убедиться, что они все еще