мойст

юнги думает, привыкание — это дерьмовая стадия. на самом деле дерьмовая, потому что некоторые вещи становятся стабильными, постоянными, и тебе хочется что-то изменить. хочется встряхнуться и перестать делать то, что ты делаешь обычно. привыкание портит то, что казалось тебе необычным, неизвестным и почти чудесным. хочется удалить фотографии, стереть документы, сжечь одежду. он думает, такие перемены способны перевести его на новый уровень, другой диапазон восприятия. он хочет перестать залипать на фотографии, лишенные красок. хочет перестать открывать документ, писать три с половиной строчки и закрывать его снова, потому что ничего не получается. он привык считать себя талантливым, привык, что его слова — всегда лучшие слова. и теперь, когда у него ничего не получается, он чувствует себя отвратительно. будто одна из частей его тела атрофировалась. поганые ощущения, но это то, к чему он привык вместе с отношениями с чимином. юнги думает, кариес — это дерьмовая стадия. на самом деле дерьмовая, потому что некоторые вещи превращаются в сраный налет на зубах. и юнги елозит пальцем по зубам, потом смотрит на кожу и понимает, что она липкая. на его зубах словно образуются камни, потому что все эти необычные, неизвестные и почти чудесные вещи оказывают на него пагубное влияние. может, он не создан для любви в действительности? может, не стоило так вклеиваться в чимина? может, нужно было ограничиться чем-то обычным, рядовым и современным. чимин стал для него поистине сладким, и эта сладость планомерно начинает вызывать пресыщение. юнги любит есть. и любит есть много. но не в случае, когда дело касается конфет, например. всего этого — тесного, близкого и до одури теплого — становится много. у юнги слабые зубы. каких-то витаминов, видимо, не хватает, потому что они начинают крошиться под натиском чимина. юнги думает, наглость — это дерьмовая стадия. на самом деле дерьмовая, потому что некоторые вещи начинают действовать на нервы, и ты ведешь себя грубо, чтобы оттолкнуть их подальше. перестаешь контролировать себя, свое поведение, свои слова. и просто отдаешься волне отвратительного и грязного раздражения, когда рядом с тобой возникают необычные, неизвестные и почти чудесные вещи. ты ведешь себя как откровенный кусок дерьма. ты делаешь все назло. тебе хватает нахальства, чтобы задеть. тебе хватает развязности, чтобы укусить побольнее. пока поток чиминовых текстов расходится по рукам сокурсников, юнги не дает людям ни строчки. ему хватает мозгов не ляпнуть что-нибудь обидное по этому поводу чимину, но держать язык за зубами все тяжелее: что-то дерзкое, циничное и беспардонное гоняется по рту вместе со слюной. они перешагнули порог двух месяцев отношений, но юнги уже чувствует себя не так, как надо. это чувство неправильное, уродливое и неуместное, но он не может избавиться от него. наверное, потому, что на самом деле и глубоко в душе не хочет этого по-настоящему. сегодня они сидят вшестером в кафе и обсуждают какую-то чепуху. с самого утра юнги чувствует общую озлобленность. он держал кружку с кофе, и его руки тряслись от злости на нечто абстрактное. он держал сигарету, и его руки тряслись от злости на нечто неопределенное. он выдыхал глубоко ртом, но этот сраный жар в груди никак не унимался. оно разрасталось в нем, пускало корни и сжимало ими легкие, сердце и совесть. с ним было что-то не так. такие дни, когда он испытывает озлобленность прямо с момента подъема, бывали редко. но таким был сегодняшний день. и это не давало юнги покоя. вместе с тиканьем чьих-то часов — кажется, чанелевых — тикал он сам. его плечи нервно подергивались, прикусанный кончик языка кровил. он плохо себя чувствовал. кости были такими горячими, его кровь как гребаный расплавленный металл. он словно ждал минуты, когда сможет взорваться. но вместо того, чтобы изолировать себя и уменьшить количество потенциальных жертв, он продолжал сидеть здесь. с его друзьями. с его чимином. он потеет, когда хрустит пальцами и шеей. он нервничает, потому что сдерживается. но, пожалуйста, дайте ему хоть слово, хотя бы маленький шанс, и тогда вы точно уже не сможете собрать свои разорванные органы в целое. — эй, — спрашивает бэхкен, — а почему ты ничего не написал? юнги поднимает голову, смотрит на бэкхена, и его рот почти кривится. спрашивать юнги о таком — грязный ход в день, когда юнги идет буквально на запах крови. — может, потому что мне нечего писать? — усмехается юнги. — просто твой перерыв затянулся, — говорит гаен, — обычно ты всегда что-то да набросаешь. — это нормально, — вступается чимин, — иногда сложно собрать слова. сложнее собрать слова для описания определенных образов. так что его перерыв — это само собой разумеющееся. — в знатоки заделался? — юнги смотрит на чимина в упор, чимин выглядит растерянным. — нет, я просто хотел объяснить, — говорит он, и его брови — как всегда, когда он теряется и нервничает — начинают подрагивать. — юнги, — строго говорит чанель, пытаясь привлечь его внимание. — нам всем бывает сложно что-то из себя выдавить, — чимин опускает глаза на руки и настойчиво мнет пальцы, — нужны какие-то особые чувства, наверное, чтобы вышло что-то хорошее, да? я пишу много и ярко, когда мне хорошо, а юнги нужно… — чимин-а, — перебивает юнги. — да? — чимин поворачивается, и его глаза, черт, они распахнутые и немного влажные. — закрой рот, — говорит юнги, — и посиди молча. — эй! — голос чанеля громкий и резкий, — да что с тобой? — ничего, — чимин почесывает кончик носа, — все в порядке. я не могу говорить за него. — видишь, он признает, что я прав, — юнги усмехается и складывает руки на груди, раздвинув по-королевски свои худющие ноги. — да закрой ты пасть, — говорит чанель. — эй, ребята, все правда в порядке, — чимин снимает лямку рюкзака со спинки стула, — мне нужно идти, надо помочь чонгуку перед работой. чанель проделывает дыру в голове юнги. гаен смотрит на юнги так, будто он протух. — не пропадай, чимин-и, — говорит бэкхен, и чимин ему как-то тускло и неправдоподобно подмигивает. когда чимин уходит, и юнги с ним даже не прощается, все смотрят только на него. склизкое осуждение, неверие в его поведение, невозможность и неотвратимость признания, что юнги зажрался. чимин его разбаловал своей любовью и подчинением. — вау, мин юнги, — говорит хосок кисло, — я захотел ударить тебя. — что ты творишь? — спрашивает чанель: его лицо красноватое, он злится, — парень ничего толком не сказал, а ты ему рот заткнул. — это не просто парень, чанель, — бэкхен хмурится, а потом смотрит юнги в глаза, — это твоя любовь, юнги. она может быть временной, может быть только на этот период жизни. и сейчас ты отнесся к ней с охренеть каким неуважением. ты же лирик, юнги. ты же знаешь, что мы все тут чувствуем. и ты знаешь, что чувствует он. ты в курсе его отношения к тебе. и ты позволяешь себе такое дерьмо. ты бесподобен, юнги, — бэкхен поднимается и просто уходит. — не забывай, что он тот, из-за кого ты на протяжении двух с лишним месяцев чувствуешь себя нормальным человеком, имеющим то, что не все могут иметь в принципе, — говорит чанель и просто уходит. — ну? — юнги смотрит на хосока и гаен, — тоже скажете мне, что я дерьмо? — нет, если ты уйдешь отсюда, — говорит хосок. — прекрасно, — юнги громко двигает свой стул назад, — идите нахрен, друзья. и на самом деле юнги в таком своем состоянии не понимает, что может являться разрушителем. не понимает, что оказывает давление на тех, кто к нему ближе всех. юнги даже не знает, что чимин в какой-то степени тоже страдал тем, чем страдает юнги, но в другом варианте. юнги остерегается людей, обходит стороной толпы, испытывает панику, подавляющую его адекватные реакции на происходящее. чимин тоже тонок и восприимчив, но ни разу он и виду не подал, что что-то с ним протекает не так. юнги ни разу не допустил мысль о том, чем и как может быть обременен человек, которому он клялся в любви. который сделал все, чтобы юнги было комфортно. это ему разъясняет чонгук. ближе к вечеру юнги думает о том, что нужно действительно извиниться, потому что он перешел границу. оказывать давление — не его черта, но он сделал это. значит, нужно не поскупиться на искренние слова. потому что все, что он может дать чимину помимо себя — это череду слов, связанных общим смыслом. но дома чимина не оказывается. дверь открывает чонгук: потрепанный, уставший, но пахнущий едой и сигаретами. — чимина нет, — говорит он сходу. — он сказал, что поможет тебе перед работой, — юнги мнется у порога. — да, — чонгук упирает плечо в дверной проем, — но в итоге он расстроенный и какой-то грустный поехал вместо меня, потому что сказал, что здесь он начнет жрать себя с потрохами, ведь ты, ушлепок, не контролируешь свои слова, правда? — он рассказал? — нет, я выпытал. он приехал поникший, я и доебался. и знаешь, что? ты обнаглел, юнги. — мы будем говорить об этом здесь? — да, ты же можешь разбрасываться всякой херней при всех, и чем я тогда хуже, а? юнги вздыхает, открывает рот, чтобы что-то сказать, но практически сразу его закрывает. потому что чонгук прав. откровенно и честно прав. юнги заткнул чимина за пазуху при его друзьях. нечестная игра. так что, вероятно, юнги заслуживает сейчас все это. — я расскажу тебе кое-что, — говорит чонгук, отходя в сторону. юнги проходит в чонгукову комнату, разваливается на диване и просто пялит в потолок поначалу. чонгук говорит, раньше чимин не был таким красивым и уверенным. да, он был симпатичным, был милым и учился по-настоящему отлично. но чимин также был по-детски пухловатым и неуверенным в своих действиях, если дело не касалось учебы и системы оценивания. чимин боролся с учителями, если его знания оценивали недостаточно и неполно. чимин боролся, если его позицию в учебном процессе пытались принизить. чонгук говорит, на самом деле чимин всегда был тем, кто борется. в нем была и есть эта жилка. и если юнги не получает по морде за свое пренебрежительное отношение, то только потому, что чимин слишком хорошо и влюбленно к нему относится. это дело уважения. чимин уважает юнги и свою любовь к нему, даже если юнги не способен сделать то же. — как-то он поцеловал мальчика на трибуне баскетбольной площадки, — говорит чонгук, — плотный и сомневающийся чимин, но он сделал то, что хотел сделать. и потом его хорошенько отдубасили за это. юнги смотрит на мышку, подсвеченную красным, у компьютера чонгука и думает, почему чимин ни разу не говорил ему об этом. в смысле они ни разу не говорили о собственных ошибках. может, потому, что чимин не считает это ошибкой. это его опыт в жизни. это то, что он запомнил и не стал избегать, а решил проработать тщательно. всегда усердный чимин. — я не стал выяснять, кто именно это сделал, потому что он знал, но не сказал бы. и сам бы не разобрался. ему нужна была помощь, — чонгук разворачивается в своем удобном кресле, колесики бесшумны, — поэтому я просто следил за его реакцией. и чонгук разглядел тех, кто решил избить чимина просто потому, что он поцеловал мальчика на трибуне баскетбольной площадки. чонгуку помогли его друзья. они не дрались за школой, потому что чонгук знал, где компания этих ебанатов проводит свое время. чонгук пришел туда не за правосудием, а за тем, чтобы сказать, что равновесие восстановлено. и в следующий раз чонгук помочится на их лица, если они выкинут что-то подобное, пока он и чимин находятся в школе. после этого чонгук сказал, что чимин — это паршивая овца. и чимин сделал вид, что не обиделся, что это в целом никак его не задело. но чонгук объяснил. чонгук сказал, что таких овец, как чимин, стоит остерегаться, потому что никогда не угадаешь, что взбредет этой овце в голову. сегодня она улыбается, смеется и принимает тумаки, а завтра она обольет все, что ты имеешь, бензином и сожжет нахрен. сегодня она может быть вот такой по-детски пухлой, а завтра она начнет тренироваться, поменяет гардероб и, может, даже сделает пирсинг. и, вау, чимин был таким воодушевленным. потому что он начал бегать по вечерам вместе с чонгуком, он разобрался в психологии питания. чимин разложил старые вещи по коробкам со временем, заменив их новыми. чимин сделал пирсинг в носу. чонгук был тем, кто говорил, что чимин с этим гвоздиком в ноздре как закадычная порно-звезда, но чонгук также был тем, кто подарил чимину колечко по размеру, когда пришло время смены сережки. чонгук говорит: — он потратил много сил, чтобы привести себя в хорошую форму, и то, что ты теперь видишь и имеешь, — это плоды продолжительных работ, юнги. чонгук говорит: — если ты не способен оценить масштабы, будь другом, отойди в сторону. потому что чимину не нужен тот, кто заткнет его за пояс при других. чонгук говорит: — потому что теперь он знает, что, если ты заткнул его при друзьях, тебе не составит сложности сделать то же самое при других — посторонних — людях. юнги стреляет глазами с чонгука на его компьютер: там застыл силуэт чимина в раскладке программы обработки видеоматериала. они все таким пользуются. особенно телевизионщики, которые гоняют от факультета на мероприятия, а потом сидят вот так и клепают отснятое. из чонгука выходит один из лучших операторов их потока. всем это известно. чонгук смотрит туда же, куда и юнги, и говорит, что да, чимин отлично смотрится в кадре. чимин потрясающе смотрится вообще-то. даже когда выделывает всякие смешные вещи специально на камеру. — ты снимаешь не только их тренировки, да? — спрашивает юнги. — да, — чонгук поворачивается, клацает мышкой, — мне нравится снимать не только эти их движняки, но и что-то душевное, знаешь. — лицо чимина душевно? — лицо чимина может вылечить блядское бесплодие, — улыбается чонгук, — поэтому да. — а улыбка лечит импотенцию, — улыбается юнги. — определенно. юнги уходит, не дождавшись чимина. чонгук показывает ему целый канал в сети, куда сливает все свои видео, и юнги запоминает, чтобы посмотреть как-нибудь. чимин звонит чонгуку и спрашивает, нужно ли купить что-то домой. юнги уходит, не дождавшись чимина, потому что чимина подвезет до дома его друг. какой-то друг с работы, которого юнги, кажется, не знает. юнги редко ходит к тому кинотеатру днем. когда погода теплая, здесь слишком людно и слишком шумно: дети на самокатах, велосипедах, с мячами и на адреналине в погоне за ребенком, который должен догонять следующим. много родителей с соколиным зрением и навязыванием угодных им порядков. это подавляет, это вжимает в лавочку и в целом портит вид. но он сидит здесь и смотрит на солнце через зеленые листья на ветвях пышных деревьев. наушники и своя атмосфера спасают голову от хаоса, но в мыслях беспорядок, хоть и на душе нет особого беспокойства. юнги знает, как нужно извиняться, потому и не испытывает особо нервоза. он просто, наверное, ждет подходящего момента для звонка чимину. он набирает ему после пары выкуренных сигарет: там продолжительные гудки, и, видимо, чимин чем-то занят. — да? — слышит юнги. — привет, — говорит он, — я отвлекаю? — нет, брось, — его голос немного уставший, но такой же добрый. — чимин, — говорит юнги. но чимин перебивает его: — я просто хотел быть готовым, чтобы извиниться перед тобой, поэтому, кажется, чуть не пропустил твой звонок. — чего? — юнги выпрямляется, натягивается как гребаная струна, — о каких твоих извинениях идет речь? ты чего? — я подумал, что… вероятно, я правда могу быть виноватым, потому что начал говорить за тебя, когда ты сидел рядом. и лучше извиниться мне, если это значит, что дальше у нас все будет в порядке. понимаешь? — не понимаю, потому что я поступил погано, чимин. и я прошу у тебя прощения, ты просто попал под горячую руку. я должен контролировать свое настроение, я не могу срываться на людей, потому что они не виноваты в перебоях моего гормонального фона. — как бы громко ты не кричал на меня, я извинюсь первым, просто потому что это я, ладно? я избавлю тебя от стресса так, как могу, юнги, серьезно. — я люблю тебя, — выдыхает юнги, — и мне хреново от мысли, что ты можешь подумать о том, что я люблю тебя меньше, если позволяю себе повысить голос. я люблю тебя, чимин. ты же моя ночь, черт бы тебя, а. чимин глухо смеется и спрашивает, может ли юнги приехать к нему, потому что он, чимин, хочет провести немного времени вместе. юнги усмехается, потому что он всегда готов приехать к чимину и обнимать его до тех пор, пока не станет нестерпимо жарко. но юнги стерпит. если будет жарко, тесно или неудобно — это все чимин, и юнги будет терпеть, если это значит, что он будет близко. юнги зацеловывает его лицо с порога. покрывает мелкими поцелуями — быстрыми, легкими, за их обилием одинаковыми. чимин хихикает, жмурится и пытается отодвинуться, но юнги держит его у щек и раздает губами свою улыбку по чиминовой коже. его теплое, трепетное, яркое и любимое солнце, голос которого становится на тон выше в моменты смущающей радости. юнги соглашается на какой-то драматичный фильмец в типичном американском стиле, пока чимин выбирается из его охапки. но даже когда фильм начинается, юнги не оставляет его в покое, всячески трогая и цепляя. чимин буквально накрывает его всеми своими конечностями. юнги переплетает с ним ноги, руки. чимин укладывается щекой на его грудину, и юнги чувствует, как его собственное тепло от бьющего и размякшего сердца встречается с теплом от дыхания чимина в одном месте. юнги думает, в том месте, должно быть, расплавится его кожа, тонкая жировая прослойка, мышцы, нервы и прочее. и он будет как сыр на той долбанной пицце, это так забавно. юнги перебирает его волосы у корней, выводит круги, бессознательно успокаивая, и чимин поддается этой тактильной и совершенно бесхитростной магии. юнги только слышит, как чимин начинает глубже и размереннее дышать, — домашний звук, похожий на кошачье сопение. он кое-как дотягивается до ноутбука, чтобы минимально побеспокоить чимина, вырубает этот чертов фильм, который они должны были бы смотреть в розовых махровых носках, но все чудом обошлось. он обнимает его во сне. но чимин в какой-то из общих часов отодвигается, сонно говоря, что юнги, должно быть, стало слишком жарко. на деле чимин просто вспотел, потому что юнги прилип к нему. но дерьмо иногда должно случаться. ты потворствуешь ему бессознательно, да и приходит оно совершенно без стука, без предупреждения, хоть до сего и были у тебя какие-то подозрения. юнги, вероятно, ждал и хотел этого в глубине души. когда сокджин зовет на вечеринку его факультета, юнги соглашается, раздумывая совсем недолго. все знают, английская филология славится широким выбором наркоты на тусовках. юнги знает это. и юнги хочет этого, когда соглашается. если коротко, то юнги не пьет много. что-то около пяти-шести рюмок чистой водки. и пара таблеток экстази. если коротко, юнги ни разу не пробовал это дерьмо раньше. он не знал, как будет себя чувствовать, что будет испытывать, какими будут его ощущения. а они были идиотскими, мать его, потому что ему безумно хотелось, чтобы его кто-нибудь потрогал. будто бы каждая клетка его тела наделена отдельной, своей персональной чувствительностью. юнги касается родинки — ему действительно кайфово. он просит парня, с которым познакомился пару часов назад, потрогать его. этот парень все время терся поблизости — там дотронется, тут натолкнется, здесь заденет. и юнги просит его об этом. просит трогать, толкаться и задевать. если коротко, юнги трогает его, толкается в него и задевает в нем. парень не кончает, но кончает юнги. с яркой вспышкой и пестрым всплеском. если коротко, наутро юнги чувствует себя опустошенным эмоционально и физически. это побочка, и наркота высосала из него все силы, а этот полуголый парень под боком высосал все из его яиц, черт. если коротко, юнги целует его утром перед тем, как тот делает ему минет. юнги пускает пальцы в волосы и даже не обращает внимание, что этот парень похож на чимина. пухлогубый, короткие пальцы, маленькие блестящие глаза. но он вроде как китаец, если юнги правильно помнит. если коротко, юнги пытался уйти от чимина, но пришел к его копии. подделка, но юнги на свою забитую похмельем голову довольствуется этой сраной подставной новизной. толком не собравшись с силами, юнги едет к чанелю, чтобы подкрепиться и нормально отдохнуть. в такси его почти вырубает, он тупит, когда пытается расплатиться. — выглядишь дерьмово, — говорит чанель, впуская юнги. — чувствую себя так же, — отвечает юнги. юнги идет в душ вслепую, вслепую вытирается, вслепую садится за стол. — нихрена себе, — чанель почти присвистывает. — твою мать, юнги, ты хотя бы смазал это? — говорит бэкхен. юнги не понимает, о чем они. действительно не понимает. но они все равно продолжают пялиться на него. бэкхен делает фото и показывает юнги. а там розово-желтое, местами лиловое мясо. — блять, — юнги накрывает синяки рукой и зачем-то пытается их растереть — словно ошибки его идиотской и такой неважной ночи сотрутся и исчезнут. — может, чимину не стоит быть таким усердным? — улыбается бэкхен. юнги так увлеченно разглядывает себя во фронталке, что говорит, мол, не чимин это. повисает пауза. тонкая и острая как металлическая нить. чертова гаррота, и юнги не осознает это. не осознает первые минуты. он поехал на вечеринку. — что ты сказал? — спрашивает бэкхен: его голос хрустит как битое стекло, которое он сейчас запихает в глотку юнги. он напился на этой вечеринке. — если это сделал не чимин, то с кем ты тогда был, а? — успокойся, — говорит чанель. — закрой рот, — рявкает бэкхен. он нажрался какого-то дерьма на этой вечеринке. он изменил чимину с каким-то парнем, которого даже не знает. юнги только успевает опустить телефон на стол, когда кулак бэкхена попадает по скуле, чуть зацепив челюсть. юнги клонит назад, он валится со стула на пол. бэкхен бросается к нему, а чанель бросается, чтобы перехватить бэкхена. бэкхен после чанеля не переносит даже само слово «измена». его передергивает, перекашивает. а тут заявляется его обсосанный друг. и у бэкхена просто случается рецидив. — проваливай, — шипит бэкхен, и ему даже удается пнуть юнги. юнги проваливает в общежитие. торопливо закидывает вещи в чемодан, что-то пихает в рюкзак — он не помнит ничего, кроме зарядки для телефона, наушников и документов. юнги такой же беглец, как и всего его герои. юнги не умеет справляться со сложностями и сейчас не может быть до конца честным с собой. вместо того, чтобы решить проблему в месте ее возникновения, он стоит у ограждения вокзала с ноющей мордой и смотрит на пачку сигарет, размытую в глазах из-за соленой влажности. боже, какой же он трус. он так хотел любви, так хотел посвятить себя ей почти без остатка, но, совершив сраную ошибку, порушившую все в его адекватном состоянии, бежит от последствий, когда нужно бы остановиться и спасти то, что осталось. хотя бы попытаться. но на самом же деле юнги всегда таким был. трусливым, жадным, неготовым к разбору полетов, и все его прочее поведение — гребаное бахвальство, совершенно пустое и совершенно никому ненужное. он закуривает, придвигая небольшой чемодан на колесах ближе к себе. смотрит попутно на табло пребывающих поездов — до его осталось чуть больше получаса. он просто уедет, потому что он может уехать. он может ничего не объяснять, поступать нечестно и погано, может подставить, обидеть и надломить. вот таким мин юнги оказался на самом деле. и жизнь — это одна большая проверка, растянувшаяся на многие годы. и он уже начал валить ее. юнги набирает номер намджуна. — если отрываю, скажи сразу, потому что у нас нет времени, — говорит юнги. — вау, какие мы скорые, — усмехается намджун, глухо шурша хриплым голосом, — что случилось? — через сколько по времени ты сможешь приехать на вокзал? — минут пятнадцать-двадцать, пробок особых нет. где ты? — привези чимина ко мне, — юнги смотрит на кончик дотлевающей сигареты, — пожалуйста, привези его быстрее, потому что мой поезд скоро будет у платформы, и у тебя только двадцать минут, намджун. — ты объяснишь мне все потом? юнги тянет вязкую паузу и снова просит привезти чимина, потому что это на самом деле срочно. это чертовски срочно. — двадцать-двадцать пять минут, юнги, скоро будем. это двадцать три минуты — юнги не теряется при подсчете времени, но теряется среди сигарет, которые скуривает за раз. это конец игры — на самом деле, по-настоящему, взаправду. и он больше не должен подбирать слова, но чимин заслужил немного честности напоследок. потому что чимин дал ему все, что мог дать. посильно или не, но он делал для юнги все возможное. сейчас юнги пропускает мимо толпу и не чувствует ничего, кроме желания отхаркаться желчью и кровью, что застряли, затвердев, в долбанной глотке. если каждый представляет, что его жизнь — это какой-то видеоклип или сериал, то юнги в замыленной опере про одного тотального неудачника. и в этом только его вина, черт возьми. его чимин-и в мягких серых штанах, и юнги знает, как он любит таскать их дома. чимин как-то зацепился штаниной за кровать и немного ее порвал. черт, чимин аккуратно зашил ее. и каждый раз, когда юнги смотрел на прошитую дырочку, чимин говорил, что эти штаны приносят ему удачу, поэтому он не может избавиться от них. и вот. чимин приехал к нему в своих любимых штанах. растрепанный, взбаламученный, бежит в своих старых кроссовках и в футболке с разбитыми пивными бутылками. юнги просто следит за каждым его шагом. и его чертова любовь бежит к нему, ждет объятий и ничего не понимает, а юнги закрыт, стоит за непроницаемой дверью с надписью «обсосанный изменщик» и не шевелится. — что с твоим лицом? — запыхавшийся чимин дышит носом, и его грудь вздымается, сердце наверняка слишком быстро бьется, но его рука на щеке юнги такая теплая и мягкая. юнги накрывает его руку своей, прижимая сильнее, и смотрит мокрыми глазами, раскрыв рот. что он должен сказать? он признается и уедет. он оставит чимина свободным и раненым, но знающим правду. потому что его нежная и трепетная любовь не заслуживает лжи, думает юнги. — что происходит? — чимин смотрит, как юнги вцепился в ручку чемодана, и придвигается ближе, — юнги, что случилось? — я люблю тебя так сильно, знаешь, — хрипит юнги, его голос звучит так слабо и изжевано, — и это причиняло мне боль. мне действительно было больно, потому что из-за тебя мое сердце избивало грудную клетку. и я звучу так отвратительно сейчас, прямо в мелодраматичном жанре, да? но я люблю тебя так сильно, чимин. — юнги, эй, я не понимаю, и это напрягает меня, хорошо? я люблю тебя, ладно? просто расскажи мне. юнги слишком резко бросается вперед, чтобы обхватить чиминово лицо сухими ладонями. — я переспал с другим. и не ушел наутро. я остался. я проснулся, и, когда он поцеловал меня утром, я ответил ему. потому что я хотел с ним переспать. чиминовы глаза всегда были вот такими — словно два озера, которые то осушаются, то заливаются водой, что иногда выходит за берега. его глаза — красивые, терпкие, миндальные — широко распахнуты. чимин раскрыл рот, смотря на юнги. юнги умоляет его про себя оттолкнуть, плюнуть в лицо и уйти. юнги умоляет его. он молит, чтобы чимин — его нежный, аккуратный и очаровательный чимин — ничего не сказал. но чимин касается пальцами его кожи, опуская глаза. и юнги почти хнычет, когда видит слезы на его щеках. — ты должен уехать? — шепчет чимин. — оставляю город на тебя, — юнги пытается выдавить улыбку, но его лицо просто изламывается и трескается, — но, чимин. не забрасывай себя и не переживай, хорошо? я не тот, из-за кого нужно вредить себе каким-либо образом. ты продолжишь танцевать, продолжишь работать и веселиться. — ты не понимаешь, да? — хрипит чимин. — нет, чимин, не понимаю и понимать не буду. мы — это просто этап. и я в твоей жизни — опыт, понял? я тебе для того, чтобы показать, что люди могут совершать дерьмовые поступки, ранить, но они могут быть честными. — из уважения, — хмыкает чимин и тянет сопли следом. — из любви, боже, — юнги прикасается к его лбу своим, — чимин, из чертовски огромной любви. поэтому ты продолжишь быть собой. чтобы быть способным полюбить кого-то снова, да? и, черт, тебя же невозможно не любить. — пожалуйста, — плачет чимин, — юнги, пожалуйста, давай останемся и просто сделаем что-нибудь с этим. — мы сделаем: ты — домой с намджуном, а я — домой на поезде. мы сделаем это. просто перейдем черту и не будем сходить с ума. поезд юнги объявляют, но он не слышит ни путь, ни платформу. — я все исправлю, — плачет чимин. — я сделаю все, что захочешь, — плачет чимин. — только не оставляй меня, юнги, ну же, — плачет чимин, сжимая кожу юнги под своими пальцами, — не оставляй меня. юнги выдыхает ртом, и его дыхание дрожит, дергается, юнги почти захлебывается. он отпускает чимина, его лицо и все, что он сделал. он вцепляется крепко в чемодан и отходит в сторону. чимин пытается ухватиться за его руку, но юнги дергается. — не ходи за мной, чимин. и юнги старается держать лицо, пока катит за собой эту шумную хренотень с вещами, которые он нахватал в спешке. и чимин зовет его. зовет сначала тихо, затем так громко, что юнги закрывает глаза на секунду и сжимает в кулаке майку на груди. вот бы не слышать. не слышать его голос, не слышать, как он плачет, потому что это последнее, чем юнги мог отблагодарить его. мин юнги — кусок дерьма. но чимин. черт. чимин — это не просто его этап в жизни. это первая любовь. крепкая, цепкая, сладкая, теплая, обходительная. его любовь, что работает на ставку в сорок процентов. его любовь, написавшая одну из лучших историй. его любовь, целующая фильтр. его любовь, чувствительная, чувственная. юнги ощущает, как в его груди что-то разъедается от кислоты. и, может, это любовь к себе, может, чертово сердце. и эта кислота — соки горького желания обернуться и бросить себя чимину. и ему тяжело идти вперед, тяжело переставлять ноги. ему тяжело думать о том, что его сердце на самом деле уезжает не с ним и в его теле, а остается здесь — в слезах и штанах, приносящих удачу всегда, но не в этот раз. в вагоне, на своем месте, юнги не плачет. он обнимает себя руками, потому что начинает мелко трясти, и закрывает глаза. он голый и раскрытый, а вокруг — ледник. и ему больше негде греться. никто не утащит его в тепло, если он замерзнет здесь совсем. люди поступают грязно, в этом мало нового и драматичного. но с юнги такое впервые. он впервые влюбился и впервые ошибся. поэтому ему больно. первая потеря едва не вызывает у него рвоту, потому что теперь он будет далеко от чимина и его сердца. между ними будут не те самые сантиметры, которые они сокращали, чтобы поцеловаться. все, чего они добивались, смогла испоганить пара сраных таблеток экстази. и юнги позволил все испоганить. он уезжает на этом закате — с разбитым сердцем и разбитым лицом. его осудил лучший друг, его ударил лучший друг. а юнги ударил чимина. пусть и не вот так физически и кулаком по челюсти, но он бессовестно прошелся по его сердцу. и он проходился по нему до момента измены. все дерьмо было словно предвещанием того, что случится. юнги знал об этом и все равно шел на поводу. его морозит и он переживает. он как воспаленный корень сраного зуба: все чувствует, от всего страдает и дохрена гноится. возможно, юнги с самого своего рождения был человеком, способным навредить любви. возможно, его дерьмовому потенциалу просто нужно было время, чтобы раскрыться. но чего сейчас все это пережевывать, когда поздно уже. он катится, постукивая разорванным куском в груди, домой, как катятся все его герои-трусы. а дома он сожрет себя с говном, без жалости, без сожалений — агрессивно и порывисто. ему просто нужно добраться до дома. его никто не встречает, потому что он приехал без предупреждения. он по старой памяти влезает в автобус со своим рюкзаком и небольшим багажом из ненужных шмоток и ошметков сердца, платит за проезд на входе и двигается к местам в конце. не смотрит на людей, не смотрит на духоту, не смотрит на время, но смотрит на сухой пейзаж за стеклом. через сорок с лишним минут он вываливается из автобуса и еще три с лишним минуты идет от остановки к дому. он весь в пыли и поту, ее наверняка еще нет дома, потому что дорога от работы занимает время. старая краска на заборе, облезлый почтовый ящик. панели дома выцвели, но дерево беседки осталось таким же свежим под слоями лака. юнги бросает чемодан в беседке и идет в сад. вишни уже не цветут, но бордовые капельки до сих пор висят на ветках. сливы, яблоки. все такое, каким он это оставил. его дом, его сад, его беседка и его саран где-то на рабочей территории. он ходит между ветвей, что цепляют листвой его лицо, и слушает шум ветра и птиц. тут словно спокойнее, но если сад умрет, что-то в нем тоже навсегда скончается. у юнги нет матери и никогда ее не было, но всегда была саран, с которой они совсем не похожи внешне. разве что парой родинок на лице. он в детстве называл ее сарам. он в детстве забирался ради нее на любое дерево, чтобы помочь сорвать плоды. она привила любовь к книгам и простору. она не позволяла ему прятаться за юбкой, но всегда обрабатывала руки, когда юнги говорил, что не может дотронуться до чего-либо, потому что он слишком грязный. саран называла его котенком только под покровом той ночи, когда юнги укладывал свою голову на ее колени. она не нежничала с ним. она обращалась с ним не как с ребенком, а как с партнером, помощником и опорой. саран, что его воспитала. любовь, к которой он бы хотел обратиться как к женщине, что его вскормила. его саран. юнги уехал из города одной любви, но вернулся в дом другой. более взрослой, зрелой и всепрощающей. он засыпает в беседке, спрятав лицо в сложенных на столе руках. кто-то мягко перебирает его волосы. кто-то гладит его спину теплой ладонью. — дорогой, — зовет она. юнги всегда звал ее по имени и почти никогда — мамой. он разлепляет глаза и, сонно вздохнув, поднимает голову. ее волосы темные, некоторые пряди собраны в жидкий хвост, остальная часть принакрыла тонкие черты светлых плеч. — юнги, — зовет она, и он обнимает ее: слишком резко, слишком внезапно, слишком крепко, — почему ты не позвонил? я бы встретила. — не хотел отрывать, я бы все равно приехал домой. саран не задает вопросов, только прижимает к себе крепче, сильнее и улыбается в плечо юнги. саран не спрашивает, что с ним случилось. саран не спрашивает, почему он перестал писать, почему не рассказывает о друзьях и учебе. саран не задает вопросов, потому что по большей части видит его только вечером. она зовет его поужинать. она напоминает ему про душ, когда юнги сонно пялится в телевизор. она видит и понимает, что ее юнги вернулся совершенно другим, но пока он не расскажет ей хоть что-нибудь, она бессильна. она не поможет, не объяснит и не починит. он вернулся подранным и исхудавшим, похожим на обглоданную кость. от него пахнет сырой землей и майскими жуками. юнги не кладет голову на ее колени, прошедшим днем интересуется только из вежливости. юнги превратился как-то в монстра, что укрывает себя от глаз чужих в тени дома и деревьев. он становится частью пейзажа. но юнги стал настолько блеклым, что окончательно влиться в краски загородных будней все же не удается. юнги роет землю руками, и грязь бьется под ногти. юнги сдавливает жуков между пальцами, наматывает их кишки и только вздыхает. он ест, когда саран возвращается с работы — поздним вечером. юнги превращается в тень дома, и саран рискует упустить его в один день из виду раз и навсегда. у монстра должно быть что-то удушающе прекрасное, и истина — это все, на что монстр смотрит с любовью. он смотрит на сад, он курит в беседке, позже пряча окурки. что прекрасного в этом его одиночестве? он даже не пытается игнорировать негативные аспекты этой дистанции, не пытается отдалиться от них. он признает, принимает, поглощает и разлагается. он говорит себе, если сейчас кто-нибудь ткнет вилкой ему в глаз, он ничего не почувствует. кажется, что-то в нем сломалось или просто отказало, но он перестал функционировать как нормальный человек. сколько дней проходит? чуть больше восьми, но чуть меньше одиннадцати. юнги не помнит этих дней, потому что в них не было разности — абсолютно одинаковые, идентичные, слитые в один пожелтевший от желчной мочи унитаз. он спит на старой зимней куртке в саду, пока саран не будит его к ужину. его волосы, кажется, растут как грибы на дожде. но дождь не идет. жара сломает градусник, свернет ртуть, и юнги слижет стекло и яд с грязного кафеля на крыльце. щетина — седая трава, от которой болит голова. его совсем не морозит. он ходит с закрытыми глазами, спит с открытыми, упираясь лбом в прокрашенную полоску потолка. он превращается в трухлявую иллюзию за пятнадцать дней. сколько ему будет нужно времени, чтобы превратиться в пыль цвета асфальта? его не должно быть здесь. его не должно быть там. тогда где быть этому бродячему псу? сраный беспризорный поэт в доме чистой любви прячется в углу с паучьей паутиной. вот и стерлась разница между беспризорником и позорником. вечером идет дождь, юнги думает, капли пробьют стекло. саран не отпускает. юнги сидит рядом с ней на диване — чистый, намытый и набритый — и смотрит черно-белый фильм, хотя для саран это цветной сериал в несколько сезонов. она не пытается привлечь его внимание, не пытается напомнить лечь сегодня пораньше, потому что ребра юнги всегда ноют в дождь, и он устает от простой нудной боли. юнги ложится в постель, когда пугается звука оторванной ветром от дома панели. следующим днем пасмурно. нет дождя, но есть недорисованное небо, которое юнги разглядывает, пока идет за дом, сжимая в руке пачку сигарет, в ней не так много осталось. он делает музыку громче и долго смотрит на блочную стену в дыре, где теперь не хватает панели. смотрит до тех пор, пока не вибрирует телефон от пары сообщений. чанель прислал два видео — коротеньких, всего по двадцать-тридцать секунд. в первом видео чимин сидит в кресле, что в каком-то коридоре, рядом сидит чонгук, пялящийся в телефон. чанель спрашивает, волнуется ли чимин. чиминов нос очаровательно морщится — сердце юнги резко дает по костям, и юнги пытается вдохнуть поглубже. чимин говорит, волнение — это всего лишь судорога, все пройдет, он в порядке. в следующем видео глаза чимина красные — во влажных пикселях от дерьмового сигнала передачи. чиминово лицо розоватое, волосы взлохмаченные, но он, довольный и радостный, показывает чанелю свои руки, под пленкой — татуировки. слева «ночь нежна». справа «я и есть ночь». чанель спрашивает, что это значит. — это в честь, — говорит чимин, указывая сначала на левую, затем на правую, — моего любимого сердца. видео кончается, когда чонгук ерошит его волосы. чимин не сказал «любящего», он сказал «любимого». потому что чимин сделал это не в честь своего сердца, а в честь сердца юнги. юнги хотел бы быть краской, чтобы вот так остаться после иглы в коже чимина — с сукровицей под пленкой, но не на несколько дней, а на годы вперед. юнги — устаревший романтик, пропахший залежавшимся нафталином. все его озорство, пыл и желания — все это осталось в руках чимина, в его теле. юнги ничего не может с этим поделать. он пытается определить свои переживания, разобраться в сердечной канители, потому что он жалок. саран жалеет его, поэтому и не трогает. но ему не хватает или сил, или желания, потому что он продолжает жевать себя вместо завтрака и обеда. вместо перекуса. и передозировка собой накрывает волной — яркой, багряно-красной. юнги кричит так громко, как может, но не слышит собственный голос за басом в ушах и голове. он кричит, пока не начинает задыхаться. уже закат, его глаза болят и слезятся. он — брошенный кот, и его глаза никто не обработает мазью. зараза пошла по телу алыми наливами. юнги бросает в краску от злости внезапной и распущенной. он молотит бетонные блоки в панельной дыре. юнги не думает и не чувствует, пока стирает руки в мясо почем зря. когда кости начинают гореть и плавиться, превращаясь в нудящее желе, юнги останавливается. он поворачивается, чтобы шагнуть вперед, но шагает прямиком в объятия саран. она сдергивает наушники, прижимает к себе и говорит, что они живы, поэтому все хорошо. его трясет в ее руках, мелко и быстро пробирает до нервных соединений. саран дает ему пощечину, чтобы он успокоился, но он рычит и вздергивает руку, чтобы ударить ее в ответ. саран поднимает подбородок — гордо, грозно, готово. саран храбрится, как храбрится любая любовь, преисполненная жертвенностью и состраданием. саран милосердна. и юнги сдается, падая ей в ноги. — я не могу, саран, — мычит он, — я не могу. она опускается к нему, чтобы спрятать в собственном теле, как никогда не могла укрыть и сохранить. он начинает выть от безнадежности и невозможности успокоиться. он тянет руки к волосам, чтобы подрать у корней, но саран перехватывает и вяжет по запястьям. — я хочу к нему, саран, — воет он, — я так сильно хочу к нему. — не прячься от меня больше, юнги, — говорит саран, гладя по голове, — хватит, мальчик, нам хватит. они возвращаются домой, когда начинается новый дождь, но юнги все так же трясет. она ведет его под руку — раненого и продрогшего — в ванную. она обрабатывает его руки, мажет мазями с ментолом, чтобы не так болело. она готовит ему оладья и льет так много сиропа, что глаза юнги непроизвольно увеличиваются в размерах. она сделал ему оладья на ужин, и он просто смотрит в свою тарелку. — что ты сделал, юнги? — спрашивает саран ненастойчиво и ненавязчиво, пока режет оладьи на кусочки, заметив его ступор. юнги следит за движением ножа. и, наверное, сердечная боль может выглядеть так же. наверное, все то дерьмо просто разрезало его сердце, поэтому он не может найти себе место и успокоиться. — котенок, — говорит саран, и юнги поднимает на нее красные, воспаленные от слез глаза. как-то — еще по детству — юнги навернулся с крыльца, скатился по ступеням, свез кожу с рук и коленей. саран поливала цветы, а юнги не уследил за своими ногами. он не шибко плакал тогда, но его детская мордочка скукожилась, исказилась. юнги не заплакал. он так и сидел на месте, разглядывая кровь и мелкие ранки. саран села рядом с ним. и юнги тогда просто сказал, что ему больно. в награду за отсутствие слез саран взяла его на руки и отнесла домой. сейчас юнги взрослый, но юнги говорит, что ему больно. саран хмурится, когда быстро стирает слезу с его щеки. юнги вздыхает, шмыгает носом и чешет глаза, растирая их еще больше: — я разбил себе сердце, мам. я сделал это. моя молодость — это чертово дерьмо, и я разбил себе сердце какой-то сраной ошибкой, понимаешь? я мог не делать этого, но я был под наркотой, понимаешь? я, может, хотел развлечься. — что ты сделал, юнги? — снова спрашивает она. — изменил. саран смотрит на него, не моргая. о, эта любовь. будь она проклята. подминает под себя, подчиняет, ровняет гордость с землей. саран смотрит, а потом кивает. — я встречался кое с кем. и я все испортил. лучший друг дал мне по морде, и я понял, что пора валить, понимаешь? я не мог остаться там, потому что не смог бы не упасть перед ним на колени. я не смог бы. я бы стал умолять. я бы просил избить меня, но простить — хотя бы через силу. — остановись, — говорит саран, потому что юнги всегда тараторит, когда дело плохо. юнги замолкает. саран кивает на тарелку, и юнги сует в рот пару кусков. боже, еда — это потрясающе, и он по-настоящему голоден сейчас. — ты встречался с парнем, — говорит саран, и это не вопрос, — и ты изменил ему, когда принял наркотики. ты часто их употребляешь? — нет, — юнги сводит брови и морщится, — боже, саран, нет, конечно. это для того, чтобы просто расслабиться на вечеринке. — тогда что тебя напрягало, если ты решил расслабиться? это уместно, хороший удар. его напрягало, что с чимином хорошо, легко и просто. что чимин может дать ему все в этой долбанной жизни. и если чего-то юнги будет не хватать, чимин отдаст ему последнее. поэтому юнги молчит. потому что он обнаглел, зажрался и в итоге перегнул палку. совсем перегнул, сломал и выкинул нахрен. а теперь бежит за ней, чтобы склеить соплями и спермой. — я люблю его, — тихо говорит он, и на глаза снова наворачивается это влажное, мокрое и соленое, — и я честно рассказал ему обо всем, а потом уехал. мам. он был таким разбитым, когда я уходил. — да, — усмехается саран, — потому что ты бросил его . — я не бросал его. я хотел поступить лучшим образом. — тогда тебе следовало остаться и позволить ему решить, нужен ли ты рядом. юнги не думал об этом. юнги подумал о том, что чимину он теперь таким совершенно не нужен. его рот приоткрывается, но кроме воздуха оттуда не выходит ни слова. — юнги, — саран поглаживает кончиками пальцев его руку, — любви не бывает без ошибок. но и без прощения ее не бывает. от бытовых мелочей до подобных ситуаций. не бывает любви без раскаяния и сожаления. не бывает любви без всего этого, ты понимаешь? — я так виноват, — шепчет он. саран позволяет ему недолго поплакаться в свое плечо. совсем недолго, потому что саран не любит его слезы. потому что саран воспитывала его не таким. и чтобы переключить его, направить в другое русло, она просит юнги рассказать об этом парне. юнги рассказывает мало, а потом сует ей наушники и включает чиминовы песни. саран слушает, мягко улыбается и говорит: — он настолько нежен для тебя? — он настолько нежен со мной, — хрипит юнги: его голос скрежещет как старое и поржавевшее железо. саран говорит, юнги принял это настолько близко к сердцу, потому что полюбил кого-то вот так впервые. он всегда был влюбленным в мир. он потому и писал, что на самом деле всегда был влюблен. но столкнувшись с любовью вот так — лицом к лицу, он растерялся, не понял, что и как нужно делать. юнги должен отойти от всего этого, должен перевести дыхание, остыть. перед тем, как думать, что делать дальше, он должен расслабиться и отпустить ту версию себя. юнги должен вернуться к истокам. саран треплет его по волосам и говорит, что если его отросшие волосы снова будут черными, он станет угрожающим. он станет тем, кто нападает, чтобы защитить. и юнги соглашается сразу же, если сама саран займется этим. на следующий день саран привозит с собой краску, апельсины и блок сигарет, который сначала прячет. она спрашивает у юнги, пока красит его волосы, что еще он от нее скрывает. и юнги смотрит перед собой, а потом говорит, что стал много курить, но бросить для него — не проблема. для этого просто нужно желание, а у него его совершенно нет. саран позже вытаскивает из своей маленькой сумки пачку сигарет. юнги смотрит, раскрыв рот. и саран говорит, что у нее тоже нет желания. стоит признать, саран выглядит утонченной и элегантной со своей тонкой сигаретой между пальцев. его волосы после краски сухие и тяжелые. саран улыбается, пока делит их пять на пять у лба. совсем мальчишка. но ее котенок вырос, повзрослел и застрял в любви. как-то юнги говорит, что хочет проколоть ухо так же, как у саран. и саран говорит, что это игра по ее правилам. юнги пропустил эту стадию в своем подростковом возрасте. он не прокалывал уши иголкой, чтобы мочки потом затянулись и заросли. он не делал партаков. он много чего не делал. он все это время только читал и записывал слова, значение которых не знал. поэтому сейчас она заставляет его сидеть с кубами льда у мочки. она пихает ему небольшое яблоко за ухо, и юнги закрывает глаза, чтобы не видеть весь этот проклятый ужас. игла пахнет спиртом. и саран давит в тех точках, что нарисовала перед этим ручкой. — блять, — пыхтит юнги на втором проколе. — я помою твой рот с мылом, юнги, — смеется она, пихая в дырку гвоздик. — после этого мне нужно выпить. — не торгуйся со мной, — смеется саран, пихая в третью дырку гвоздик. она буквально отдает ему свои сережки. и через несколько дней привозит юнги новые серебряные кольца в уши. она же сама их одевает, юнги просто сидит и разглядывает стол. — да, — улыбается она, кивая себе, — природа чертовски хорошо над тобой потрудилась, друг. — мам, — улыбается он. саран, сарам, мама. и все о любви. с концом третьей недели они едут на пляж — река к ним совсем близко. саран оставляет музыку, раскрыв двери. она скидывает платье на ходу, пока юнги достает какое-то старенькое покрывальце и сумку с едой. он не лезет в воду, сидит себе на берегу и смотрит, как загорают его ноги, руки и голое щуплое тельце. саран ныряет, плавает, получает удовольствие, и юнги пытается вспомнить, сколько ей лет. и, черт, на самом деле он не помнит этого. он помнит, что саран любит молодежь. любит молодых людей, потому что молодость — прекрасное время, по ее мнению. время, когда ты взрослеешь, ошибаешься, влюбляешься, поднимаешься и падаешь. саран сказала юнги, что можно бояться падения, но не стоит бояться приземления. юнги переписывает эту мысль из текста в текст, чтобы никогда не забывать. саран водит большую мужскую машину. саран вкусно кормит. саран следит за своими цветами и деревьями. саран всегда одевается во что-то светлое, кремовое, бежевое. она привила юнги общее понимание любви, поощрения, гуманности. юнги, его чувства, его мысли, его образ — это плоды работы саран. телефон жужжит неподалеку, и юнги тянется к нему. намджун набрал видео-вызов. — охренеть! — кричит намджун, когда юнги подключается, — что с тобой, мин юнги? — а что-то не так? — улыбается юнги. — да ты выглядишь как здоровый человек! — ты можешь перестать горлопанить? — юнги смотрит на фон и понимает, что намджун в машине, — ты едешь куда-то? — попал в сраную пробку, представляешь? — о, испытание на прочность, да? — именно, чувак. мокрая саран приземляется рядом и, чуть задев прохладной рукой юнги, тянется к винограду. — эй, — намджун подтягивается к телефону, и юнги смотрит на мягкий кончик его носа, — я видел тонкую ручонку, — глаза намджуна удивленно расширяются, — ты с девушкой? юнги качает головой, улыбаясь, и поворачивается к саран с телефоном: та здоровается, помахивая рукой, улыбается. — господи, юнги, — ахает намджун. — это моя саран, намджун, — юнги смотрит в ее глаза, — моя мама. намджун складывает руки и поднимает голову, будто молится: — пожалуйста, господи, слышишь? пусть мать моих детей будет такой же красивой. саран смеется и говорит, что намджуну придется сначала подарить девушке тюльпаны, если он действительно хочет, чтобы она стала матерью его детей. намджун сказал, что если у него родится девочка, она будет тюльпанчиком. не тюльпаном. тюльпанчиком. намджун не говорит о чимине ни слова, а юнги не спрашивает, потому что от одной только мысли во рту язык набухает. значит, еще немного рано. через несколько дней юнги говорит саран, что хочет сделать еще одну татуировку. она важна для него, поэтому он правда хочет именно ее. и саран везет его в салон. саран ждет, пока юнги закончит. юнги нужно было это. на груди слева «мое чувство, мой страх и мои слезы». прямо над сердцем под слоем кожи, мышц и кости. прямо на неправильной любви к чимину. что он еще может ему сказать? он просто его чувство, его страх и его слезы. без прикрас и невероятных осложнений. примерно через неделю юнги звонит чонгук. юнги писал ему днем ранее. просил показать как-нибудь чимина, и чонгук сказал, что никаких видео не будет, хоть он и знает о сливе чанеля. юнги должен увидеть его в реальном времени. должен увидеть, каким чимин стал. чонгук намотал наушник с микрофоном на ухо несколько раз, чтобы микрофон был прямо у рта. — привет, — говорит юнги. — готов? — спрашивает тихо чонгук. юнги кивает. — только молчи, окей? не говори в этот момент. юнги кивает. чонгук тихо идет в чиминову комнату, осторожно открывает дверь. юнги часто дышит и просто смотрит. чимин лежит на боку, спрятав одну руку под подушкой. юнги приглядывается, потому что ему кажется, будто лицо чимина осунулось. его волосы короткие на висках и затылке — чонгук сам обращает на это внимание, а потом переключает на фронталку и показывает ему то же самое на себе. одинаковые. когда чонгук возвращается к чимину, юнги подтаскивает телефон еще ближе к лицу: чонгук ведет кончиками пальцев по его щекам, гладит средним по линии носа, разглаживает складочку у переносицы. эти вещи мог сделать юнги. но он не там. не рядом и не в его постели. чонгук поднимается, чтобы уйти, когда юнги перед его глазами опускает голову. — почему он выглядит худым? — потому что он плохо ест, — говорит чонгук, закрывая за собой дверь на кухню, — он много тренируется, работает и плохо ест. мы стараемся вытаскивать его из всей этой рутины почаще, но не всегда выходит. ты подкосил его. — ты все равно следи за его питанием, ладно? — это мог бы сделать ты, да? — вздыхает чонгук. юнги берет паузу, а потом соглашается: да, это мог бы сделать он, но сейчас об этом должны позаботиться его друзья. — почему он подстрижен так же, как ты? — спрашивает юнги. чонгук тихо смеется, потирает кончик носа и говорит: — это тэхеновых рук дело. пустил нас обоих под свою машину, потом под ножницы, и вот, что, блять, вышло. — эй, — юнги мнется, пожимает плечами, — спасибо, чонгук. — зря ты все это так, юнги. он любит тебя. и любит сильно. я думаю, что зря. но это его сердце и его дело, я не смогу влезть туда, даже если очень захочу, понимаешь? но он до сих пор любит тебя. может, просто мало времени прошло. — я могу связаться с тобой снова как-нибудь? — да, — говорит чонгук, — напиши, и я наберу, как будем свободны. — и не говори ему. — а что я скажу? что ты уехал и прокачался? — чонгук беззлобно улыбается, разглядывая волосы и сережки юнги, — но ты хорошо выглядишь, не в целом, конечно, но вот волосы и ухо — классно, серьезно. спустя время юнги вспоминает его голос. его осторожные, нежные, мягкие интонации, вызывающие мурашки. его теплый, трепетный и чувствительный голос. чимин переливается на солнце. чимин блестит, когда искренно радуется. чимин сияет, когда его любят. он подпитывается этим — позволением любить и быть любимым. по своей сути чимин — это и есть любовь. он — любовь каждого к какой-то мелочи, к какой-то вещи или к какому-то увлечению. чонгук и камера: чимин позволяет ему снимать себя и сам с фотоаппаратом не расстается. хосок, гаен и танцы: чимин танцует вместе с ними, учит их чему-то и учится сам. намджун назвал чимина джорданом не в целях посмеяться над ростом. намджун любит джорданы. и намджун назвал его тем, что любит больше всего. бэкхен ударил юнги, потому что бэкхену тоже изменили. и он не мог не броситься на защиту любви — буквально. чанель защищал чимина, потому что на самом деле все, что делает чанель, связано с любовью и вниманием к ней и ее деталям. чимин сейчас чаще бывает с чонгуком и тэхеном. тэхен любит чонгука и любит сильно. тэхен пустил их обоих под машинку. и теперь волосы чимина выглядят так же, как волосы тэхеновой любви. такое простое откровение, заставляющее юнги накрыть рот рукой, чтобы не закричать от озарения. это что-то внезапно увиденное. наконец достигнутое. познанное. маленькое и нежное откровение, залитое теплым желтым — солнечным, как чимин. чимин — это любовь их всех. вау, юнги по-настоящему потрясен. его будто облизали солнечные лучи, боже. это влюбленно, но это потрясающе. через пару дней саран привозит две бутылки красного, и юнги знает, что оно полусладкое, потому что они оба не выносят сухое. саран принесла в беседку свечи, и пока юнги зажег каждую, она позаботилась о бокалах, фруктовой тарелке и тарелке с сыром. курить вместе с ней очень странно. юнги неловко, но это ощущение он ни капли не выказывает. они выпивают, обсуждают мелочи. и все чаще саран с ним соглашается, потому что его молодая точка зрения близка с ее взрослой и зрелой точкой зрения. саран говорит, ее мальчик вырос. она гладит его по щеке, пока не начинает танцевать. она делает музыку в машине настолько громкой, что юнги словно бы начинает чувствовать вибрацию сабвов. она танцует в своем летнем платье после работы и душа. танцует с бокалом вина, распитым вместе с неродным, но все же сыном. саран — тоже любовь. как чимин, но старше. юнги уехал от одной любви, приехал к другой. юнги был рожден, чтобы быть любящим и любимым. его воспитала одна любовь, передала в руки другой — личной и эгоистичной, чтобы в итоге он попал в объятия третьей любви — настоящей и разделенной на пару. юнги всегда был с любовью и в любви. вот и все. саран танцует, и юнги пританцовывает тоже — совсем чуть-чуть. но когда начинает играть что-то чуть более медленное, он поднимается, чтобы ее, кружащуюся и легкую, поймать и пригласить на танец. она выглядит почти удивленной, потому что юнги танцует с ней старомодно, но под «this is not a love song». и саран улыбается ему каждый раз, как слышит свое имя в песне. он держит ее за талию, он держит в своей руке ее теплую ладонь. юнги чуть выше, чем саран, но только физически. выше любви он никогда на самом деле не будет, и это вызывает какое-то странное тепло в его груди. беспочвенное, наверное, неясное, но яркое и притягательное тепло. — ты вырос, юнги, — говорит она тихо, наклонившись к его уху. — с тобой я все равно чувствую себя ребенком, — юнги целует ее мимолетно в висок. — так бывает, когда возвращаешься домой, все в порядке. — саран, — зовет он, и саран смотрит в его глаза, — я сбежал и, знаешь, я всегда пишу о героях, которые сбегают и возвращаются. и это никогда не заканчивается. все, что я могу написать, — это истории о любви, которые никому не нужны, понимаешь? люди, которые бегут от себя, от любви или от любых других чувств. — ты вырос, — снова говорит она, и ее улыбка — это что-то загадочное, заговорщическое, — и я верю в тебя еще больше. она останавливается, перекладывая руку на его плечо. — и я знаю, что ты из тех, кто ведет за собой. юнги, ты пишешь о вещах, которые проходишь сам, и на это нельзя не откликнуться, понимаешь? ты — это твое поколение, а твое поколение — это ты. дело не в твоей умной голове, а в твоем восприимчивом сердце. ты способен написать о вещах, которые в жизни не испытывал, но все будут убеждены, что ты пережил это. я горжусь и восхищаюсь, юнги. потому что я тоже сыграла свою роль в этом. — правда, — говорит юнги. саран обнимает его, гладит по лопаткам, и он вздыхает, закрывая глаза. — прошло полтора месяца, — говорит она. — ты не проводишь меня? она фыркает и, оторвавшись от юнги, вытаскивает сигарету. — я возьму выходной, мы хорошенько поедим, и я отвезу тебя на вокзал. — и когда ты сможешь взять его? — когда ты захочешь. саран берет выходной через четыре дня, но билет на поезд у юнги не получается взять сразу же. он уезжает поздно ночью и приезжает ближе к рассвету. но она проводит с ним весь день. они едят слишком много, много говорят. и саран часто-часто просит его звонить ей. когда хорошо, когда плохо — все равно пусть звонит. в их последнюю минуту саран просит передать чимину поцелуй и желает доброй дороги. юнги не чувствует себя странно, но волнение, какой-то энтузиазм и некоторый трепет вызывают в нем легкую дрожь. эта мешанина заставляет его нервы подрагивать под током и импульсами предвкушения, оттого и реакция в мышцах. ему нравится это ощущение. ему нравится возвращаться, а не уезжать. он старается думать о том, что его встретит намджун, отвезет к чонгуку, а там до чимина рукой подать. совсем немного, чуть-чуть, считанные метры. любовь, как он понял, имеет одно лицо и один характер с десятком черт и набором эмоций. и все это — чимин. дерзкий и кусающий, непонимающий иногда, но позже сознающий и принимающий все, нежный и согревающий, доверяющий, желанный, время от времени требовательный, но покладистый и кроткий. чимин на себе показывает то, какой любовь юнги может быть. лучше понять это хотя бы сейчас, чем не понять никогда. на улице прохладно, асфальт влажный и пахнет прошедшим дождем. на юнги футболка и рубашка, штаны с парой дырок, старые кроссовки. он отворачивается, сжимая лямку на рюкзаке, когда его обдает утренним ветром. но он не может отвернуться, когда его обдает объятиями друзей на привокзальной парковке. бэкхен обнимает его первым, а позже щелкает по кольцам в ухе и улыбается. чанель, выбрасывая окурок, ерошит волосы юнги, притягивает к себе и говорит, что его слишком долго не было слышно. — нужно было время, да? — улыбается намджун. — привет, — юнги обнимает его и хлопает по спине перед тем, как отпустить. они такие теплые и родные, и юнги будто не уезжал. они разглядывают его, говорят, что он выглядит здоровым и отдохнувшим. говорят, что ему идет черный, идут эти кольца, идет здоровое и сытое лицо. дороги пустые, светофоры истерят, и намджун отваливает музыку. их веселье не выглядит поддельным. боже, он скучал по ним, но он не может думать о чем-то, что не связано с чимином. он действительно нервничает. он чувствует эйфорию в своем желудке где-то среди маленьких птичек, что поют во всем его теле. и он поет вместе с ними. влюбленный, хоть и напуганный. нельзя быть влюбленным на протяжении всех этих месяцев, но он влюблен. чонгук не берет трубку, и юнги звонит ему несколько раз. — да? — мычит чонгук. — эй, привет, — юнги чешет лоб, бэкхен мнет его плечо, — я внизу, так что. ты откроешь мне? — о, — чонгук шуршит чем-то и громко дышит, — да, хорошо. юнги кивает себе, кладет трубку, и чанель говорит, что заберет его вещи, если юнги не горит, конечно. — я заберу их позже, да? — мнется юнги, отстегивая ремень безопасности. — юнги, — бэкхен улыбается едва заметно, — все в порядке теперь, серьезно. юнги выдыхает ртом и кивает. да, все в порядке, наверное. но он не может сказать точно, пока это не подтвердит чимин. пока чимин хоть что-нибудь ему не скажет. когда чонгук открывает дверь подъезда, юнги поднимается с этажа на этаж, смотря себе под ноги. он не готовил речь и не подбирал слова. он не готов пустить все по течению и ждать, куда кривая выведет, но, кажется, это единственное, что ему остается на самом деле. мысленно это возвращение выдается простым, беззаботным, но вот здесь, в его реальности, все сомнительно и неуверенно, потому что кроме его воодушевления ничего не известно. в глубине души он знает, что чимин примет его. но чего он не знает, так это как чимин будет вести себя в итоге. вдруг остынет, отвернется. и юнги не знает, будет ли смысл пытаться что-то сделать дальше. взъерошенный чонгук, только разлепивший глаза и спящий, видимо, всего пару часов курит в окно на кухне. юнги машет ему, разуваясь. на обувной полке бело-синие джорданы. небольшие как чиминовы стопы. юнги разглядывает, пока чонгук рядом не говорит: — это намджун с юрико ему подарили. — ты вообще спал? — юнги мнет его плечо так же, как мял бэкхен. — не знаю, час, может, подремал. сидел за работой, — чонгук пожимает плечами, — кофе будешь? юнги кивает в сторону чиминовой комнаты: — да, я сначала… — у него вчера был насыщенный день, так что не буди его надолго. окно в его комнате распахнуто. и он завернут в одеяло по самый нос. юнги закрывает дверь за собой тихо и идет к кровати, не шаркая. здесь пахнет теплой постелью, хвойным мылом и свежим воздухом. юнги подлезает к нему, ложится на бок и обнимает поперек живота. этот ребенок всегда так крепко спал. особенно, если уставал после тренировок или работы. юнги стаскивает одеяло с его лица: губы без единой трещинки, тот же нос кнопкой, сережка в носу. расслабленный, мерклый от усталости, невинный. чимин во сне никогда не пускает слюни, не храпит. весь такой трогательный. юнги улыбается, когда покрывает его щеку, что ближе, мелкими беззвучными поцелуями, другую накрыв ладонью. кожа мягкая, пахнет постельным бельем и огуречным тоником. юнги дышит ему в щеку, и чимин поворачивается к источнику тепла. — чимин-и, — зовет юнги шепотом. он целует его в кончик носа и не перестает звать по имени. чимин нашаривает его руку вслепую и слабо сжимает, когда говорит: — тебе жарко? юнги смотрит на него. смотрит и смотрит. боже, а что еще он может сделать? — ты устал? — спрашивает он. чимин морщит нос, на секунду сводя брови. — чимин-и, я так соскучился, — шепчет юнги. чимин угукает и двигается так, чтобы уткнуться носом в юнги. — юнги, эй, — заспанный тэхен приоткрывает дверь, просунув голову, — пойдем, перекусишь с дороги. юнги кивает и касается чиминовых губ своими — и это не поцелуй, а какая-то ментальная напоминалка, мол, ему нужно будет повторить это, чтобы чимин все вспомнил. юнги толком ничего не ест, только пьет кофе, курит и слушает рассказы тэхена о том, что он мог пропустить. где-то чонгук соглашается, где-то дополняет, если картинка выглядит неполной. юнги пропустил танцы чимина под колонкой какого-то магазина в дождь. пропустил его простуду, высокую температуру и несколько уколов. юнги пропустил несколько танцевальных занятий, где практика — полностью движения чимина. юнги пропустил его татуировки, его радость от подарка намджуна и, как оказалось, его девушки. юнги пропустил много новых фотографий и мордочку чимина, жующего помидор, который тэхен поджарил в экспериментальных целях. юнги многое пропустил. и нагнать это он может только с их историй. но, черт, он никогда не увидит это лично. вот и вся загвоздка. когда он начинает расчесывать глаза, чонгук дышит на него сигаретным дымом и просит пойти поспать хотя бы несколько часов. он же в любом случае ничего не пропустит больше, если уснет у чимина под боком. юнги отрубается, когда чимин во сне снова его обнимает. он просыпается, когда слышит глухое «матерь божья» и чувствует слабое копошение в своих волосах. он разлепляет глаза кое-как — раскрывает их поочередно на деле — и видит, как чимин сидит на кровати с протянутой к его волосам рукой. — не нравится? — хрипит юнги: сухой язык елозит по рту, ему приходится прочистить горло. удивленный, только проснувшийся, мягкий, уютный, утренний чимин. розоватые щеки, чуть припухшие глаза, местами топорщащиеся волосы. чимин выглядит немного сонным и немного взволнованным, и у юнги что-то щемит в груди. что-то сжимается внутри него от мысли, что он не видел такого чимина так долго, боже. он не прикасался к нему, не целовал его, не мешал ему заниматься делами. они не курили вместе, не ходили к кинотеатру и не обсуждали фотографии. юнги сглатывает что-то густое и кислое, когда понимает, как много пропустил из-за того мелкого дерьма. юнги неуверенно касается его руки: кончиками и невесомо. чимин моргает своими влажными глазами, его рот едва-едва приоткрыт — юнги видит его неровный передний зуб. чимин всегда хотел его исправить, а юнги нравилось это. маленький изъян, какое-то несовершенство, вызывающее во влюбленном странный трепет. — я должен умыться, — хрипит чимин: его голос после пробуждения всегда такой — немного хриплый, тихий и будто бы грудной. юнги не успевает кивнуть, когда чимин, остекленевши глядя перед собой, опускает ноги с постели к прохладному полу. юнги чувствует, что должен сказать сейчас что-то, потому что нечто в его груди не перестает изломанно и тонко выть. что он должен сделать? ему следует что-то сказать? пойти за чимином? обнять его? или встать на колени? что он должен сделать? может, ему стоит уйти сейчас и все обдумать? черт, он должен был поступить так с самого начала. он должен был поехать с ребятами, подумать о будущем, подумать о верных словах или о чем-то в этом роде. но он промахнулся. он решил выстрелить эффектом неожиданности. и да, кажется, он подстрелил таким образом чиминову стрессоустойчивость. юнги растирает лицо и вздыхает, усаживаясь на краю кровати. рубашка на нем помялась. от него слегка попахивает потом и дезодорантом. он хрустит суставами, разглядывает родинки на пальцах, смотрит на ногтевые пластины пальцев босых ног. чимин возвращается с салатовым полотенцем в руках. он смотрит в пол, пока аккуратно вытирает свое лицо. все такой же опрятный чимин. он садится рядом с юнги, они даже не соприкасаются коленями. — я не знаю, что должен сказать, — говорит юнги, разглядывая краем глаза чиминовы татуировки, — прости за это. — не знаю, что ты должен сейчас сказать, — чимин отвечает так же тихо, но его пальцы неровно подрагивают — будто мышцы сокращаются или нервы шалят, — я так скучал, ты знаешь? — я знаю, — шепчет юнги. чимин неуверенно тянет свою руку к руке юнги на бедре. когда их пальцы переплетаются, юнги судорожно вздыхает, потому что кончики его ушей горят так же сильно, как глаза. чертов стыд, блять, он такой крепкий, стойкий, живучий. и он дерет сейчас его уши и плюет желчью в глаза. — прости, что подвел тебя, — говорит юнги, но не продолжает мысль, потому что чимин разворачивает его к себе и крепко обнимает. любить всегда больно. оттого, как хорошо, или оттого, как плохо. и юнги не знает, чувств какого полюса в нем сейчас больше. он перехватывает чимина, накрывает широкими ладонями его лопатки и дышит в плечо горячо и болезненно. — но ты вернулся ко мне, — шепчет чимин в его затылок, поглаживая кожу головы. юнги закрывает глаза и позволяет этому моменту укрыть его теплым одеялом в сраную зиму, что пришла не в свой сезон. от чимина пахнет утром. пахнет мятной пастой и гелем для умывания. его кожа мягкая и теплая. юнги любит его так сильно. что чувствует себя преданным собой же. чимин неловко перебирается на его колени и целует осторожно, словно в первый раз. совершенно не пошло, аккуратно, без влажности, настойчивости и подтекстов. мягкое соприкосновение губ, робкое взаимодействие, усталость от дрянной участи, но на двоих. чимин делится своим наболевшим, а юнги — своим опустевшим. чимин обнимает его за шею, юнги гладит его поясницу под футболкой. — намджун сегодня хотел погонять, — говорит чимин тихо. — я видел джорданы, — улыбается юнги, и чимин немного отстраняется, чтобы посмотреть на его улыбку. — они подарили мне их. я был так рад. и я выгляжу круче в них, серьезно. — боже, — юнги накрывает ладонями его раскрасневшиеся от притока энтузиазма щеки, — ты всегда крутой, чимин-и. — мы могли бы поехать, чтобы посмотреть на это, знаешь, — улыбается тот, приглаживаясь щекой к руке юнги. — мы и поедем. намджун заберет нас, как и всегда. они практически не говорят после. не обсуждают. только обнимают друг друга, целуют: юнги — еле сдерживая жадность, чимин — еле удерживая свою бодрость в руках. юнги игнорирует то, как чимин подрагивает от нервозности. юнги всегда говорил и писал о том, что женщины не просто красивы, но и охрененно опасны. когда одни утверждают, что они созданы для исключительных проявлений большой, светлой и чистой любви, юнги говорит, что женщины созданы для борьбы. для воодушевления, для войны, для мордобоя. потому что когда в дела на его глазах вмешивались женщины, ни у кого из мужчин не было шансов. их время сложилось неплохим, если учесть насколько слаб стеклянный потолок и насколько сильна карьерная лестница. женщины приходят, чтобы взять. мужчины приходят, чтобы напасть. юнги всегда говорил, если женщина ударит его, он встанет перед ней на колени. юнги уважает таких — сильных, достаточно смелых и самостоятельных. королевы рода, который никогда не будет мертв. юнги вываливается из машины намджуна, чтобы пожать руку бэкхену, что ждет в стороне с остальными зеваками, но не успевает толком сдвинуться с места. он оборачивается на звук шин, полосующих асфальт: черная полированная тачка на резком развороте останавливается, дергается на ручнике. машина мрачно переливается в сумерках как, мать его, гагат в перстне клерка. формы, изгибы, массивность, отблески дисков. юнги может ничего не понимать в тачках, но юнги достаточно понимает в красоте. и эта малышка, ну, она не просто красива, но и охрененно опасна. создана для исключительных проявлений огромной, темной и яростной страсти. создана для гребаной борьбы. с одной стороны вылетает чанель, с другой — девчонка, если верить длине волос, в черной толстовке, капюшон которой натянут на кепку. она широко шагает. немного сутулится. ее шаг — мужская помесь. твердая поступь, крепкие бедра, жесткие икры, вау. она пинает водительскую дверь с каким-то остервенением, но чанель хватает ее за руку и тянет на себя, когда дверь другой тачки открывается. она чуть ниже другого водителя. пока не дает ему кулаком прямо в нос. — юрико! — кричит намджун, — твою мать! она оборачивается. она, сотворенная из пепельного мрамора и растертого в пыль черного жемчуга. юнги готов поклясться, когда она идет к ним, пространство вокруг нее лишается времени, замедляясь. ее зовут юрико. юрико из японии. юрико с темными глазами — глубокими и влажно блестящими. у нее настолько длинные ресницы, что юнги, разинув рот, пытается сосчитать их хотя бы на первый взгляд. родинка на нижнем веке справа. тонкий, чуть островатый кончика носа, что едва-едва вздернут. пухлые губы — в целом широкий ягодный рот. от нее пахнет черникой и ментолом. юрико запрыгивает на намджунову спину, целует его в затылок и тянется рукой к чимину. чимин подставляет макушку, чтобы юрико могла взлохматить его волосы. окей, юнги приходится проморгаться, когда она называет чимина «грид-малыш». — юнги, — кряхтит намджун, — это юрико. и, боже, она протягивает ему свою руку: аккуратные ногти под бирюзовым лаком — квадратные и короткие, кольцо на большом пальце и кольцо на мизинце. юнги пожимает теплую руку и чувствует несколько жестких мозолей. намджун говорит, юрико занимается баскетболом, но иногда любит подраться с отцом. просто отец хотел пацана, а родилась юрико — спортсменка с пеленок. — ты, — мямлит юнги, — вау. юрико улыбается, а чимин рядом еле сдерживает смех. юнги пихает его под ребра. юрико неимоверно красива. и если она сейчас встанет ему на горло, он, кажется, будет не совсем против. юнги украдкой смотрит на ее ноги. на ее обувь. и вздыхает. темно-серые, совсем новенькие, судя по мелькающей чистой подошве, джорданы. вероятно, она создана не только для борьбы, но и для намджуна. их дорога — не грув. и маршалы здесь не обслуживают, а сидят у руля. из комиссаров те, кто принимает ставки. тут и душа из шампанского нет, но все довольствуются тем, что имеют, потому что это гонки ради удовольствия. для знакомых — ради денег тоже. намджун познакомился с юрико, когда они решили занять старт дистанции в полтора километра. уанэнхалф — глупая и рисковая штука, большинство не видит в ней смысла. но про юрико говорят, либо она давит на газ, либо не садится за руль в вечер. суть этого дерьма состоит в том, что между машиной-1 в начале и машиной-2 в конце ровно полтора километра, они должны гнать друг на друга, а разъехавшись, первыми достигнуть точки отъезда противника. говорят, намджун тогда вышел мокрым и бледным. — я тоже хочу, — говорит юнги, и юрико пристально смотрит на него, — это же круто, да? — ну, — чанель пожимает плечами, — если перед этим сходишь в туалет, то да, тебе будет круто. — я тогда чуть не обоссался, — смеется чимин. — чего? — юнги таращится на него. — юрико предложила прокатиться… — а он орал так, что перепонки чуть по швам нахрен не разошлись, — смеется юрико. юрико открывает окна и говорит, что если юнги стошнит, он должен выплюнуть все это в окно. при другом раскладе она заставит его начищать салон зубной щеткой и трехслойной зубной пастой. юнги кивает, потому что юрико звучит чертовски правдоподобно, и пристегивается. машина намджуна с такого расстояния кажется юнги игрушечной крошкой-гонялочкой. юнги смотрит на две педали в ногах юрико и пропускает момент, когда раздается охренительно громкий хлопок. когда юрико давит на газ, у юнги хрустит шея. он смотрит на ее приоткрытый рот и чувствует набирающую обороты скорость буквально на себе: его желудок прилипает к позвоночнику, мягко вылизывая его адреналином и желчью. — смотри вперед! — кричит она. юнги открывает рот, вываливает глаза, потому что машина намджуна по траектории движется прямиком на них. юнги чувствует, как его поры покрываются холодным потом. но его язык сухой и шершавый, он не вопит, только сжимает кулаки, вдавливая ногти в кожу. юрико на высоте, она в порядке. юрико горячая. она наклоняется к рулю, и ремень безопасности бесшумно натягивается. юнги орет, закрывая глаза и упираясь затылком в подголовник, когда до столкновения можно отсчитать несколько секунд. и за своим криком он не слышит крик чимина, что верещит на радостях, когда намджун сворачивает в сторону и фактически дает юрико фору в четвертую часть минуты. у них все равно в итоге выходит дубль, а юнги слишком сильно хлопает дверью и орет во все горло, пока юрико смеется. юнги обходит машину и неловко бросается на нее с объятиями. он почти валит ее на пассажирское сиденье, но юрико только громче смеется. она смеется, потому что стояк юнги упирается в ее, блять, тело, и до юнги это доходит не сразу. что юнги понимает за этот вечер, так это чиминову дистанцию. когда юнги ведет рукой вдоль его спины, чимин слегка дергается и поджимается. когда юнги наклоняется ближе, чтобы сказать что-то на ухо, чимин поворачивается и коротко смотрит на его рот. и чимин не делает ни единого шага навстречу. чимин даже не задерживает руку, когда юнги касается его пальцами в момент передачи телефона, где на фотографии юрико своим соблазнительным внешним видом пытается доказать, что намджунов тюльпан может быть махровым и черным: чулки, короткая юбка, подтяжки и топ с длинными тонкими рукавами — у юрико потрясающая линия пресса. чимин ухмыляется, говорит, его рук дело. — просто я разбираюсь в черном, — улыбается он: его улыбка — проползший по лицу сытый питон. и чимин запускает свои очаровательные тугие пальцы в черные волосы юнги. он сжимает их у корней, и юнги делает глубокий вдох. сегодня чимин позволяет юнги переночевать у него. юнги сидит на кухне до тех пор, пока в ванной чимин не перестает шуметь водой. он почесывает ребра, пока стучит в дверь. — это юнги, — говорит он в дверь. — я скоро выйду, — говорит чимин. — открой. чимин тут же щелкает замком. чимин никогда не моется горячей водой, всегда — теплой. зеркало не запотевает, и он разглядывает себя перед ним и раковиной, пока шуршит по телу полотенцем. юнги знает это так же, как знает чиминово тело: от кончиков пальцев ног до корней волос на макушке. юнги тянет дверь на себя: чимин смотрит на свою щеку — его взгляд скошен влево — и стирает с груди капли воды. голый, чистый, пахнущий всем тем, что юнги так безумно любит. юнги просит полотенце, и чимин, поразмыслив секунду, практически сразу же отдает его, не закончив с бедрами. юнги прикасается к его мокрым плечам и смотрит на бегущие с затылка мелкие капельки воды. потрясающий затылок, где розоватое родимое пятно. потрясающие плечи, и их линия — это целый горизонт: влажный, телесный, уникальный. юнги не вытирает его толком, просто прикасается, притрагивается и улыбается. его сухие губы говорят в чиминову кожу что-то о тоске и бесконечном нытье любящего сердца — юнги даже не отдает себе отчет, кажется, пока его рот все это воспроизводит. он так близко, черт. он так близко к нему, к его телу, к его маленькой душе, запрятанной под доброй сотней рассыпанных родинок. и капли — это всего лишь роса, потому что чимин — цветок, что распускается на рассвете, но не увядает на закате. каждый из его лепестков раскрывается на рассвете, и юнги готов без сна ждать каждого восхода солнца. юнги целует его плечи. юнги ведет кончиком носа к уху и слышит, как чимин улыбается, выдохнув. от него пахнет медом и лимоном. чимину нравятся все эти гели для умываний, он следит за кожей. чимин знает, как юнги поистине очарован ею, так же, как знает тело юнги: от кончиков пальцев ног до корней волос на макушке. от лимона кожа упругая и матовая; от меда кожа мягкая и свежая. юнги прикусывает слегка чиминову шею: ему так чертовски сильно хочется, чтобы этот запах, этот вкус остался на его языке — хотя бы на самом кончике. чимин клонит голову в сторону, и юнги широко ведет языком от плеча до той самой родинки на середине шеи. — любовь моя, — шепчет юнги, целуя в затылок. — я так скучал по тебе, — шепчет чимин, топчась по полотенцу, которое юнги сбросил за ненадобностью, — я ждал тебя каждый день. я ждал тебя с момента, когда ты сказал не идти за тобой. юнги смотрит на их отражение в зеркале: мягкий, блаженный чимин и темный, светящийся он. — но я хотел пойти, юнги. юнги гладит его ребра. гладит ключицы и грудь. если когда-нибудь юнги перестанет любить чимина, его кожу и его мысли, он, должно быть, просто будет уже мертв. юнги обнимает его, прижимая спиной к своей груди, и не останавливает пальцы, что почти искрят от возможности трогать и трогать. юнги говорит, сказано верно, любви без ошибок не бывает, но и без прощения она невозможна. и чимин стал той любовью, что может простить. его чимин вырос, окреп, стал сильнее. его чимин — его любовь. его смелая, нежная, напористая, терпеливая, понимающая, заботливая, терпкая, очаровательная, обворожительная любовь. так много чувств и так мало слов, чтобы их описать и определить. и все, что может сказать юнги, — это старое и заезженное признание. но юнги говорит это. говорит, что любит его так сильно, что это, кажется, может прикончить его когда-нибудь. эта любовь молодая, дикая, всепоглощающая, слишком яркая, оттого и опасная, рискованная и бесконечно страстная. ближе к совершенству чувств и абсолюту ощущений, чем сейчас, они уже никогда не будут. но их «сейчас» длится так долго, боже. юнги ласкает чиминов член, когда тот возбуждается. он не дрочет ему неистово и не мастурбирует ему напористо. он просто гладит и нежничает. на головке чимина снова пробивает уловимая дрожь. чем ближе чимин к оргазму, тем громче он дышит и тем сильнее прижимается к юнги задом. юнги водит пальцами по телу, по шее, чиминово горячее дыхание вплетается тонкими малиновыми линиями в самые кости, и юнги бы прохрустеть суставами, чтобы сбросить наваждение. чимин наклоняется и упирается руками в раковину, когда кончает со своими мягкими и множественными «ах». но его член не опадает, не становится вялым, и юнги продолжает массировать, втирая в уздечку сперму. чимин дышит загнанно и быстро, и юнги чувствует капли пота на собственной пояснице. чимин поворачивается и лезет к губам, съедая воздух одним разом. чимин целует его, и юнги чувствует, как сильно чимин скучал по нему: так ощутимо, так крепко и напряженно. они ухватывают моменты, чтобы подышать, но снова сливаются. юнги отдает ему всего себя — все лучшие и худшие стороны, все совершенные и недостаточные версии. юнги отдает ему свое тело, сердце, вещи, запахи, соки, слова. все принадлежит чимину, потому что без него это утратит для юнги былую ценность. чиминова ладонь набита пухом. юнги думает об этом, пока чимин трогает его член, запустив руку в трусы. чиминово кольцо нагревается от кожи, и юнги раскрывает глаза, чтобы сказать: — черт, чимин, — он тихо смеется, и чимин, пытаясь восстановить дыхание, улыбается, — кажется, я не закрыл дверь, черт. но юнги думает, что руки чимина созданы специально для него. для его ладоней, его лица, его губ, его члена. всего чимина соткали именно для юнги, и это осознание аналогично по силе тому же, когда юнги понял, что чимин — это воплощение любви. юнги не может сдержать стон, пока чимин сжимает член, нацеловывая татуировку на груди. юнги щелкает замком — чимин щелкает дверцей шкафчика за зеркалом. юнги опускает крышку унитаза — чимин велит ему опустить штаны. чимин садится сверху, и юнги думает, что на самом деле они не должны этого делать. им не стоит заниматься сексом прямо сейчас и здесь, в ванной и на закрытом унитазе. чимин опускается на член, отказавшись от пальцев юнги — чимин подготовил себя сам. юнги не чувствует запаха смазки, и его смущает это. юнги чувствует его руки на своих плечах: чиминовы отросшие ногти оставляют на коже красные борозды. юнги чувствует свои руки на его ягодицах: пальцы вдавливаются в кожу так сильно, что чимин начинает ускоряться. юнги смотрит, как напрягаются мышцы чиминовых бедер, когда он поднимается: его чимину приходится подниматься на носочках. чимин не сдерживает себя, подает голос смело и громко, и юнги в этом видится какая-то извращенная имитация. будто это их секс, но в тот же момент не их по-настоящему. будто где-то ведется съемка и все это дерьмо снимается на камеру, отдается в архив, укладывается на полку с прочими иллюзиями. юнги начинает теряться, и его хватка слабеет, пальцы больше не сжимают так сильно. чимин оборачивает свои руки вокруг его шеи, и они мягко сталкиваются лбами. — так не должно быть, — шепчет юнги, удерживая чимина, чтобы тот не сел на него полностью и не кончил. — что с тобой? — выдыхает чимин. — мы не должны быть здесь, — шепчет юнги. чимин говорит, они не трахаются, а занимаются любовью. даже здесь и сейчас, в ванной и на закрытом унитазе, но они действительно занимаются любовью. она не зависит от места, она зависит только от них. чимин любит его, а он любит чимина. и любовь — это выстрел в пустоту, порожний звук, холостой отзвон, если для занятия ею приходится выбирать место и время. она терпит поражение, но не терпит отлагательств. чимин говорит, они должны быть здесь, потому что они должны быть вместе, должны быть вот так близко друг к другу. им по-настоящему нужно это, чтобы доказать, что расстояние — ничто, пространство — миф. юнги позволяет чимину опуститься на член до основания. чимин дышит ртом, кряхтит, ритмично сжимает мышцы, и юнги, закрыв глаза, откидывает голову назад. его бедра и мышцы живота напрягаются, но чимин принимает всего юнги, принимает все, что тот отдает ему. чимин дрожит, сжимается, но не кончает. юнги обнимает его одной рукой за поясницу, прилепляя к себе, а пальцами другой разминает затылок. — любовь моя, — шепчет юнги, и чимин довольно стонет, — благословишь меня? чимин кивает несколько раз подряд — нервно и неровно. он задерживает дыхание на секунду, и юнги слышит, как бьется его трепетное сердце — маленькая загнанная птичка с пестрыми крыльями. он кончает, выгибаясь в пояснице. юнги все еще держит его у затылка, когда чимин запрокидывает голову, закрыв глаза. чимина мелко трясет, его кожа влажно поблескивает, но у юнги нет ни сил, ни желания отпустить его прямо сейчас. они сидят так до тех пор, пока чимин не начинает ерзать от неудобства. юнги смотрит, как по чиминову бедру стекает сперма, и ему нравится это. он хватает чимина за это же бедро и тянет на себя. он целует его в любимую лобковую косточку, пока размазывает свое семя по чиминовой коже. он боялся измарать людей в собственном поту, когда обнимал их, и испытывал отвращение. а теперь пачкает чимина собой и не чувствует ничего, кроме восторга, граничащего с экстазом, который не нуждается в искусственный стимуляции. черт, любить чимина — это быть благословленным до конца дней своих.