Причина жить

Ему было страшно засыпать. Он не мог закрыть глаза, не мог позволить себе провалиться в забытье. Ему казалось, что как только он отвернется, как только моргнет хоть на миг, все исчезнет. Он панически боялся очнуться утром и понять, что все было сном. Скорая помощь, больница, доктор Цунаде, выписка, прогулка по ночным улицам — все окажется лишь бредом отчаявшегося сознания. Он сводил себя с ума мыслью о том, что всего этого нет: нет выписки, нет прогулки, нет Итачи. Он умер тогда, в этой грязной ванной, истекший кровью без надежды на спасение. Саске не успел в тот день, не смог помочь, всего на несколько минут опоздал, но ничего уже нельзя было вернуть. И сейчас он спит и видит счастливый сон об Итачи, который лежит с ним рядом, такой родной, такой теплый, такой живой. И когда Саске проснется, он с ужасом осознает, что все потерял. Когда Саске проснется, он просто не сможет жить дальше с этой невыносимой болью. Ему до дрожи в ногах и стука зубов хотелось поверить в реальность мира вокруг, хотелось действительно почувствовать, что Итачи здесь, с ним. Он тихо встал со своей кровати. Черные волосы брата были беспорядочно разбросаны по подушке, а лицо выражало абсолютное спокойствие и умиротворение. Саске смотрел, как легко опускается и поднимается его грудь. Это простое незаметное движение дарило успокоение. Дышит. Дышит. Жив. Он повторял себе снова и снова, что все хорошо, что все обошлось, но не мог унять дрожи в руках и ногах. Он дотронулся рукой до щеки брата. Ему так захотелось почувствовать это теплое прикосновение, убедить себя наконец, что перед ним настоящий живой Итачи, не мираж, не сон, не болезненный бред. Он легко, боясь разбудить, провел пальцами по щеке, волосам, шее и ключицам брата. Но этого было мало, слишком мало. Саске наклонился ближе к его лицу и долго рассматривал фарфоровую кожу, длинные ресницы, тонкие брови и впадины морщин на щеках. Ему хотелось впитать в себя каждую деталь, каждую частичку этого до боли любимого образа. Его взгляд зацепился за тонкие нежно-розовые губы. Он вдруг вспомнил, какими мертвенно-бледными они были, когда Саске нашел брата в тот день. Он зажмурился, стараясь отогнать наваждение. Когда глаза снова открылись, Итачи лежал перед ним и спокойно спал. Саске вновь смотрел на его губы и не мог отвести взгляд. Вдруг безумно захотелось узнать их прикосновение, почувствовать их мягкость и теплоту. Он ведь уже делал это однажды. Ничего страшного не произойдет. Он попробует лишь раз. Брат не успеет проснуться. Саске наклонился чуть ниже, его губы легко коснулись губ брата. Стоило, наверное, прекратить сразу же, но ему так хотелось продержать это прикосновение хоть чуть-чуть дольше. Когда он отстранился, то не сразу понял, что что-то не так. На него смотрели широко распахнутые черные глаза. Его захлестнул страх. Он резко отпрыгнул от чужой кровати, судорожно стараясь найти себе оправдание. Итачи смотрел ему в глаза. Саске боялся увидеть в его взгляде отвращение, гнев и обиду, но лицо брата было каменным, а по его глазам не удавалось прочесть ничего. И это пугало Саске еще сильнее. Молчание затягивалось и болезненно давило на разбитые нервы. Сознание билось в нарастающей панике. Что он наделал?.. — Что это только что было? — голос Итачи звучал холодной сталью. Саске молчал, не в состоянии выдавить и слова. Его руки леденели, пересохло во рту, горло пережимало от иррационального страха. Брат прожигал его непроницаемым взглядом. Тянулись секунды, напряжение в воздухе росло, становилось плотным и вязким, делая невыносимым процесс дыхания. И в какой-то момент разум Саске не выдержал, натянутые нервы лопнули, как струна, он больше не мог выносить этот обжигающий взгляд. Он зажмурил глаза и начал кричать: — Что?! Ты и сам все знаешь! Ненавидишь меня?! Презираешь?! Я тебе отвратителен, да?! Итачи лишь молчал. Или это Саске не мог слышать ничего, кроме оглушающего биения собственного сердца? Он смотрел на брата, взгляд плыл, но он изо всех сил старался сосредоточиться. Но губы Итачи так и не шевельнулись, с них не слетело ни звука. Саске чувствовал, как его трясет от слез и не сходящей паники. — Скажи! — он просто не мог перестать кричать. — Скажи! Скажи это уже, черт возьми! Скажи, что тебе противно, что видеть меня больше не хочешь, чтобы я убирался к черту и никогда к тебе больше не приближался! Скажи уже хоть что-нибудь! Саске почувствовал, что начинает плакать. Вся тревога, вся боль, весь ужас последних дней накрывали его разум мощным потоком, разрывали изнутри его грудную клетку и вырывались наружу через слова, слезы и хрипящее дыхание. — Мне было так страшно. Я так боялся, что ты исчезнешь… Итачи все еще молчал. В ночной темноте Саске никак не мог разобрать выражения его лица. Слезы текли по щекам не переставая, но он уговорил себя успокоиться. Сумел взять себя в руки, прекратить истерику хоть ненадолго. — Не молчи… Пожалуйста. Хватит. Итачи, — он умолял, сдерживая острое желание вновь расплакаться. — Тебе противно, да? Итачи не говорил ни слова. Саске казалось, что за все это время брат даже ни разу не пошевелился. Силы кончились. Резко. Будто внезапно выбило все без остатка, и больше не хватало даже на то, чтобы держаться на ногах. Он сел на свою кровать и опустил взгляд в пол. Он решил, что будет молча ждать своего приговора, сколько бы времени ни ушло. Он больше ничего не мог сказать. Они сидели молча в абсолютной тишине. Саске не мог сказать точно, сколько времени прошло, наверное, минут двадцать, но ему казалось, что они молчат уже несколько дней. Пару раз с кровати брата слышалось легкое шуршание, но ничего не происходило. Он старался занять мысли чем-то другим, просто перестать думать об Итачи, но вскоре он понял, что это бесполезно. В конце концов, он никогда не мог перестать думать о нем. Вдруг Саске показалось, что он услышал тихий шепот. Он понял, что перестал дышать в надежде разобрать слова. — Саске… Я люблю тебя. — Что? Ему наверняка послышалось. Слишком уж тихими и слишком невероятными были эти слова. — Я люблю тебя. И мне не противно. Сквозь темноту он увидел, что Итачи смотрит на него с грустью и сильной тревогой. Этот взгляд слабо соотносился с его словами. Как и всегда, брат тонул в каких-то неведомых чувствах, разобраться в которых не под силу было никому. Саске долго вглядывался в глаза брата, стараясь понять, что снова беспокоит его, но попытки не приносили результата. Горечь обожгла грудь каленым железом. Сквозь темноту он все же заметил, что руки у Итачи мелко дрожат, а дыхание частое и поверхностное. Саске снова ничего не понимал. Ему вдруг отчаянно захотелось еще раз ощутить эту близость и теплоту, которые он почувствовал, когда целовал брата. Казалось, что так он сможет понять, ощутить чувства Итачи. Желание было глупым и абсурдным, но он не мог противиться ему. — Если тебе не было противно, тогда… еще один раз… — запинаясь проговорил он. — Еще один раз… можно? Брат ничего не сказал, но спустя несколько долгих секунд слабо, будто нерешительно, кивнул. Саске подошел ближе и чуть наклонился над сидящим на кровати Итачи. Его губы вновь дотронулись до губ брата. Он прижался к ним сильнее, прикосновение длилось намного дольше, чем Саске позволил себе в прошлый раз. Итачи приоткрыл рот и осторожно коснулся языком его губ. Тело Саске будто прошибло ударом тока. Он повторил движение брата, чуть смелее проведя языком по его теплым губам. Итачи обхватил его рукой за талию и притянул, заставляя сесть к себе на колени. Они несмело целовали друг друга. Сначала лишь слегка соприкасаясь губами, но постепенно заходя все дальше, они открывали для себя какую-то новую немыслимую откровенность. Саске обнимал Итачи за шею, прижимался к нему и отчаянно не желал отпускать. Он утопал в этой невозможной близости, чувства застилали ему разум и ни одной мысли не было в его голове, кроме отчаянного «Еще!». Больше поцелуев, больше прикосновений, больше этой невыносимой искренности. Он понял, как сильно успел возбудиться, только когда почувствовал такую же реакцию тела Итачи. На секунду это выбило его из того опьяненного состояния, в котором они оба находились. Брат отстранился и посмотрел ему в глаза. Не нужно было ничего говорить, чтобы Саске мог прочитать робкий вопрос во взгляде. Ему тоже хотелось больше, хотелось ярче, хотелось ближе. Саске стянул с себя футболку и буквально заставил брата избавиться от своей. Итачи кончиками пальцев дотронулся до его ключиц и тут же одернул руку. Неуверенность. Страх. Растерянность. Саске взял его ладонь в свою, легко поцеловал, наслаждаясь ощущением бархатный кожи на губах, и отпустил, позволяя Итачи вести. Брат смелее огладил чувствительную кожу спины, провел руками по груди и животу, очертил контур талии и вернулся выше к шее. Руки, теплые и отзывчивые, нежно касались оголенных плеч и выступающих лопаток, перебирали ребра, осторожно исследовали все доступные участки тела. Саске тонул в этой нехитрой ласке, ловил каждое движение и, казалось, переставал дышать, боясь спугнуть эти ощущения. Итачи легко коснулся губами его кожи и, получив молчаливое разрешение продолжить, начал покрывать медленными поцелуями сначала плечи, после — шею, а потом ключицы брата. Он уложил его на кровать и начал спускаться ниже, переходя на грудь и живот. Он будто пробовал его на вкус, осторожно и ласково, как бы проверяя, как далеко ему позволено зайти. Саске зарывался рукой в его длинные волосы и задыхался в этих ощущениях. Его тело била крупная дрожь от накрывающего с головой возбуждения и невыносимого восторга. Итачи подцепил пальцами резинку его домашних штанов и, секунду поколебавшись, аккуратно стянул их. Он представлял, как выглядит сейчас: распластавшийся на кровати, красный от возбуждения, дышащий тяжело и рвано, дрожащий от наполняющих его непереносимым ощущений. Итачи шумно сглотнул. В темноте было едва заметно, как лихорадочно блестели его глаза, буквально облизывая взглядом тело брата. Он вновь огладил подрагивающими руками его тело, и задержался на резинке трусов. Взгляд метнулся к глазам Саске в поисках разрешения двигаться дальше. Получив в ответ легкий кивок, он медленно стянул с брата последнюю деталь одежды, оставляя его совершенно открытым и беззащитным. Итачи замер в нерешительности, наверное, он тоже не знал, что должен делать. Саске нашел в себе силы подняться и сесть на кровать. Он почти не чувства стыда от своей наготы, ему было совсем не страшно раскрываться перед братом. Итачи закусил губу, его дыхание было рваным и частым, а глаза беспокойно скользили по телу его брата, выхватывая как можно больше ярких образов. Саске аккуратно поцеловал его губы и потянул штаны вниз, помогая раздеться. Стыда не было. Но была робость, нерешительность, сковывающая движения, путающая мысли, заставляющая руки леденеть и дрожать. А еще было желание. Выворачивающее наизнанку, выламывающее кости, перекрывающее дыхание. Желание даже не телесное, но какое-то ментальное, духовное. Отчаянно хотелось ближе, ярче, больше, но не было и малейшего представления о том, как. Это противоречие раздирало на части, мучительно впивалось в сознание, заставляя тело цепенеть еще сильнее. Вся решительность резко испарилась, было страшно даже просто смотреть, не то что касаться горячего тела. До его щеки вдруг нежно дотронулись, а к губам прижались в теплом поцелуе. Внезапно Саске ощутил, что Итачи, так же, как и он, боится. Его руки так же дрожат, дыхание такое же хриплое и сердце так же бешено колотится. Его тоже ломает от желания, но мозг так же не может придать этому порыву форму. Поцелуй стал глубже, откровенней, слаще. Страх постепенно вымывало волной опьяняющего восторга. Итачи опрокинул их на кровать и прижался сверху так, что Саске целиком ощущал его горячее и такое восхитительное тело. Он перестал понимать, что происходит. Его захлестнуло безумным невыносимым счастьем. Итачи, прекрасный, любимый, самый лучший, здесь, рядом, так близко, что даже руку не нужно тянуть. Весь его, полностью, каждой клеточкой своего тела, каждой стрункой своей души, отдает себя без остатка, можно брать и просто наслаждаться этим великолепием. И можно отдаваться так же отчаянно, без оглядки, дарить всего себя, окончательно, без возврата, без пути назад, с горящим от возбуждения телом и безумным счастьем в сердце. — Итачи… — хриплый голос ломался и не слушался, остатки мыслей собрались в единственное желание, осуществление которого казалось безумно важным и безумно нужным. — Хочу… тебя… в себе… понимаешь? Саске действительно сомневался, что сможет донести свою мысль. В голове все путалось, и едва удавалось связать слова. Однако Итачи, кажется, понял. Он отстранился. Саске видел, как он хмурится то ли в раздумьях, то ли в попытке собрать воедино свои мысли, и на лице проступают мелкие морщинки. — Ты уверен? Это… вряд ли будет приятно. Саске захотелось брата ударить. Что за глупые вопросы? Если что-то могло сделать их еще ближе, он, черт возьми, хотел этого прямо сейчас! Он приподнялся на локтях и больно укусил брата за нижнюю губу, сразу же зализывая укус и втягивая в глубокий поцелуй. — У нас все равно нет… смазки, — неуверенно проговорил Итачи, разорвав поцелуй. — У тебя в ящике есть замечательный крем для рук. Внезапная злость выбила из разума Саске остатки страха и немного прояснила мысли. Он смог слегка успокоить хаос в своей голове, чего нельзя было сказать об Итачи. Брат глядел на него абсолютно ошалелыми глазами, и пускай он силился хоть что-то понимать, это явно выходило плохо. Саске дотянулся до ящика тумбочки и достал крем. Крышка никак не хотела поддаваться дрожащим пальцам. После нескольких долгих раздражающих попыток открыть баночку, та неловко выскользнула из рук. Итачи подобрал ее и, помедлив несколько секунд, открыл. Зачерпнул немного. Саске слегка раздвинул согнутые в коленях ноги. Не к месту вернулся стыд. Почему-то стало страшно смотреть на брата, пришлось отвернуться, и взгляд непроизвольно уперся в стену. Итачи медлил, не зная, наверное, что должен сделать, но потом наклонился над Саске и накрыл его губы своими. Поцелуй вышел странным, будто не мог определиться, хочет он быть успокаивающим или страстным. Одновременно почувствовалось проникновение. Ощущения были необычными, приносили небольшой дискомфорт, но мешали пока не сильно. Саске подумал, что, наверное, потом станет хуже, но ему абсолютно не хотелось прекращать. Он был поглощен бездной эмоций. Он сходил с ума от ломаного поцелуя, который не прерывался ни на секунду, от руки, скользящей по чувствительной коже, от ощущения разгоряченного тела в нескольких сантиметрах от своего, от любимого запаха, от звуков сбитого дыхания и стука сердца. Он не заметил, когда дискомфорт усилился, переходя в легкую боль. Какое-то время он просто позволял происходящему раздувать огонь в его сознании до огромного пожара, который пожирал его целиком, не встречая никакого сопротивления на пути. В какой-то момент Итачи оторвался от его губ, и пальцы покинули его тело, оставляя ощущение неприятной пустоты. Саске видел как затуманился от желания взгляд брата, как тяжело поднималась и опускалась его грудь, как в движениях не осталось ни капли робости и страха. Это сводило с ума, поднимало в душе что-то темное и неизведанное, что требовало выпустить себя наружу. И он выпустил. — Итачи… — хриплый шепот слышался будто чужой. — Хочу… Пожалуйста… Итачи шумно выдохнул Саске куда-то в шею и подался вперёд. Была боль. Где-то на периферии восприятия она жгла его жарким пламенем, раздирала изнутри и заставляла расплываться перед глазами красные пульсирующие пятна. Но это было где-то там. Далеко. Какое дело было Саске до боли, когда его заполнили такие восхитительные ощущения, каких ему еще никогда не приходилось испытывать? Его накрывало с головой концентрированным безумием, уносило потоками ярчайшей близости, он захлебывался в океане эйфории без возможности выйти из этого состояния хоть на секунду. С каждым толчком, каждым тихим стоном и каждым ударом чужого сердца все сильнее разрасталось и заполняло собой все вокруг ощущение абсолютного безграничного счастья. Больше. Больше. Саске казалось, что его сердце не выдержит и попросту разорвется, потому что невозможно было чувствовать столько всего в одно ничтожно малое мгновение. Постепенно что-то сумасшедшее нарастало, закручивалось невидимой спиралью внутри. Разгонялось все сильнее, разнося по телу жгучее напряжение, натягивалось тонкой струной, чтобы в какой-то момент с оглушительным звоном лопнуть. Уши заложило, по телу разлилось горячей волной концентрированное удовольствие, наполняя каждую клеточку тела от головы до кончиков пальцев, перекрывая дыхание, выкручивая в судорогах каждую мышцу. Сквозь пелену Саске едва уловил, как содрогнулось тело над ним, а его плечо оказалось прокушенным до крови. Волны постепенно сходили, оставляя полностью обессиленными подрагивающие мышцы, окуная тело в звенящее блаженство. Проваливаясь в мутное забытье Саске не чувствовал ничего, кроме всеобъемлющего невероятного счастья и мягко приобнимающих его теплых рук. *** Итачи разбудило настырное дребезжание и пронзительный визг какой-то раздражающей мелодии. Он схватил лежавший на тумбочке телефон, рванувшись при этом так резко, что голова закружилась, а в глазах расплылись разноцветные пятна. На экране высветился номер матери. — Да? — Итачи взял трубку. В голове была какая-то мутная дымка, мысли совсем не хотели складываться во что-то приемлемое. Спросонья он едва понимал, где находится и какое сейчас время суток. — Сынок, доброе утро, прости, что так рано звоню, — верещал из трубки голос матери. А Итачи пытался осознать, что происходит. Первая мысль была о том, что на часах восемь утра, значит универ он, очевидно, проспал. Потом он с некоторым усилием осознал, что сегодня воскресенье, а в университете он не появлялся последние две недели. А последним наполнило смутное чувство неправильности. Что-то было за этой мутной пеленой в его голове. Что-то, что очень рвалось выйти на свет, но его почему-то не пускали, запирали в бессознательной части и изо всех сил прикрывали ветками и сухими листьями дорогу к нему. — Ты чего молчишь? — спросила мама после нескольких секунд ожидания. — Извини, я только проснулся, — на автомате ответил Итачи, не особо понимая, что именно говорит. — Голова не работает. Стоп. А почему на нем нет одежды? — А, ну ничего. Я чего звоню-то… Помнишь, я говорила тебе на прошлой неделе, что мы ещё задержимся здесь? Ты меня слушаешь? — Да, мам. А в голове у Итачи что-то щелкнуло. Он не слышал ни единого ее слова, не осознавал и частички происходящего вокруг. Воспоминания вчерашнего дня сильнейшей лавиной накрыли и погребли под собой его сознание. Он просто не понимал, не хотел понимать, как такое могло произойти. Как такое вообще возможно? Как он мог позволить всему этому случиться? Почему Саске… Боже, Саске… Образ брата, каким он был вчера, вспыхнул в голове ярким пламенем, и Итачи накрыло окончательно. Почему было так хорошо? Почему так хотелось больше и больше? Как можно было удержаться, когда тебе так отчаянно предлагают то, что, казалось, обречено оставаться лишь мутной мечтой? Невозможно. Итачи кидало из крайности в крайность. Он поимел собственного брата. Это плохо? Это не просто плохо: это ужасно, отвратительно, мерзко, грязно, невозможно… Невозможно хорошо. Невозможно ярко. Невозможно правильно. А голос матери продолжал что-то верещать из трубки телефона: — Так вот, планы немного изменились. Мы приедем сегодня. И только после того, как Итачи попрощался с матерью, эта фраза достигла его сознания. И он даже не спросил зачем, не спросил когда их ждать, он невнятно промычал что-то одобрительное и продолжил тонуть в своих метаниях. Он рассеянно оделся и вышел из комнаты. Нужно было найти Саске. *** — Мальчики! Как я рада снова вас видеть! Микото радостно шагнула на порог дома и обняла своих сыновей. Отец приветствовал их, даже не улыбнувшись. Итачи был почти рад видеть родителей. Когда мать так искренне радуется, встречая детей и вечно холодный отец удовлетворенно кивает, видя на пороге сыновей, Итачи легко представить, что у него абсолютно нормальная семья: заботливая мать, понимающий отец и шумный младший брат. Вдруг предплечье левой руки, где спрятаны под длинными рукавами бинты, скрутило болью. Незажившие страшные шрамы ныли и зудели, а Итачи все сильнее чувствал пропасть, что уже давно образовалась между ним и родными. Он никогда не сможет рассказать им о своем поступке. Он никогда не раскроет им правду об их отношениях с Саске. Он никогда не поговорит с ними о том, чем является его жизнь. Собравшись на кухне они пили чай. Мать расспрашивала их о том, как они жили, как учились и не завели ли они подруг. Итачи, успокаивая трясущиеся руки и дрожь в голосе, рассказывал, что живут они хорошо, учатся тоже, а о девушках думать ещё рано. — Нам нужно поговорить, — начал вдруг отец. — О чем? — на самом деле Итачи совсем не хотел этого знать. — В последние годы наша компания активно сотрудничала со многими немецкими корпорациями. Фактически, большая часть бизнеса уже находится в Германии. В эти три месяца мы с Микото много думали об этом и решили, что нам необходимо переехать туда. Так мы сможем решить многие проблемы с руководством компанией. Это значит, что и вы поедете с нами. Мы уже выбрали университет, в который поступит Итачи и хорошую школу для Саске. Секунды молчания огромной тяжестью ложились на грудь. Итачи показалось, что он сейчас начнет задыхаться, как тогда в университете, но самоконтроль зажал его тело в тиски, не давая и капле кипевших эмоций просочиться наружу. В голове, как заевшая пластинка, повторялась одна и та же мысль. Почему сейчас? Почему все должно лететь в мусорное ведро в тот самый момент, когда, наконец, стало терпимо. Почему жизнь макает его головой в унитаз, даже не дав как следует отдышаться после прошлого раза? Германия. Это не просто другая школа и даже не другой город. Это другой, абсолютно чужой и дикий мир, в котором у Итачи не будет ничего своего. У Саске зазвонил телефон, и, не сказав ни слова, он вышел из кухни. Наверное, ему просто нужен был предлог, чтобы остаться в одиночестве. Итачи тоже хотел бы сейчас уйти. И лучше сделать это так, чтобы больше никогда не пришлось возвращаться. У него никогда не будет нормальной понимающей семьи. «Пора бы уже смириться». Итачи так давно не слышал этого голоса, что и забыл о его существовании. Но слова будто без его желания формировались в голове, и мир вновь рисовал на листе не самый умелый художник. Реальность разваливалась на кусочки у него на глазах, утекала сквозь пальцы, и он уже не мог понять, чувствует ли он хоть что-то или это лишь разыгравшееся воображение рисует в его голове образ эмоций. Тяжело выдохнув застоявшийся в лёгких воздух, он закрыл ладонями лицо, и… — А что это у тебя на руке под кофтой? Голос отца прозвучал в голове громом выстрела и воем полицейской сирены. Сердце болезненно ударило и замерло, сжавшись в напряженный комок. Рефлекторно Итачи одернул руку и натянул рукав кофты ниже. Конечно, было уже поздно. — Это что были бинты?! — то ли испуганно, то ли злобно вскрикнула мама. Сознание Итачи полностью выключилось из ситуации, и единственное, что он мог сейчас, — это молчать, глупо уставившись на то место, где под бинтами ныли шрамы. Он не заметил, как отец оказался рядом, а чужая рука сжала и выкрутила руку Итачи. Боль прошибла так резко, что он не смог сдержать вскрика. Маска на лице треснула, обнажив гримасу страдания. Он вскочил со стула и отшатнулся в угол комнаты, прижимая руку к груди в попытке успокоить тянущее жжение. — Разматывай. Властный голос отца прошил насквозь, не давая не то что ослушаться — даже усомниться в необходимости исполнить приказ. Итачи дрожащими пальцами поддел край бинта и начал медленно разматывать его. Каждый круг, что в звенящей тишине обходила его рука, давался безумно, невероятно, бесконечно тяжело. Но он не смел остановиться, продолжая все больше и больше обнажать ещё не зажившие, саднящие и ноющие раны. И когда рука сделала последний оборот, а бинт безвольно осел на пол, не удержавшись в трясущихся пальцах, тишина будто лопнула, взорвалась звенящим и визжащим голосом матери: — Что это такое?! Что?! Я тебя спрашиваю! Как это произошло?! Как ты мог сделать это с собой, Итачи?! Зачем?! Неужели… Неужели мы для тебя ничего не значим?! Ты даже не подумал о нас?! Как мы, по-твоему, должны были с этим жить?! Тебе всегда было плевать! Что такого плохого было в твоей жизни?! Скажи мне, что?! Чем мы перед тобой провинились, что ты нас так наказал?! Как у тебя рука поднялась на такое?! Как… Итачи не хотел слушать, старался изо всех сил не пускать в сознание эти беспорядочные выплески ядовитой желчи. Но они разъедали его череп, проникали все глубже и глубже, и он старался уйти все дальше и дальше от этих криков, от этого мира, от себя самого. Да, от себя, который слишком слаб для того, чтобы выдержать, который всегда был слишком слаб даже для того, чтобы просто жить. Это все из-за него, все из-за того, что он не смог, сдался, позорно, стыдно, бесполезно проиграл, там, где любой другой даже не заметил бы трудностей, он просто сбежал, сбежал, как последний трус. И даже сейчас он не может перестать прятаться за стену отчуждения, отгораживаясь от своих собственных эмоций, перестать раз за разом позорно убегать, даже не пытаясь сражаться. Потому что слишком слаб, слишком жалок, и так было всегда. Вдруг крик прекратился. Резко, как будто оборвало, пронзающий звук захлебнулся в глухой тишине. Щёлкнув, закрылась дверь, тихо скрипнули под чужими ногами половицы. Теплая рука сжала левое запястье, не причиняя боли, но согревая и успокаивая. Саске стоял перед ним, смотрел в глаза своим невозможным взглядом, и будто забирал себе всю боль и ненависть, сжигающие Итачи изнутри. В его руке вдруг оказался чистый бинт. — Давай я перевяжу. Доктор Цунаде прибьет меня, если швы снова разойдутся. Губы Саске дрогнули в робкой улыбке. Его теплые руки отточенными движениями аккуратно покрывали бинтами горящие и ноющие раны. И Итачи думал, что вот так и происходит всегда. Он приходит побитый и израненный, приползает после очередного избиения, очередной драки с другими людьми или с самим собой, а Саске раз за разом перевязывает кровоточащие порезы, выправляет и сращивает поломанные кости, накладывает охлаждающие повязки на места чернеющих ушибов. Лечит снова и снова его треснувшую, разбитую, сочащуюся кровью и желчью душу. — Может объясните уже, что тут происходит? Голос промораживал Итачи насквозь, он чувствал, как напрягается, будто ожидая удара, каждая клеточка его тела. А Саске, казалось, даже не обратил внимания, не сбился ни на секунду с ритма умелых движений рук. — Разве не очевидно? — его голос прозвучал будто бы обыденно и даже немного устало, но Итачи уловил в голосе едва заметные стальные нотки. — Мне казалось, я задал вопрос не тебе, — все так же холодно чеканя слова, произнес отец. В недолгом молчании Саске закончил перевязку, прочно закрепив конец бинта, отпустил руку Итачи и повернулся лицом к отцу. Глаза Фугаку смотрели с ледяным гневом, а губы растянулись в презрительном брезгливости выражении. — С кем бы ты ни говорил, отец, это, к сожалению, был совсем не Итачи. Голос брата был все таким же бесцветным и спокойным, но с едва уловимым оттенком ненависти. Итачи был уверен, что отец не смог бы заметить этого. Он смотрел сейчас на своего сына, но даже и близко не понимал, с кем говорит. Он не знал Саске. И, конечно, смысл его слов тоже был от него бесконечно далек. — О чем ты? — с проскользнувшим раздражением спросил он. — Разве не очевидно? Зачем Саске играл с огнем? Неужели он не понимал, что безумно злит отца своими выходками? Итачи трясло от липкого иррационального страха, он не мог произнести ни слова. — С тобой действительно бесполезно разговаривать, — прорычал отец, и перевел обжигающий яростью взгляд на своего второго сына. — Отвечай на вопрос. Итачи все ещё не мог ничего сказать. Сознание уже давно дало трещину, и теперь мысли вытекали из его головы быстрее, чем он успевал собрать из них нечто цельное. Он пытался собрать из осколков хоть что-то, но все слова, которые он мог сказать, были такими странными, такими неправильными и глупыми, что он продолжал стоять, тупо уставившись в пол, и молчать. — Я очень разочарован, сын, — устав ждать ответа кинул отец. — Ты подвёл… Грубый ледяной голос вдруг споткнулся и замолчал. Саске, вскинув голову, прожигал отца полным дикой ярости взглядом. Его маска спокойствия вдруг слетела, обнажая горящую внутри ненависть. Секунда, и он отвёл взгляд, вновь одеваясь в образ холодной сдержанности. — Уезжайте. Его взгляд беспорядочно скользил по стенам, полу, собственным ногам и рукам брата, стараясь ни за что не натыкаться на отца или мать. Он дышал часто и поверхностно и закусывал изнутри губу. Конечно, все это легко было заметно Итачи. И никому больше. — Как же мы уедем, Саске? — подала робкий голос мать. — Разве мы можем? Брат не посмотрел на нее, лишь сильнее отвернувшись к стоявшему сзади него Итачи. Его голос был тихим и действительно усталым, уже без всяких подтекстов и скрытого внутри яда. — Все было бы хорошо. Мы справлялись. Мы и правда справлялись все это время… Пока вы не приехали, — его голос надломился. — Неужели это так необходимо? Снова и снова, снова и снова… Топтаться по осколкам того, что сами же и разбили. Хватит уже… Я ничего больше не прошу, но дайте мне время. Только время чтобы все это суметь пройти. — Ты, кажется, забыл. Вы едете в Германию, — выплевывая слова, проговорил отец. — Там Итачи постоянно будет под нашим присмотром, чтобы больше творить глупостей. — Ты действительно считаешь, что это поможет? — спросил Саске с усталой иронией в голосе. — Я считаю, что только это и может помочь. Фугаку смотрел на сына холодными глазами, в которых не читалось никаких эмоций, кроме презрения и чувства превосходства. Ему претила сама мысль о том, что его сын может спорить с ним и так нагло ему дерзить. Лишь он может знать, как будет лучше для его детей. Он взрослый человек с огромным опытом, своим трудом добившийся многого в жизни. Какое право имеет мальчишка, ещё не окончивший школу, на то, чтобы сомневаться в его решениях? Саске уже не мог выдерживать взгляд отца, его глаза опускались вниз, губы поджимались и немного дрожали руки. Итачи хотел вмешаться, хотел что-то сделать, но не мог понять, что именно. Все его слова, все его действия просто растворятся в воздухе, потонут и захлебнутся в непримиримой уверенности отца в своей правоте. Молчание тянулось уже невыносимо долго. — Ты и правда не понимаешь, отец? — тихо спросил Итачи, наконец нарушая тишину. — Неужели не видишь ничего? Оно прямо у тебя перед носом, здесь. Ты будешь и дальше закрывать глаза? Сердце его гулко билось в груди. Он не очень понимал, что именно хочет сказать, что пытается донести. Он лишь хотел говорить. Говорить, чтобы его услышали. — Ты ведь руководишь целой компанией. Ты должен знать, что бывают ситуации, когда существующая система перестает давать результат. Тогда ее меняют, понимаешь? Почему же ты не видишь, что сейчас тот самый случай, когда… — Когда из-за самоуверенности и недальновидности руководства, которое хочет получить все и сразу, невзирая на затраты, вся корпорация терпит крах, — перебив брата зло прошипел Саске. — И наступает конец. — Это слишком затянулось, — голос отца приобрел оттенки леденящей ярости. — Решение принято, и вы… — Фугаку… — на его плечо легла ладонь Микото. Она смотрела ему в глаза и, казалось, боролась сама с собой. — Фугаку, мы должны оставить их. — Что? — с отца враз схлынула почти вся ярость, что окутывала его все это время, осталось лишь непонимание. — Микото, почему ты им потакаешь? — Они правы, ты и сам видишь. Что бы мы ни сделали, выйдет только хуже. Она говорила тихо и медленно, будто каждое слово приходилось вырывать из глотки с огромным усилием. Итачи стоял, как парализованный. Мать была последним человеком, от которого он ждал понимания или помощи. Она никогда не слушала его, никогда не воспринимала всерьез его жалобы. Она никогда не старалась понять его, закрываясь от проблем своим розовыми очками. Но сейчас она действительно осознала что-то, приняла для себя какое-то важное решение и, наконец, осмелилась взглянуть правде в глаза. Итачи был удивлен и немного растерян. И мог бы, наверное, даже порадоваться, если бы на это ещё оставались силы. *** Спустя несколько часов дверь за родителями закрылась. Итачи смотрел, как поворачивается ключ в замке и чувствовал огромное облегчение. Облегчение, замешанное на всепоглощающей тоске. — Почему все так, Саске? Брат стоял чуть поодаль. Прислонившись к стене и, закинув голову вверх, он просто смотрел в потолок. Реакция на вопрос заметно опоздала. — Как так? — спросил он, не прекращая смотреть в одну точку. — Так… печально? — Все так, как есть. Как должно быть, — пожал плечами Саске. — Да, но… — Забудь о них, — Саске резко оторвал взгляд от потолка и направился в сторону Итачи. — Просто выкинь это из головы. Твоя меланхолия до добра не доводит. Он подошёл так близко, что почти прикасался телом к Итачи, а его дыхание отчетливо чувствовалось на коже. Он взял в ладони лицо брата и заглянул в глаза, стараясь во взгляде передать все, что не может сказать словами. — Нет смысла думать о тех, кто уходит. Посмотри на меня. Я здесь. С тобой. Разве что-то ещё имеет значение? — Не имеет, — выдохнул Итачи, обнимая брата дрожащей рукой. И Саске поцеловал его. Коснулся губами и безумно медленно, аккуратно, наслаждаясь каждым движением, ласкал чужие губы. И Итачи чувствовал, как уходят его страхи, отступает под напором безумной заботы давящее чувство потерянности и тоски, растворяется в небытии вся мерзость прошедшего дня. На секунду Саске отстранился и посмотрел в глаза каким-то загнанным, ослабевшим взглядом. — Все ведь будет хорошо? Да?.. Он тоже устал. Безумно устал быть сильным, быть единственным, кто верит, что все получится. Он тоже умеет бояться. — Обязательно будет. Итачи сказал это настолько легко, уверенно, не сомневаясь ни секунды, что и сам, наконец, смог поверить. Он поцеловал брата сам. Медленно и заботливо, стараясь дарить любовь так же отчаянно, безраздельно и преданно, как это делал для него Саске. А брат отвечал. Целовал так, как не смог бы никто другой, вкладывал в простое прикосновение губ столько, что сердце Итачи разрывалось от осознания, что все это действительно для него. Для него одного. Падая в бездну всеобъемлющего счастья, он думал, что теперь ему ничего не страшно. Теперь он сможет пройти через все трудности, сможет победить свою боль, сможет добиться прекрасной безоблачной жизни для себя и брата. Пока с ним Саске, он сможет все. «Должно же и с нами случиться хоть что-то хорошее, верно?»