Тихий, безумно восхитительный снегопад

      Середина зимы — действительно прекрасная пора. Вся природа вокруг, замирая в единое мгновение, как будто умирает, составляя собой поистине великолепную безмолвную картину искусного художника. А дополняет всё это неописуемой красоты снегопад.       С тёплым трепетом в душе можно было часами наблюдать за медленным, мирным падением крупных хлопьев пушистого, мягкого снега на промёрзшую и измученную затянувшейся холодной осенью землю. За плотным белым покрывалом, надёжно укрывшим всё вокруг. За едва заметно колышущимися от слабого ветра, одинокими ветками редких кустов и деревьев.       Однако, как бы того ни хотелось, долго любоваться подобными пейзажами не получится. Воздух так невыносимо сух и холоден, что дышать в какой-то мере крайне затруднительно, ведь многие кости, опаляя, обжигает такое отношение суровой зимы к бедным живым, теплокровным существам.       На абсолютно белом фоне, с редко выделяющимися на этом всём, одинокими коричневыми веточками, которые зачастую даже сливались с общими оттенками, становясь белёсыми, разительно больше бросаются в глаза две фигуры, а превосходная акустика опустевшего, некогда непроходимого леса успешно доносит отрывки некоторых фраз обоих. По большей мере, только Инка, ведь Эррор был по необыкновению отстранён и молчалив.       Но, что удивительно, лютый, безжалостный мороз и промозглый ветер почему-то приятно пронизывают кости злодея, хотя, теперь вышеупомянутый даже и не замечает этого, отдавая предпочтение кое-чему совсем иному. У него есть вещи, как он считает, поважнее какого-то там холода и снежка. А именно, как минимум, — его прекрасное, больное пристрастие.       Слышались крики, адресованные в никуда, ведь тут не было ни малейшего шанса, что их кто-то услышит, а уж тем более, пойдёт на выручку.       Частые синие нити слегка подрагивали в безветренную погоду, продолжая быть натянутыми до предела и препятствовать практически любым движениям творца, которые он совершал с завидной регулярностью, всё стараясь выпутаться из прочного капкана, в который угодил по собственной наивности и непредусмотрительности.       — Нет! Хватит! Прошу! — из последних сил кричал уже потерявший надежду на спасение Инк, чьё лоно остервенело и нещадно раздирал Ошибка. — Пожалуйста! Прекрати! Больно! — хрипы. Отныне только они могли беспорядочно вырываться изо рта радужного, ведь привычный лёгкий, едва звенящий, нежный голосок был только что сорван. Это, несомненно, опечалило темнокостного, однако, ненадолго.       Художник захлёбывался частыми горячими слезами. Его терзало пронизывающее всё сознание чувство неминуемой безысходности и невыносимой несправедливости.       Он разочаровался. Разочаровался в мире, в котором существует. Разочаровался в себе. Разочаровался во всём. А, в особенности, в виновнике всего здесь происходящего. В его несуществующей душе теперь больше не находилось тепла для Эррора, как прежде. Скелетик не понимал, как тот смог совершить такое. Как только осмелился.       — П-пожалуйста… — неустанно молил белокостный, питая иллюзорные надежды, в глубине сознания понимая, что это не возымеет никакого эффекта. Хотя, нет, он всё же был не прав, эффект был. Глюк хищно улыбнулся во все тридцать два зуба, словно волк, будто бы смотрящий на него как на невинную овечку. Свою долгожданную овечку. — Прекрати.       Но он не прекращал. В его голове даже не мелькнула мысль об этом. Нет-нет, он не мог бросить всё вот так, на полпути, это уж точно. В ответ на многочисленные просьбы, в глазах продолжал гореть азартный огонёк, ещё сильнее разгораясь привычной, неумолимой жестокостью.       Тот, словно дикий зверь, яростно кусал до самой магической крови, тут же слизывая маленькие капельки, быстро появляющиеся на месте укуса, был готов в любой момент разорвать свою дражайшую жертву внутри.       Ох, лицо Инка — самое настоящее сокровище, по мнению Эррора. Столько отражалось на нём печали, боли и разочарования. Солёные дорожки непрекращающихся слёз превосходно показывали всю ту горечь, что сдавливала трепетное тело, которое доселе не видало подобных издевательств. И Эррор был рад. Ему очень сильно льстила мысль, что он первый и, с этих самых пор, единственный, кто так прикасался к предмету его поистине безумного обожания. Что он первый, которому такое дозволено. Что он первый, разрушавший достоинство Инка; безжалостно втоптавший его в грязь.       Проблема в том, что творец с самого начала казался Глюку слишком привлекательным. Тот буквально излучал чистое, кристаллизированное очарование. Глупая улыбка, которая волей-неволей всегда возникала на смазливом личике вышеуказанного, ему, как бы он не хотел этого не признавать, сильно симпатизировала, а плавные, осторожные, ловкие движения невольно завораживали. Постоянно меняющиеся глаза, такие глубокие, такие красивые и светлые, твою мать, не дают смотреть больше ни на чьи, оставаясь преданным именно, и именно их пленительной прелести. А едва заметный блеск снится Эррору по ночам. Такой, едва ли не не реальный, вымораживающий и запоминающийся навсегда.       Он так хотел сломать его. Хотел подчинить его и жадно смаковать наслаждение от долгой, слишком продолжительной игры. И вот, это произошло наяву. Ошибка наклонился к миловидному личику, лизнув одним из нескольких языков ровные зубки, чувствуя всепоглощающее, безумно-сладкое, тянущее чувство. Он властно и откровенно наслаждается происходящим.       В душе Эррора ярко горело пламя искреннего, преданного восхищения. О да, он боготворил владельца этого прелестного хрупкого тельца, которое в миг надломил и над которым таким зверским образом надругался в угоду собственных эгоистичных желаний и прихотей.       Осознание того, что Глюк свободно доминирует над выглядящим таким жалким скелетом приятно щекотало разум, гранича с грязной эйфорией, сподвигая на всё более и более чудовищные действия, ради достижения победного чувства и утверждения, также повышения чувства собственного эгоистичного достоинства.       С уголка рта художника потекла горячая струя чёрных, словно смоль, чернил, слегка поблёскивая, принимая отражение от снега зимнего леса. Глаза быстро устремились вверх, после угасая насовсем.       От такого обворожительного, белокостного скелета тонким, едва различимым шлейфом исходил нежный аромат красок, попутно уже внушительное количество времени назад перемешавшийся с чем-то иным, на вроде хвои, что отнюдь не удивительно.       Все кости художника были далеко не безупречно гладкими. Они буквально усеяны всевозможными шрамами и ссадинами, полученными в результате жестоких битв этих двоих, что, по мнению Эррора, только красило его. Это — своеобразные метки, оставленные им в память о том, кому тот всё-таки подчиняется и кому беспрекословно принадлежит. Ведь Инк сам по себе мог залечить их, но не стал, показывая тем самым, что ему приятно оставлять на себе что-то, напоминающее о таком дорогом враге…       — Отныне и навсегда, в моих руках, Инки, ты прекрасен… — всё твердил он себе тихо под нос, ощущая то, как наполняет горячим семенем уже давно такое желанное, драгоценное, пока что тёплое и трепещущее произведение искусства.       Тело невольно слегка подрагивало в лёгких конвульсиях. Бурно циркулировавшая прежде магия неровно замедляла свой ход, переставая снабжать кости такой необходимой концентрацией этой жидкости.       — Ах, закрой глазки, любовь моя, — психопат довольно растянул на лице собственническую улыбку. — Твоё тело начинает остывать…