***
Утренний обход я традиционно заканчиваю шестой палатой. Макисима легкомысленно сидит спиной к двери, и я не могу упустить такую прекрасную возможность — неслышно подхожу сзади и осторожно беру его за плечи. У него замечательная реакция: он мгновенно каменеет, хватает мои руки и… тут же отпускает, оборачиваясь. И я понимаю, что он опознал меня и успокоился, а кого-то другого, скорее всего, перекинул бы через себя, да еще и сломал бы пару пальцев. Скилловый какой пацан, надо же. — Урахара-сан, грешно вам так подкрадываться, — говорит он укоризненно, не глядя мне в лицо. — Я ужасно испугался. Три раза ха-ха. Испугался он. Ну ладно. Посмотрим, как ты сейчас посмеешься. Я кротко извиняюсь перед ним. Все то время, пока я аккуратно усаживаюсь рядом, снимаю с плеча висящую на нем коробку с лекарствами, вытаскиваю из нее таблетки и раздаю их пациентам, он недоверчиво хмурится. Наконец настает и его очередь. Макисима заглатывает все одной горстью и запивает водой, при этом запрокидывая голову. Ага. То, что я собираюсь сделать, довольно некрасиво. Но я так долго думал, как бы мне еще понадежнее оттолкнуть его. Говорят, настоящая взаимная любовь не проходит, но у него же ненастоящая, правда? Значит, всё равно пройдет. — О господи, Сёго, что за ужасные синяки у тебя здесь? — спрашиваю я с таким неподдельным изумлением и участием, что все тут же начинают таращиться на него. Я касаюсь кровоподтеков одними кончиками пальцев и легко-легко глажу его кожу. Со стороны выглядит, как будто я просто убираю его длинные волосы назад, чтобы рассмотреть шею. Больные глядят с любопытством, Когами, сидящий рядом, — с удивлением. Выражение глаз Макисимы непередаваемо. — Ничего страшного, Урахара-сан, — говорит он очень ровно. — Просто мы с Когами-тян вчера подрались, и он надавал мне по шее, как видите, буквально. «Да ты охуел», — читается в ясных серых глазах Когами, однако вслух он произносит: — Это все потому что некоторые ведут себя как эгоисты, тупицы и просто мудилы. Ого. Как бы и поддержал версию друга, а как бы и не соврал напрямую. Да еще и высказал, что обо всем этом думает, но не нахамил мне. Молодец. — Ай-яй, как нехорошо, — и мне снова не хватает веера в руке, потому что я не могу перестать улыбаться. — Прямо как дети малые. Ничего, до свадьбы заживет. У собачки заболи, у мышки заболи, а у Сёго заживи… Поднимаюсь с лежбища психов и смотрю на Макисиму очень ласково. — Мышка вас ненавидит, — сообщает он мрачно. Я вздыхаю с почти искренним сожалением. — Бедняжка. После обеда шестая палата остается в столовой чуть дольше — они все что-то оживленно обсуждают. И мне становится очень любопытно. Тем более на кухне как раз никого нет, посуду уже унесли в мойку. Подслушивать, конечно, плохо, неспортивно и вообще нечестно, зато очень интересно. К тому же я ведь собираюсь подслушивать исключительно ради блага пациентов. Не стану же я их потом шантажировать услышанными тайнами. Хотя бы потому что мне нечего с них взять, ха-ха. Голоса звучат взволнованно, поскольку тема и правда животрепещущая — планы на Новый год. И какие планы! Ну, в сущности-то, самые обыкновенные, если не знать историю японской психиатрии*, но я-то, понятно, знаю, а потому удивляюсь. Все больные из шестой палаты отправляются домой на праздники. Кагари Шусея забирают бабушка с дедушкой («вернусь жиробасом, вы меня и не узнаете!»), Гинозу Нобучику забирает отец («опять будет пытаться вправить мне мозги, старый зануда»), Тому Кодзабуро забирает мать («мне кажется, она все еще надеется, что я просто придуриваюсь»), Уробучи Кена забирают родители («начну делать аниме про вас, придурков»). Когами рассказывает, что за ним должна будет прийти его невеста, а потом спрашивает: — А ты, Макисима-тян? Что собираешься делать ты? Мой пациент вздыхает легко и свободно — слишком легко и свободно. — А я буду отдыхать от вас: целыми днями читать книжки и валяться, как тюлень. В его голосе ни малейшего напряжения, только скука и снисходительная радость за товарищей. Просто прекрасная мина при плохой игре. — Но как же так, Макисима-кун, — робко возражает Тома. — Разве некому забрать тебя хотя бы на время… из этого стерильного ада? «Стерильный ад», о как, я закусываю щеку изнутри, чтобы не расхохотаться, и слышу, как Когами и Макисима одновременно и совершенно одинаково смеются. — Во-первых, я преступник, а во-вторых, все равно никому не нужен. — К тебе сюда в том году вроде заруливал твой кореш узкоглазый, — подает голос Кагари. — Еще раз так назовешь Чхве-сан — и будешь летать по столам, как сраный веник. — Окей, окей, сорян, — бормочет рыжий примирительно. — Я помню, что он ровный чел. Но... — Ну, не поверишь, но он в Корее. У него там родители, сестра, все дела. Меня бы туда не отпустили, сам понимаешь. — А в Северной Корее или в Южной? — В Хуюжной, — любезно поясняет Макисима. — Но ведь Новый год — это такой особенный, светлый день, который надо встречать с любимыми людьми… — снова начинает Тома. И резко — видимо, испуганно — умолкает. О да, Сёго умеет смотреть очень выразительно. — Я никого не люблю, — говорит он очень холодно, поднимается и выходит из столовой. Какой занятный ответ. Догадался, что ли, что я подслушиваю. — Расстроился, — комментирует Когами, вздыхает и уходит вслед за ним. Я замечаю его в курилке, проходя по коридору мимо двери на лестницу. Макисима сидит на окне рядом и что-то очень тихо и печально рассказывает. Так тихо и так печально, что мне не хочется даже спрашивать. И тем более подслушивать — вряд ли это то, что я готов услышать. Чуть позже он, впрочем, возвращается в свою отдельную палату и больше не выходит оттуда, ни на обед, ни на ужин, ни в библиотеку, ни к своим соседям, ни, тем более, ко мне. Пару раз я прохожу мимо его двери и вижу, что он спит, отвернувшись лицом к дальней стене. Вечером я приношу ему таблетки, он молча принимает их и ложится обратно. Следующий день он проводит точно таким же образом. И еще один. И еще.***
До католического Рождества остается один день, и больных начинают забирать их родственники, друзья и возлюбленные. В принципе, мне тоже пора бы подумать о встрече Нового года, но у меня в последнее время какое-то мрачное, подавленное настроение. Совершенно мне не свойственное. О причинах я, в принципе, догадываюсь, но они настолько меня не устраивают, что я предпочитаю самообман и старые добрые наркотики. Вряд ли они всерьез повредят искусственному телу, плюс если бы не амфетамины, чередуемые с балтийским чаем**, я бы, наверное, совсем не смог работать и тем паче изображать лучистый оптимизм, а так ничего, прокатывает. Однако праздник и связанное с ним всеобщее веселье и оживление не вызывают у меня ничего, кроме унылого отторжения. Йоруичи-сан вместе с Сой Фон отправляются отмечать в поместье Шихоин; она традиционно приглашает меня с собой, а я традиционно отказываюсь, потому что меньше всего на свете люблю семейные посиделки. Куросаки-сан приглашает меня на вечеринку — надеюсь, что из вежливости, не ожидает же он, в самом деле, что я буду веселиться с его друзьями-подростками… то есть ладно, они все уже довольно взрослые люди, но разница в возрасте у нас все-таки слишком драматична. Даже Хирако-сан не забывает позвать меня оттянуться на расслабоне с компанией, «ну ты понимаешь, Киске, нахуяримся вискариком и накуримся, как в старые времена», но у меня нет настроения, даже чтобы накуриться. А Тессая с детьми я и вовсе предусмотрительно отправляю на Окинаву — пусть отдохнут от моей унылой рожи. И внезапно понимаю, что, наверное, хочу просто остаться в полном одиночестве. На Рождество и Новый год. Те самые особенные светлые дни, которые надо встретить с любимыми людьми. Не так чтобы я любил самого себя, впрочем. Мой пациент все это время тише воды, ниже травы. Он все-таки начал немного есть, потому что глюкозная капельница ему нравится еще меньше, чем еда, и даже иногда читать, и даже снова разговаривать с другими больными. И даже со мной. Сначала я мучительно пытаюсь понять, что же такое изменилось, что стало не так, как прежде. У меня было подозрение, что он начнет меня демонстративно избегать, но я недооценил его. Нет, Макисима все так же дисциплинированно пьет таблетки, охотно отвечает на вопросы, рассказывает какие-то истории из своего прошлого — по-прежнему ни слова о жертвах — и даже пару раз заходит вечером поболтать про книжки и аниме. А на следующий день после очередного такого разговора я привычно захожу на обход в шестую палату и вижу, как под присмотром санитара Когами стрижет ему ногти. И тогда до меня доходит. Макисима не перестал общаться со мной. Он всего лишь перестал прикасаться ко мне. И именно это я воспринял как определенно дискомфортное и тревожное изменение. Беда со мной, просто беда. Я смотрю на то, как ножницы щелкают над его ладонью. Он смотрит на меня и неискренне улыбается. От самой двери я чуть оборачиваюсь и замечаю боковым зрением, как у него горько дергается уголок рта и дрожат ресницы. Думает, я не вижу. Я понимаю, что это значит: он мог бы заплакать сейчас, не будь у него такой стальной выдержки, и охотнее удавился бы, чем показал это кому-то, особенно мне. Почему-то от этого я чувствую парадоксальное облегчение. И, кажется, принимаю решение. Ладно, не то чтобы решение, в конце концов, исход зависит не только и не столько от меня. Но если все пройдет… хорошо, то это будет именно мое решение и моя ответственность. Хотя, к ответственности — за себя, за всех и за всё вокруг — мне не привыкать. Тем же вечером я нахожу Макисиму в библиотеке, и, слава всем богам, там больше никого нет. Он сидит на том самом окне, задумчиво глядя на улицу — там дождь и туман. Я подхожу, укрываю его плечи теплым пледом и обнимаю; его голова где-то на уровне моей груди. Сёго вздрагивает, но не отстраняется — напротив, он как-то очень горестно вздыхает и прижимается ко мне так осторожно, как будто я мог бы оттолкнуть его, но я не мог бы, очевидно. Я перебираю его волосы и пропускаю пряди между пальцами — очень медитативное, оказывается, занятие. Постепенно его дыхание выравнивается, а плечи перестают дрожать — он согрелся и успокоился. Ага. Самое время. — Сёго. — М? — Посмотри на меня. Он послушно поднимает лицо так, чтобы видеть меня, точнее, чтобы я мог видеть его, потому что это очень важно. — Прости меня, пожалуйста. Его чуть глаза расширяются и какое-то время он растерянно молчит. Я опускаю взгляд в пол, словно не в силах смотреть ему в лицо. Надеюсь, я само покаяние. Тем более что мне действительно стыдно. Я ведь даже не могу сказать, что не хотел делать ему больно. Потому что я хотел, и он точно знает это. — Я не злюсь на вас, Урахара-сан, — произносит он наконец очень мягко и слегка улыбается мне. Очень хочется зажмуриться, но зря, что ли, я попросил его смотреть на меня. Поэтому я собираюсь с мыслями и делаю глубокий вдох. — Хочешь, я заберу тебя на новогодние праздники? ---------------------------------------- * — в Японии довольно долго душевнобольные не то чтобы считались людьми второго сорта и вообще не совсем людьми, но что-то вроде того, и родственники больных не стремились о них позаботиться лишний раз, сбагрили в психушку и ладно; в последние годы вроде бы с этим стало получше и более гуманно, правда, как я поняла, не у всех и не везде, но у нас тут все-таки Токио, столица, все дела ** — балтийский чай — это водка с кокаином (а то вдруг кто не знает)