***
Макисима глядит на мой дом с таким удивлением, как будто ожидал чего-то очень определенного. — Я думал, у вас тут колючка под напряжением. Ах вот в чем дело. — А ты правда хочешь сбежать? — Нуу… — Правда хочешь сбежать от меня? Он смотрит мне в лицо пораженно — если не сказать затравленно — и отступает на шаг, и еще, и еще. Я не удерживаю его, вообще не шевелюсь. А он внезапно опускает голову и приближается ко мне обратно. — Вы правы. Плохо, очень плохо. Когда я показываю ему его комнату, он переспрашивает, действительно ли я собираюсь выделить ему целую отдельную большую комнату, и почему я не намерен контролировать каждый его шаг, и почему я не боюсь поселить его настолько отдельно, и как же я буду следить за ним. Последнее совершенно элементарно, просто ему ни к чему эти подробности. — Ты можешь быть один столько, сколько захочешь, — уточняю я. — Я же помню, ты хотел все праздники читать книги. — А что, мои желания имеют какое-то значение? — вяло огрызается он. — Разве я когда-то нарушал обещания? Он хмурится. — Нет, но… — Но что? — Я настолько вам неприятен, что вы постарались как можно надежнее отделить меня от себя? Опять двадцать пять. Откуда он берет все эти удивительные идеи о моей неприязни или как минимум равнодушию к нему? И как бы поделикатнее спросить об этом? — Послушай, я вовсе не настаиваю, чтобы ты не показывался мне на глаза. Просто хочу, чтобы у тебя был выбор. Чтобы ты проводил время со мной не от безысходности, а по твоей доброй воле. Это очень важно, понимаешь? Макисима смотрит в ответ с непонятным выражением. Если бы он был компьютером, я бы сказал, что он завис. Ладно. Кратко сообщаю, что иду заваривать чай и буду рад видеть его внизу в гостиной. Он появляется через четверть часа — в свежей белой рубашке и с чуть влажными волосами, видимо, после душа. Стоит на пороге, опираясь плечом о косяк — я жестом приглашаю его к столу. — Нет, — отвечает он на мою предпоследнюю фразу, — не понимаю. Вы же знаете, я влюблен в вас, естественно, я хочу быть с вами всегда и постоянно, потому что не могу жить без вас, как будто это не очевидно. — Для меня любить и держать при себе — не одно и то же, — кажется, я говорю это уже не в первый раз. — Я хотел бы, чтобы ты мог жить без меня, но, несмотря на это, все еще хотел бы быть со мной. Потому что добровольно это выбираешь, а не потому что не можешь иначе. Макисима болезненно морщится, зажмуривается, его пальцы, стискивающие чашку с чаем, заметно дрожат. — Да, вы правы, — произносит он очень тихо. — Зависимость унизительна. Однако я был бы весьма признателен, если бы иллюстрирующие ваши мысли примеры были не такими жестокими и не касались столь болезненных тем, как наши взаимоотношения. Ну начинается. — Мы говорили именно о них и я имел в виду именно то, что сказал. Сёго вскидывает глаза — такие же пораженные и неверящие, как у ворот моего дома — и тут же опускает их. Чаинки на дне — увлекательное зрелище, видимо, поскольку остаток нашего чаепития проходит в полном молчании. Итак, он смотрит на чаинки, а я смотрю на него. Чем дальше, тем яснее я понимаю, что делать лицо нейтральным и нечитаемым — его особый талант, поскольку само по себе оно очень подвижно и выражения на нем сменяются едва ли не ежесекундно. Однако я бы обманывал себя, если бы считал, что мне доставляет удовольствие наблюдать за ним только поэтому. Поэтому я просто снова любуюсь им. Я не озвучиваю этого, но и не скрываюсь, так что через какое-то время Макисима поднимает взгляд и, видимо, улавливает что-то такое. Потому что внезапно он чуть прищуривается и улыбается своей характерной длинной сладкой улыбкой. А потом одним неуловимым, гибким движением обходит стол, садится на подушки рядом со мной и берет меня за руку. И его ладонь такая мягкая и горячая, что у меня темнеет в глазах от того, какой он живой и настоящий и как близко ко мне это живое тепло — его руки, его кожа, его кровь… Нельзя думать про кровь. Но я все равно думаю — и непроизвольно облизываю губы, вспоминая. Он усмехается, и прижимается ко мне, и целует меня — так же жадно и упоительно, как тогда. Что за невозможный человек. Который раз я называю его невозможным? Неважно, неважно, все неважно. Кроме того, что вскоре он отстраняется от меня так же резко, как приблизился. — М? Макисима смотрит в ответ очень серьезно и качает головой. — Я так не могу. Что бы это значило. Но пока я пытаюсь поймать хоть одну ясную мысль в моей затуманенной им голове, он легко поднимается, поправляет растрепавшиеся волосы и воротник рубашки и отступает к двери. Снова улыбается. — Хорошей ночи, Урахара-сан. Вот демоненок, думаю я. Но что поделать. — Сладких снов, Сёго. Надеюсь, моя ответная улыбка не менее гнусная, чем его.***
На следующий день мы отправляемся в Токио за едой и всякой праздничной ерундой — я говорю себе, что это потому что там тьма тьмущая людей и, соответственно, меньше риск, что его узнают. А еще я говорю себе, что не могу оставить его дома одного, это опасно. Хотя ясно как день, что я просто хочу долго-долго ходить с ним по улицам, держась за руки, как будто мы оба — обычные, нормальные, свободные люди. Рационализация — мое второе имя. — А чтобы твои фанаты не опознали тебя, наденешь что-нибудь нетипичное и не белого цвета. Макисима ухмыляется в ответ. — Тогда дайте погонять что-нибудь модное, Урахара-сан. Мои цивильные вещи тоже преимущественно темно-зеленые, и его кожа кажется нездорово бледной на их фоне. Он забирает волосы в хвост и надевает на голову капюшон темного плаща, так что из-под него видно только длинную светлую челку, длинный острый нос и длинную улыбку. — Не мог бы ты улыбаться менее агрессивно, чем обычно? Твое лицо с этой вот улыбкой разошлось по всему интернету кучей мемов. Ну и вообще, ты очень заметный. — Можно подумать, вы не очень заметный, — фыркает Сёго, но послушно принимает свое нейтральное — нечитаемое — выражение лица. На улице довольно прохладно, однако снег уже растаял, и теперь везде просто сырость. Но, по счастью, дождя тоже нет, а то хорош бы я был, если бы простудил своего пациента. Который, кстати, очень внимательно и как-то подозрительно на меня смотрит. — М? — Урахара-сан, а почему у вас на холоде пар изо рта не идет? Вы не дышите или ваша температура не отличается от той, что вокруг? Второе, думаю я про себя, а еще отмечаю мысленно, что надо бы более тщательно изображать живого человека. Потому что, кажется, он замечает абсолютно все. — Ну, вообще, у меня действительно нормальная температура ниже, чем у других людей. — А. Вот почему у вас всегда такие холодные руки. — М? Тебя это смущает? — Немного, — кивает он сосредоточенно. — Понимаете, мне иногда кажется, как будто вы как-то иначе устроены, нежели остальные люди. Какой наблюдательный, кто бы мог подумать. Хотя вряд ли через его природный скептицизм пробьется мысль о том, что я вообще не живой человек и никогда им не был. — У всех свои особенности, — отвечаю уклончиво. — У тебя, например, тоже мозг работает довольно необычно. Но ты все еще человек, созданный, допустим, по образу и подобию божьему. — У меня устойчивое ощущение, что вы к этому образу и подобию ближе, чем я. Ух ты, думаю я про себя, насчет его интуиции я не ошибся. Но вслух смеюсь, надеюсь, что беззаботно, и пожимаю плечами. — Ты просто необъективен ко мне. Но, в любом случае, у нас нет оригинала для сравнения. — Вы атеист? — спрашивает Макисима с любопытством. Хороший вопрос. Все же в концепцию какой бы то ни было религии мои онтологические представления слабо укладываются. Сам я, как ками, должно быть, синтоистский персонаж, но, с другой стороны, мой духовный меч — воплощение одного из важнейших бодхисаттв*. Весь этот синкретизм, будь он неладен. В общем, я знаю, что ничего не знаю, так что. — Скорее агностик, как и большинство современных ученых. Этот ответ вполне устраивает его, он задумчиво кивает и явно погружается в какие-то свои размышления. А меня вполне устраивает то, что Макисима больше не задает мне неудобных вопросов, потому что я, вообще-то, совсем не люблю говорить откровенную неправду. Мы молчим почти всю дорогу, лишь изредка перебрасываясь незначительными фразами, все то время, пока идем от храма Каннон на Асакусе к Уэно, через парк, затем к Акихабаре, сквозь так называемый Электрик таун, затем вдоль Канды к Очаномидзу, от нее вверх к храму Ясукуни, снова к реке, но уже в районе Ичигаи, и снова вверх, к вокзалу Синдзюку**. Черт его знает почему, но у меня, тем не менее, не создается ощущения отсутствия диалога. Кто бы мог подумать, что молчать с ним так хорошо — хотя с ним все так хорошо. Вечером мы снова идем на улицу — просто пройтись вдоль реки. Это бесконечно неправильно, но мне все равно. Потому что — как уже было сказано — я просто хочу гулять с ним по улицам, держась за руки. Или стоять на мосту, глядя вдаль, и обнимать его со спины, вот как сейчас. Макисима стоит с непокрытой головой, опираясь на перила моста и смотрит на воду. Его волосы все еще забраны, и я осторожно целую его открытую шею сзади — кожа на ней такая тонкая и полупрозрачная, что, кажется, я мог бы пересчитать позвонки. Он чуть вздрагивает, но не оборачивается. И не пытается отстраниться — уже хорошо. Обнимаю его — так осторожно и бережно, как только могу. Макисима чуть медлит, прежде чем повернуться, обнять меня в ответ и положить подбородок на мое плечо, прижавшись своей щекой к моей. Его тонкое тело в моих объятиях кажется таким хрупким, таким невесомым, таким почти эфемерным, словно бы он мог исчезнуть, раствориться в вечернем тумане, слиться с собственной бесплотной тенью и стать частью изначальной тьмы. И тогда я не смог бы его удержать. А хотел бы. Я хотел бы, говорю я про себя, чтобы ты всегда был со мной и чтобы ты всегда возвращался ко мне, хотел бы приходить домой и находить тебя в моей библиотеке, просыпаться каждое утро и в первую очередь видеть твое лицо, варить тебе кофе, расчесывать твои длинные волосы, выбирать для тебя книги, приносить чай и читать тебе вслух, когда ты принимаешь ванну, бесцельно бродить с тобой по окрестностям, держась за руки, исследовать новые города и страны с тобой, возвращаться домой вместе с тобой или ждать тебя, слышать твои шаги и улыбаться от радостного предчувствия, раздевать тебя, укладывать в постель и обнимать во сне, беречь твои сны, засыпать рядом с тобой и снова просыпаться с тобой, всё — с тобой. И оттого так горько мое бессмертие, если я не могу разделить его с тобой, что же я за бесполезный бог смерти, если не могу обмануть ее ради тебя. Ты и в самом деле хрупок и уязвим в своей смертности — и оттого столь же уязвим перед нею я сам. Эта история древняя, как мир, кто же ее не знает. Все, что я могу — обнимать тебя так бережно, и тосковать о несбыточном и несбывшемся, и, как страшно и как привычно звучит, довольствоваться тем, что есть. Ты есть у меня сейчас, только это важно, и ты — это всё. Я люблю тебя — это оказалось так просто. Внезапно Макисима вздрагивает и чуть отстраняется — и осторожно проводит большим пальцем по моей щеке снизу вверх. О, там что-то мокрое. Но я перехватываю его руку и целую запястье, и ладонь, и каждую линию на ней, и тыльную сторону, и костяшки пальцев одну за другой, и кончики пальцев. Он мягко высвобождает руку, чтобы обнять меня за шею и притянуть к себе — так порывисто, так отчаянно, как будто вот именно в этот момент он что-то понял и что-то для себя окончательно решил. Его губы горькие и лихорадочно горячие — он воплощение моей болезни, и ее причина, и исцеление. Должно быть, безумие и в самом деле заразно. -------------------------- * В названии банкая Урахары -- Kannonbiraki Benihime Aratame -- эта самая Каннон (она же Гуаньинь, она же Авалокитешвара) -- буддийская боддхисаттва, посвятившая себя спасению всех живых существ и избавлению их от страданий; впрочем, говорить "она" не вполне корректно, Каннон изображается как женщиной, так и мужчиной. ** Маршрут совершенно реальный, я его очень люблю :3 правда, довольно длинный.