Оправдание прошлого

Саймон стоял на затемнённой Вышке и смотрел в монитор, нервно покусывая губы. Экран был поделён на четыре части: отчёт по проваленной миссии, панель звонков из Центра, личное дело Никиты — и трансляция с камеры наблюдения из операционной. Последнее особенно его волновало, хоть он и понимал, что надеяться можно было только на чудо. Впрочем, ничто другое его бы сейчас не спасло. Его собственная жизнь и карьера в Отделе подошли к концу, в этом он был уверен. Пятнадцать минут назад ему позвонили из Центра и сообщили, что направят нового временного шефа в течение 24 часов. Кого бы они ни направили, этот человек первым делом накажет виноватых, и виноватым окажется он, Саймон. Это он допустил тот факт, что Никита покинула Отдел без охраны и никому не сообщила своего местоположения. Это он скрыл от Центра факт её похищения. Это он авторизовал нелепейшую операцию с участием неподготовленного гражданского, имевшего физическую травму. Этот гражданский сейчас лежал в операционной, и врачи колдовали над ним третий час подряд. Когда-то давно Саймон желал ему смерти всеми фибрами своей души… Но на задании почему-то приказал группе прикрытия подобрать его истекающее кровью тело и привезти обратно в Отдел. Что-то как будто роднило их… Любовь. К ней. — Сэр? — раздалось из монитора. Саймон вздрогнул и включил микрофон. — Слушаю. — Мы остановили кровотечение, но пуля прошла по имевшейся травме в позвоночнике. — Что это значит? — главный стратег почесал подбородок. — Он больше никогда не сможет ходить. Саймон шумно выдохнул и опустил голову. — Когда он очнётся? — спросил он после короткого раздумья. — Неизвестно, — раздалось из динамика. — Ориентировочно через пару часов. — Сразу же сообщите мне. — Да, сэр. Саймон оборвал связь и продолжил смотреть на трансляцию из медотсека. Вероятно, ему стоило бы бежать из Отдела, использовав все свои связи и навыки. За 24 часа он успел бы пересечь несколько границ, выправить себе десяток паспортов и рассовать по карманам несколько тысяч долларов наличкой. Но какой был бы в этом прок?.. Разве смог бы он забыть о той, в ком заключался единственный смысл его жизни? Разве простил бы он себя за то, что бросил её в капкан террористам и оставил умирать? Он уже не мог спасти себя, но за её судьбу он ещё надеялся побороться. *** Он танцевал. Он снова танцевал с ней. Его рука чертила дорожку от её талии вниз по бедру, дразня ногтем кожу сквозь тонкий шёлк платья. Платья? Нет, тогда она была в брюках. Он мечтал стянуть их с её стройных крепких ног, когда-то давно стискивавших его на тренировках плотным кольцом, и припасть губами к медовым изгибам и дрожащим впадинкам. Уже тогда он готов был (нет, хотел!) зайти так далеко, насколько потребуется, лишь бы она не совершила эту ужаснейшую ошибку. И почему она постоянно влипала в неприятности? Почему не могла быть, как все остальные, и просто делать, что ей говорят? Никита!.. Она не простила бы ему. Один поцелуй раскромсал ей душу в клочья. А ведь он пришёл с твёрдыми намерениями… И она не могла этого не почувствовать — так тесно он прижал её к себе, так настойчиво вёл в своём танце, так сладко шептал о любви, не произнося самого главного. О, он знал женщин! Но он не знал самого себя рядом с ней. Впервые за столько лет ему хотелось жить. «Единственное, что во мне не умерло, это ты…» Он вёл её в танце, мягко сжимая ладонь. Гул ресторана окутывал их мыльным пузырём: чужие разговоры, звон приборов, приглушённая суета официантов, причудливый джазовый узор — всё это вырастало в невидимый барьер, ограждавший их от мира. Почти на автомате он шептал у неё над ухом тактические указания, умирая от желания нырнуть языком в перламутровые изгибы и сорвать зубами серьгу с розовой, податливой мочки. «Мы когда-нибудь танцевали?» — «Только на заданиях…» Он сделал музыку погромче и протянул руку. Она покраснела, напряглась и помотала головой. Те два дня, что он провёл у неё в квартире, она старалась держать дистанцию. А ему вдруг стало жизненно необходимо прижаться к ней, вдохнуть её тепло, успокоить (или распалить?) электрические разряды, прошивающие кожу в самый неподходящий момент. «Я когда-нибудь говорил, что люблю тебя?..» Он, может быть, и не помнил — тогда, но тело знало. От её запаха на подушках голова наливалась свинцом, а от случайных прикосновений внутри поднималось море. «Когда я увидел тебя в Лионе, ты вернула меня к жизни…» Сколько раз это было! После Симоны… После её неудачного побега… После Адама… Даже после той страшной аварии. Его жизнь принадлежала только ей. Он должен был жить, чтобы жила она. *** Адам сидел на старом затхлом матрасе без простыни и потрошил сигарету. Курить не хотелось, но руки как будто нужно было чем-то занять. Новая локация, куда они наспех ретировались, оказалась маленьким бункером, где все мешались друг у друга под ногами и действовали друг другу на нервы. Отдельная комната полагалась только Бену (чтобы думать) и пленнице (чтобы не сбежала). Все остальные — вместе с оборудованием, оружием и личными вещами — разместились в помещении размером со школьный спортзал и полностью съели собой пространство. В двух шагах от Адама кто-то пересобирал автомат и пересчитывал снаряды, с другой стороны смачно жевали сэндвич с тунцом и чокались пивом, чуть поодаль завязалась перепалка, а с другого конца зала раздавались назойливые крики сетевика, потерявшего какой-то провод. — Вот дерьмо! — шумно выдохнул Шон, падая на матрас рядом с Адамом. — Что случилось? — спросил парень на автомате. По правде говоря, судьба Шона его не особо интересовала, и думалось совсем о другом. — Бен велел мне сторожить эту бабу из Отдела, — Шон презрительно сплюнул. — Тоска зелёная! Теперь даже не вмажешься! Адам перестал потрошить сигарету и потёр подбородок. — Хочешь, я за ней присмотрю? — предложил он. — Мне без разницы, всё равно не усну. Шон приподнялся на локтях и подозрительно посмотрел на Адама. — Любишь тёлочек постарше, да? Адам пожал плечами. — Не хочешь — как хочешь. — Ну, валяй! Я тут раздобыл тяжёлую артиллерию… — Шон достал из кармана одноразовый шприц, чайную ложку и зажигалку. — Сладких снов, — бросил Адам через плечо, поднимаясь с матраса. Никиту держали в пустом отсеке, отделённом от общего зала несколькими коридорами. «Офис» Бена располагался совсем рядом, и парень прошмыгнул мимо его двери как можно быстрее, опасаясь выдать себя кашлем или неловким движением. После «переезда» Бен запретил Адаму приближаться к пленнице и разговаривать с ней, но сейчас она, казалось, была единственной, кому можно было задать свой вопрос. Парень медленно повернул ручку железной камеры и вошёл внутрь. Пленница свисала с потолка на железной цепи, словно туша животного, подготовленного на убой. Казалось, что она спала или потеряла сознание. Пару часов назад её пытали электрошоком, но безрезультатно. Бен решил дать ей передохнуть, чтобы потом приняться за дело снова и усилить болевой шок. Адам включил фонарь и посветил Никите в лицо. Всё оно было в кровоподтёках и ссадинах, и сейчас отчётливо просматривалось, что ей уже далеко не двадцать лет. Удивительно, но Адам помнил её лицо — тогда. Маму почти забыл, а её помнил. Веки Никиты приоткрылись, и она посмотрела на Адама. Посмотрела без тени злости, а как будто даже с симпатией и доверием. Как будто он всё ещё был пятилетним мальчиком, а она — доброй тётей Никитой, баловавшей его мороженым перед обедом. — Воды… — прохрипела она, указывая головой в угол комнаты. Адам посветил фонарём и увидел ведро. Кружки не было, и парень догадался, что вода здесь была не для удобства пленницы, а для усиления эффекта от электрошока. По спине побежал холодок. Чтобы не думать об этом и не представлять, Адам решительно подошёл к ведру, сложил ладони чашей и зачерпнул. От воды пахло машинным маслом и железом, но Никита припала к ней, словно к райскому источнику. Сделав несколько глубоких глотков, она откинула голову назад и блаженно выдохнула. Адам встряхнул ладонями и принялся ходить взад-вперёд, то попадая в свет фонаря, который он оставил на полу, то исчезая в темноте. Слова не шли с языка — и всё же он должен был спросить. — Думаешь, он умер? — наконец, выпалил он. Щёки отчего-то зажгло, и в горле набух ком. — Я не знаю, — тихо ответила Никита, поднимая на парня тяжёлый в своей честности взгляд. — Но даже если и так, ты в этом не виноват… Из горла Адама вырвался то ли смех, то ли рыдание. Он подошёл к ведру и плеснул себе в лицо воды. — Ты любишь его? — спросил парень ещё через минуту. — Да, — ответила Никита, и её губы подёрнулись улыбкой. — За что? Адам подошёл ближе и посмотрел ей в лицо. Никита помотала головой и улыбнулась ещё шире. — Это так не работает, — тихо сказала она. — Разве ты любил свою маму за что-то конкретное? Из глаз парня брызнули слёзы, и он поспешил отвернуться, скрыться во тьме от пристального луча фонаря. Несколько минут он сдавленно дышал и стоял сгорбившись, засунув руки в карманы. Затем резко обернулся и выпалил: — Он лжец! Он манипулирует людьми и использует их в своих целях! Он убийца! Хладнокровный, безжалостный убийца! Он… Он… Адам в отчаянии посмотрел на пленницу, захлёбываясь обвинениями, которые должен был выставить отнюдь не ей. — Он также самый благородный человек из всех, кого я знаю, — тихо сказала Никита. — Человек, способный любить так сильно, что никто и ничто ему больше не указ. И я впервые по-настоящему поняла это, когда поселилась у вас дома и увидела его рядом с тобой. Лицо парня исказила гримаса боли. Он затрясся от едва сдерживаемых рыданий и снова удалился в тень. Поверить ей было невозможно… и так необходимо. Через несколько минут упрямство всё же взяло в нём верх, и он достал свой последний козырь. — Зачем ты убила Сьюзен? — спросил он, смотря на неё исподлобья. — Она ведь была ни при чём… — Сьюзен?.. — протянула Никита, понимая, что именно так звали девушку, погибшую во время захвата. — Я не убивала её, Адам. Когда мы прибыли на место… — Ты врёшь! Врёшь! — Адам подошёл к ней так близко, что она почувствовала на лице брызги слюны. — Ты врёшь, как и он! Вы все постоянно врёте! Врёте! Врёте! Врёте! Он походил теперь на трёхлетку, топающего ногами и готового кататься по полу в дикой истерике. Никите хотелось схватить его в охапку и качать-качать, пока он не успокоится, но она могла только смотреть на него во все глаза. Адам пнул ведро с водой, а затем принялся рвать на себе волосы, бить кулаком о стену и рычать, словно загнанный зверь. Он забыл все слова, в нём осталась только злость и боль, злость и обида, злость и огромная, бесполезная любовь ко всем, кого он потерял. Так продолжалось бы, наверное, целую вечность, но железная дверь в камеру лязгнула внезапной гильотиной, и Никита зажмурилась от ослепляющего света. Когда она смогла открыть глаза, перед ней вырос Бен и пара бритоголовых парней с кастетами. Адам стоял где-то позади и подозрительно посматривал на происходящее из-под нависших на лоб взмокших волос. — Знаешь, Никита, — сказал Бен, почти с нежностью проводя по её щеке. — Я кое-что понял про тебя. — И что же? — отозвалась она, закатывая глаза к потолку. — Мы можем делать с тобой что угодно, и ты никогда нам ничего не расскажешь, — резюмировал Бен с невероятным спокойствием. — Ты прав, — подтвердила она. — Но у тебя есть одна слабость… — мужчина приподнял её лицо за подбородок и заставил посмотреть на себя. — Ты готова защищать невинных любой ценой. Холодок пробежал по спине Никиты, когда она начала понимать. — Адам, беги! — крикнула она изо всех сил. Но ему уже вязали руки, и били по почкам и подвешивали на крюк рядом с ней.