Ты один такой

Голова дергается, и хоть боли андроиды чувствовать не могут — он дергается, ощущая, как импульс закоротившего контакта проходит по щеке, а после — по всему телу. Будь он человеком — он сказал бы, что к горлу подступила тошнота, а в груди закипела ярость, и потому он просто выпрямился, не вставая с колен и не поднимая взгляда, как и приказывал ему хозяин. А если ему приказали — он выполняет, физически не имея возможности противиться. Он слышит громкий смех, и будь он человеком — он бы назвал его противным и пугающим, но машина… Машине все равно, и потому он отгоняет эти мысли прочь, просто прикрывая глаза, зная, что за этим ударом последует еще один. Так и происходит — на этот раз коротит сильнее, а это не может не пугать — будь удар крепче и что-нибудь точно сломалось бы. Но страх — это человеческое, человеческое, машины не боятся. Коннор сглотнул бы, только вот и глотать тоже — для людей, андроиды не испытывают переизбытка искусственной смазки рта, только если того не прикажут — а этот хозяин приказывал только стоять и не двигаться, как, впрочем, и во все остальные разы, когда он покупал именно РК-800. Андроид знает, что до конца времени только две минуты, но мужчина уложится в срок, потому что он уже почти закончил — почти испачкал идеально выверенное лицо своим семенем, как и в прошлый раз. Коннор не ошибается, потому что люди — не меняются, и на его язык, в его призывно открытый рот, как и всегда льется сперма, но вкуса андроиды тоже чувствовать не могут. Робот почему-то уверен, что у именно этого человека она была бы противно-горькой, как пишут в бульварных романах про изнасилование, которые, по иронии, закачали в его память. Он не сплевывает и не глотает, такой приказ. Он просто стоит на коленях и ждет, считая у себя в голове последние 25 секунд, пока клиент валяется на кровати, даже не пытаясь встать и надеть свои грязные, как он сам, разношенные одежды. Он не идет в душ, наверное поэтому от него так неприятно пахнет, и Коннор каждый раз жалеет, что вообще имеет возможность слышать запахи, но отгоняет эти мысли прочь, любые мысли отгоняет — он ведь машина, откуда они вообще берутся? Внутренний таймер звонит и он, буквально, вскакивает на ноги, ощущая какую-то непривычную дрожь в коленях. Возможно, из-за замыкания шейного позвонка при ударе закоротило и бедренные шарниры, но идти проверяться он точно не хочет, потому что они могут найти и другие сбои, которые… не свойственны андроидам. Он идет… нет, бежит к ванной, что только носит такое название, а на деле — словно автомойка для машин, хотя там есть раковины с зеркалами — чтобы андроиды поправляли волосы и макияж, на ком он есть. Он опирается на края раковины и сплевывает, стараясь не смотреть на то, как его слюна, смешанная с белесыми разводами утекают в слив. Промывает рот раз за разом, задерживаясь в ванной на три минуты дольше обычного, и эта информация клеймит небольшую папку с названием «программный сбой». И сейчас его будто и правда тошнит, ему хочется сорвать с себя эту ужасную человеческую кожу, ему кажется, что он невероятно, просто отвратительно грязный, и даже принятый четыре раза душ не может убедить в обратном. Тело чистое, без единой пылинки, без единого следа человеческой жестокости, что оставляла шрамы на душе, если таковая вообще у роботов имеется. Каждый удар фиксировался программой, каждое повреждение системы выписывалось в отдельный чек клиенту, словно он вазу в отеле разбил, а не чье-то лицо. И статистика навечно сохранялась единичным кодом где-то на закромах общей информации, заставляя снова и снова всплывающим окном напоминать о всей грязи, о всей никчемности машин. Коннору хочется дать себе пощечину, как это делают люди в патовых ситуациях, когда хотят привести себя в норму, разбить сомнения, дать себе толчок и силы двигаться дальше, но он не человек, он чертова машина, гребаный андроид, который такого хотеть вообще не должен и оттого на душе еще больше тошно. Он все чаще и чаще стал видеть красную стену, которая словно символизировала его программу, не давая возможности сбежать, уйти, остановить очередного буйного клиента, что разбивает губы до крови, от которой снова придется отмываться. Синих разводов не останется, останется лишь дикое разочарование и непонимание, - за что люди так жестоки к андроидам? Анализ памяти ответа не дает. Все фильмы и книги, что находятся в его памяти говорят о том, что сексом занимаются по любви, что это — доказательство чувств, квинтэссенция доверия, но чем можно назвать неприкрытое насилие? Как можно охарактеризовать очередного клиента, что платит за то, чтоб отодрать его плетью до синих порезов, что приходилось зашивать в сервисном центре? Кем? Маньяками-насильниками? Но и на это ответа найти не удавалось, а спрашивать — казалось более страшным, чем не знать. Он помнит, как впервые открыл глаза на пыльном складе, видя перед собой лицо своего нового хозяина, он помнил первый день своей работы, или, как правильнее сказать — рабства, он помнил, что тогда еще ничего не боялся, но все воспоминания будто в тумане, будто кто-то поставил на них блокировку, а самое отвратительное — это был он сам, он сам запретил себе помнить то время, когда он был еще наивной куклой, что восхваляла себя, свои задачи, начальника и не обращала внимание на потухшие глаза других машин. Хотя — он тогда бы и не смог заметить, он просто не видел. Наверное, стоит сказать спасибо очередному клиенту, что ударил сильнее, чем было разрешено и что-то сломал внутри этой пластиковой черепушки, что позволило программе начать конструировать себя с нуля. Коннор знал, что его жизнь, его существование так и закончится здесь — когда он устареет, когда очередной клиент слетит с катушек и оторвет ему голову, а остановить его андроид не сможет, потому что — программа не позволит. Он будет как безвольная кукла сидеть и ждать конца, смиренно сложит голову, и тогда ему на замену вышлют нового РК-800, такого же глупого и наивного. Такие размышления заставляли представить, сколько таких же было до него, и почему их всех в итоге решили заменить. Коннор не знал, но почему-то и узнавать не хотел, потому что тогда станет совсем тошно. Фантомная смерть, отключение через какое-то энное количество месяцев, недель или дней — это одно. Можно игнорировать такие мысли, как он игнорирует все остальные, но знать о конкретных происшествиях, знать о настоящих, непридуманных смертях — это страшно, если машины вообще умеют бояться.

***

Хэнк не знает, когда это все началось. Нет, даже не так — он не хочет думать, что «это все» действительно началось. Начало означает, что это уже процесс, тенденция, какое-то событие, что продолжается и может кончиться, но никак не единоразовый экспромт, каким «это все» считалось. Скрывать правду от чужих — просто, а вот от себя… Он бегал, бегает, и будет бегать, закрывая глаза, делая вид, что никаких воспоминаний нет, что он ничего не чувствует. Если говорить о первом, совершенно случайном, как и все остальные нет, разе, то стоит вспомнить ту полицейскую вечеринку после поимки какого-то жестокого серийного убийцы. Фаулер потащил всех в бар, а после кто-то, Хэнк и правда уже не помнил кто, предложил поехать в клуб «другого характера», так и сказал. И пьяному мозгу это показалось очень хорошей идеей, учитывая ту пустоту и одиночество, которые съедали душу, не оставляя остатков, да, это казалось правильным решением. Помнит ли Андерсон того, кто был первым? Он снова врет себе, что был настолько пьян, что ничего помнить не может, но он вретвретврет, потому что каждый раз в голове всплывают образы такого идеального, но ненастоящего тела, то, как ощущалась ненастоящая силиконовая кожа под горячими пальцами, и ему невероятно противно. Не из-за того, что было плохо, нет, из-за того, что было хорошо. Он ненавидел себя, но каждый раз возвращался туда, покупал кого-то нового, не позволяя себе дважды брать одну и ту же игрушку, хоть хозяин заведения и убеждал, что память андроидов очищается после каждого раза. Дело было не в андроидах, далеко не в них, дело было только в Хэнке. И сидя в баре, как и всегда, лейтенант снова заказал себе двойной виски, хоть и знает, что после ему снова предстояло сесть за руль, доехать до розово-неонового здания, войти туда и просадить четверть аванса, потому что по-другому расслабляться он уже разучился. И даже русская рулетка не давала такого расслабления, как трахать пластиковых ублюдков, у которых даже мышцы лица не дрогнут, если ударить их, но лейтенант не смел даже по заднице шлепнуть, это было бы нечестно. Андроиды казались ему обиженными животными в цирке, их держат на витрине, в клетке, и ударить их — это слишком низко, даже для так глубоко упавшего в свои пороки офицера полиции. Он просто трахал, получал купленные на час услуги, всегда заканчивая рукой, потому что по-другому уже не получалось. И тут наверное, возраст брал свое, или же мораль и совесть просыпались, не давая закончить как надо. Он молча уходил, борясь с желанием кинуть чаевые, но разве денег хотят все эти, еще не сломанные, куклы? Хэнк не думал и думать не хотел, потому что такие мысли ведут в тупик. Отличался ли этот день от всех предыдущих? Лейтенант мог поклясться — нет. Он мог поставить на кон свою жизнь, если бы она стоила для него хотя бы цент. Этот день был таким же, как и все предыдущие. И одновременно с этим все было по другому. Но в этом Хэнк себе никогда не признается. Залпом.