Гермиона Джин Грейнджер 19 сентября 1979 год — 23 октября 2001 год Палочки Хогвартса навечно подняты вверх.
И никакой отсылки к волшебному миру /ещё при жизни она хотела быть похороненной по всем маггловским традициям, которые он считал преотвратительнейшими/, кроме последней строчки. Он не гладил рукой фотографию, как это делал единственный и неповторимый Поттер. Он не рыдал на коленях, как это делала Джинни. Он не заливал в себя бутылку огневиски, облокотившись на плиту, как это делал Рон. Он даже не бормотал себе под нос, как это делали все остальные, постоянно приходившие сюда. Он лишь смотрел. А затем, плотнее запахивая полы чёрного пальто, трепещущие от промозглого ноябрьского ветра, удобнее перехватывал рукой трость с серебряной змеёй под большим пальцем и уходил. Не оглядывался. Не аппарировал. Всего лишь молча уходил, оставляя после себя запах промозглой и кажущейся такой бесконечной осени. Но сегодня, на тридцать девятый день её похорон, он, видимо, никуда не спешил. Одинокий воробей, вцепившись лапками в ветку с несколькими листками и большим зелёным яблоком где-то недалеко от ряда могил, с остервенением клевал фрукт. Кладбище Святого Разиэля в лесу, близ небольшой деревушки, граничащей с Британией, никогда не отличалось большим количеством посетителей. Здесь и похоронено-то было не больше трёх сотен человек из той самой деревушки. Да и вечно сгущающиеся тучи не располагали. Единственное, что ему по-настоящему нравилось здесь, так это огромная статуя Святого Разиэля при входе. Величественная и холодная, она пробуждала внутри какой-то нездоровый трепет. В тот день, чуть больше месяца назад, его привлек отломанный кусок руки статуи. Он всматривался в каменные глаза, миллионный раз жалея о том, что не пошёл учиться в маггловский университет на какого-нибудь архитектора /всё-таки, это была их с матерью тайна, заложенная ещё в детстве/, настолько живыми, заглядывающими глубоко в душу и выворачивающими наизнанку они были. Тогда он понял: Святой Разиэль — подумать только, какой-то заключённый в тёмный камень маггловский Святой! — знает его лучше кого бы то ни было. Это превратилось в паранойю и утихло лишь тогда, когда на восьмой день он взмахнул палочкой и восстановил статую. Теперь он каждый раз останавливался, проходился рукой по платиновым волосам и чуть склонял голову, словно бы говоря Разиэлю до свидания. — Она любила лилии, — тихий голос позади него спугнул воробья, и птица, оставив половину яблока немного раскачиваться на ветке, улетела. — Спасибо. Он медленно обернулся. Напротив, кутаясь в мантию, стояла девушка. Лицо её скрывал капюшон, мешающий его дикому желанию заглянуть в глаза. — Она? — он насмешливо изогнул бровь. — Или, быть может, ты? — Она, — её голос дрогнул. — И она мертва. А ты, видимо, немного перепутал традиции: обычно приходят навестить на тридцатый день. Девушка, остановившись по другую сторону надгробия, любовно провела ноготком по выгравированным буквам, словно бы это доставляло ей наивысшее наслаждение. — Ты, я смотрю, тоже попутала традиции, — он коротко хмыкнул. — На тридцатый день здесь были чуть ли не всё Министерство плюс все Уизли. Не самая приятная компания. — Конечно, куда приятнее компания мёртвой грязнокровки, — весело отозвалась девушка. — Тебя кошмары после этого не мучают? — Смотри, милая, как бы тебя кошмары после всего содеянного не мучали. Капюшон упал с её лица при очередном порыве ветра. С минуту он всматривался в застывшие в уголках её глаз слёзы и подрагивающие губы. Она сожалела. Несмотря на всю свою напускную весёлость и безразличие, по-настоящему сожалела. До побеления костяшек заламывала руки, пытаясь унять внутреннюю дрожь. И последнее, что ему сейчас хотелось делать, так это успокаивать убитую горем девушку, поэтому он круто развернулся на носках лакированных туфель и зашагал прочь. — Драко Малфой, — перекрикивая ветер, полетело ему в спину. — Мне снятся кошмары каждый грёбаный день. Знаешь, каково мне каждые два дня смотреть на эту фотографию? Она закусила губу, поняв, что последняя фраза была лишней. Он остановился. Не обернулся. Смотрел на виднеющуюся статую Святого Разиэля и молча сопоставлял факты. Одной тайной меньше. — Каждые два дня, значит? — он запрокинул голову к затученному небу, подставляя лицо первым каплям начинающегося дождя, и рассмеялся. — Так вот кто уносит лилии. — Я… мне… понимаешь… — невнятно мямлила девушка. — Мне пора, Драко. Он услышал хлопок аппарации и, в привычном жесте пригладив волосы, взмахнул волшебной палочкой. Из-под земли по всему периметру могилы тянулись вверх мощные зелёные стебли. Они распускали длинные листья и закручивались бутонами. А затем, когда он сам аппарировал, бутоны синхронно распустились, осыпая могилу покровом белых, немного пыльных от бьющих по сухой земле капель лилий.***
— Малфой, — раздражённо выдохнул Поттер. — Подумай ещё раз. Гостиная в доме Гарри Поттера была, пожалуй, даже меньше, чем в той же Норе. Необходимость в собственном доме возникла лишь тогда, когда на свет появился Джеймс Поттер младший. Джинни настояла на том, чтобы дом был не большим и не отличался вычурностью. Это было именно уютное семейное гнёздышко с кучей абсолютно ненужных вещей. Поттер сидел на кожаном диване, сложив руки в замок и подпирая ими подбородок, то и дело поглядывая на облокотившегося на камин Малфоя. — Поттер, вот ты же далеко не тупой, — устало выдохнул Драко. — Я ей кто? Друг? Родственник? Коллега, быть может? Никто. Совсем никто, понимаешь? Так какой смысл моего там присутствия? — Тебе не кажется, что мы говорим об этом третий раз? — Гарри поправил очки. — На третий день, на седьмой и вот сейчас. И каждый раз объясняем друг другу одно и тоже. — Ещё один повышенный тон, мальчики, — донёсся злой шёпот со стороны лестницы, ведущей на второй этаж. — И будете всю ночь сидеть перед кроваткой Джеймса, охраняя его сон. Оба. Там, на лестнице, в голубом домашнем халате и тапочках с помпонами, стояла растрёпанная и, кажется, совершенно не заботящаяся о своём внешнем виде, Джинни Уизли-Поттер. Она свела рыжие брови к переносице, хмуро смотря на прыснувших в кулаки парней. — О, мистер Поттер, — строго проговорила она, спускаясь. — Вы, кажется, готовы заняться этим прямо сейчас? Думаю, Джеймс будет чрезмерно счастлив наконец-то ночевать не в гордом одиночестве. — Миссис Поттер, — в тон ей ответил Гарри, обнимая жену. — Сделай, пожалуйста, два кофе. И да, я очень люблю Джеймса, но ночевать с тобой гораздо приятнее. Драко лишь ещё больше рассмеялся, а Джинни, отвесив Поттеру подзатыльник за пошлые намёки и ворча что-то себе под нос, удалилась на кухню, откуда сразу же послышалось шипение воды и стук кружек с ложками. — Знаешь, Малфой, это определённое количество прошедших дней важно для магглов, — снова заговорил Гарри. — И для неё важно. В конце концов, тебе ли не знать, что там будет толпа волшебников, не имеющих к ней никакого отношения. — Так вот я и говорю: там и без меня будет толпа. Он сам себе не мог объяснить, почему не хотел появляться на кладбище. В другие дни, когда он точно уверен, что там никого нет и не будет, он проводил на могиле чуть ли не по три-четыре часа и чувствовал себя совершенно спокойно. Но сейчас, в преддверие церемонии, внутри зарождался какой-то барьер, прямо-таки отталкивающий его куда подальше. И Поттер в очередной раз посмотрел на него, как на умалишённого. В гостиной появилась Джинни. Она поставила на журнальный столик поднос с двумя кружками дымящегося кофе, сахарницей и тарелкой имбирного печенья, которое каждое воскресенье готовила Молли Уизли. Раньше Драко частенько и сам покупал у неё это печенье, считая его самым вкусным на свете. Он попробовал его первый раз после Войны. В Норе закатили пышный праздник только для своих, однако Драко Малфой тоже получил сову с приглашением, как выяснилось позже по личной инициативе Гермионы Грейнджер. Поначалу Молли отправляла ему печенье просто так, ведь самой лучшей платой для неё всегда была улыбка гостей, а потом она заболела, но материальную помощь от Малфоя просто так принимать отказалась, вот они и заключили договор. — Спасибо, Джинни, — Драко сделал глоток кофе, отправляя в рот печенье. — Ты такого же мнения, как и Поттер? — Знаешь, Малфой, в этом во всём есть замечательный парадокс: ты не хочешь прийти на церемонию, но продолжаешь распутывать дело её внезапной смерти, — Джинни села рядом с мужем и положила голову ему на плечо. — И ты до сих пор будешь утверждать, что не имеешь к ней отношения? — И что я скажу, когда придёт время речей? — Что-то же ты говорил предыдущие разы, — хмыкнул Поттер. — Ломаешься как шестикурсница, Малфой. Что-то же он говорил предыдущие разы… Первый раз, в день её похорон, он сказал лишь одну фразу: никогда не знаешь, из-за какого угла перед тобой вывернет смерть, а Гермиона никогда не боялась заворачивать за углы. Ему, кажется, даже аплодировали. На третий день он отказался от речи, молча подняв палочку и стакан огневиски вверх, потому что именно в тот момент осознал, что три дня на её могиле — непростительно много. Последний раз, на седьмой день, действительно была речь. В неё он вложил, пожалуй, все эти годы: школу, войну, работу… Он много сбивался и начинал заново, разговаривая не с кучкой волшебников, не с мёртвой Грейнджер, а со статуей Святого Разиэля. — Если тебя беспокоит именно это, — произнесла Джинни. — Можешь снова поднять палочку вверх. В конце концов, Нарцисса согласилась сразу же, как получила сову. — Нарцисса чувствует себя виноватой, — холодно ответил Драко. — С того самого дня, как Грейнджер первый раз появилась в Мэноре. — А ты разве нет? Мы все чувствуем себя виноватыми, Малфой. Ему хотелось кричать. Несомненно, они чувствуют себя виноватыми, ведь их не было рядом с подругой, когда та умирала. Да что там! Их просто не было рядом с подругой. Для неразлучного золотого трио и младшей Уизли этого вполне достаточно, чтобы ежесекундно сгрызать себя изнутри. И, конечно, они все сейчас думают, что Малфой, вероятно, переживает по этому же самому поводу. Как благородно! Но никто, ни один из приближённых Грейнджер даже не догадывается о произошедшем несколько дней назад. В тот вечер, двадцать третьего октября, Драко Малфой собственноручно закопал Гермиону в эту могилу. Он поставил на поднос недопитый кофе и, бросив короткое «я постараюсь не опоздать», аппарировал под облегчённый выдох Поттеров. Тем временем на кладбище Святого Разиэля девушка с закрывающим лицо капюшоном срывала белые лилии. Они, мокрые от прошедшего дождя, оставляли на её мантии большие капли, и царапали руки, будто были не обычными маггловскими цветами, а одними из тех заколдованных, что росли в теплицах Травологии, когда она ещё училась в Хогвартсе. И лишь когда последний цветок упал ей в корзину, а лучи восходящего солнца мазанули по бледному небу, раздался громкий хлопок аппарации.