Мои ногти впиваются в тело, Оставляя глубокие раны. Изгоняю тебя непрерывно, Изгоняю тебя неустанно. Можно выпустить яд только вместе с кровью. Можно вырвать цветок только вместе с корнем.
Рокудо Мукуро был для меня не больше, чем одним из второстепенных персонажей, вырвавших к концу себе роль одного из главных. Красивая обложка, ироничное и скользкое вступление и окончательно прогнившее содержание в целом. Туманное прошлое, туманное настоящее, туманное будущее. Он был весь пропитан ненавистью и безумием, желанием отомстить во что бы то ни стало Семье, породившей собственного монстра. Ирония судьбы сопровождала его всю жизнь. Взять имя, служившее напоминанием о том роковом дне, когда проводился эксперимент, когда он сам перестал существовать, а на свет появился Рокудо Мукуро – жаждущий мести маньяк, не останавливающийся ни перед чем на пути к своим целям. Оно преследовало его, заставляя просыпаться ночью, обливаясь холодным потом, в надежде осматриваться вокруг, желая, чтобы помещение не оказалось пустой белой комнатой подпольных лабораторий семьи Эстранео. Имя, проклятое имя, служило болезненным напоминанием о пройденном личном аде, созданным собственной Семьёй. Синяки, огромные фиолетовые гематомы, начавшие уже принимать болезненно-жёлтую окраску, и шрамы неприятно саднили, расплываясь ярким пятном на бледной мраморной коже. Татуировка, набитая специальным аппаратом, на запястье была испещрена мелкими шрамами и царапинками. Сломанные белые ногти с забитой под них грязью придавали телу образ ребёнка-оборванца или сироты. И мне пришлось убедиться в том, что Рокудо Мукуро – не просто нарисованный персонаж, со своей придуманной историей, а живой человек, действительно прошедший ад. Мне пришлось. Мне пришлось захлёбываться в его чувствах и воспоминаниях, как в жгучей кислоте, пришлось оттирать руки и посох со стальным трезубчатым наконечником от бордовой крови людей своей Семьи, пришлось жить, каждый раз просыпаясь в холодном поту, видя кошмары о своём прошлом. А ещё пришлось запомнить, что не «его», а «её». Выбитая из колеи и ослабленная болью, я отключилась, моля Богов о том, чтобы увиденное мною было просто очередным кошмаром, увиденным ночью. Страшно. Очень страшно.Но это было только начало. Начало конца.
***
Я со злостью швырнула губку в стену, наблюдая как та, столкнувшись с бетоном, хлюпнула и упала на пол. Дети замолкли, скрещивая взгляды на мне, в то время как я отвернулась от них, стараясь скрыться за пеной полностью. Стыдно. Под струями воды мы все – и мальчики и девочки – стояли нагие, но, похоже, никого это не смущало. Кроме меня, конечно. С наших тел на пол текло всё: грязь, кровь, кал и моча, что вызывало отвращение и желание хорошенько проблеваться где-нибудь в сторонке. Общая ванная своими размерами была похожа на комнату: бетонные стены, водостойкая плитка, слабое освещение лампочки, душ, выходящий откуда-то сверху, так что, чтобы помыться, приходилось проталкиваться сквозь своих сверстников и детей постарше. Дети отвечали взаимностью: отталкивали, давали подзатыльники, ставили подножки. Кто-то ещё дал мне пощечину, чего я стерпеть не смогла и дала в ответ. Завязалась небольшая потасовка, которую прекратили сразу же пришедшие из-за двери люди в белых халатах, давшие нам со щуплым парнишкой несильный разряд тока. Кто-то завизжал в страхе, кто-то цокнул и отошёл подальше от нас. Хоть разряд и небольшой, но больно было до ужаса. Металлический запах крови и не самые приятные запахи гнили и биологического мусора перебил едкий, чуть приторный, жареного мяса. Сдержать порывы тошноты я не смогла и, насколько это позволяла ударенная разрядом рука, зажав ладошкой рот, шатаясь, отбежала в сторону, позволив утренней непонятной субстанции, мало похожей на рисовую кашу, вырваться наружу. Мне плохо. Мне, черт возьми, ужасно плохо и страшно! Я хочу домой, хочу обратно к матери и отчиму. Да, я домашняя девочка, но мне нравилась эта позиция, и менять я ничего не хотела. Я не знаю, как сюда попала, не знаю, что тут вообще происходит, но мне до ужаса страшно, когда в нашу небольшую комнату с металлическими кроватями приносят недвигающееся тело, которое совсем недавно было моим соседом! В один момент я просто очнулась в этом теле и всё. Не было моих чёрных волос, не было смуглого цвета кожи и непонятного болотно-карего оттенка глаз, над которым всегда восхищалась мать. Не было меня. Но была странная синеволосая девочка с голубыми глазами и бледной кожей, отражающаяся в зеркальной поверхности лужи вместо меня. Она своими пухлыми слегка голубыми от холода губами шептала произносимые мной слова, своими костлявыми и тонкими ручками делала то, что хотела сделать я. Но это была совсем не я, совсем не моё тело. Я никогда не была трусихой, но в тот момент мне резко захотелось сползти под кровать и, свернувшись комочком, разразиться рыданиями и звать маму. Но запястья были прикованы наручниками, цепляющимися за металлическую ножку кровати, и слезть с неё я никак не могла. Я чувствовала себя беспомощной, отчего ещё больше хотелось рыдать. Но, прокусывая до крови губу, я попробовала освободить руку от наручника, что с моими тонкими запястьями было вполне возможно. Покрутив так и сяк, попытавшись аккуратно и медленно высунуть кисть из крепкой металлической хватки, но ничего не помогало. Затем я решилась на отчаянный шаг: резко и со всей силы дёрнула руку вверх. О чём сразу же пожалела. Раздался громкий хруст, а запястье будто пронзило сотни игл, проходя насквозь и разрывая плоть, выходя с другой стороны руки. Немудрено, что я закричала. Громко, надрывно, заливаясь слезами и моля маму забрать меня отсюда, моля увезти из этого страшного места. Было бы просто чудесно, если бы я отключилась, но сознание никак не хотело покидать тело, и я лишь беспомощно скулила, мимолетно удивляясь, что никто от моего крика не проснулся, и даже те люди в белых халатах, предположительно врачи или учёные, не прибежали сюда. Я никогда ничего себе не ломала. Даже в детстве, в те времена, когда обычные дети получают самые запоминающиеся раны и переломы, я отделывалась лёгкими ушибами, а самым большим – это разбитыми коленями. Но мама сразу поднимала меня на руки и укачивала, неся в дом, приговаривая, что всё будет хорошо и это всего лишь царапина. Это и правда были лишь царапины, и плакала я лишь от обиды, но мама всё равно оставалась спокойной и со своей нежной улыбкой гладила меня по чёрным волосам. Самое больное, что я чувствовала – так это прижигание ран зелёнкой, а после отклеивание пластыря от почти зажившей раны, ведь перед друзьями нужно было похвастаться «боевыми шрамами», полученными в итоге схватки с жестоким велосипедом, скинувшим меня с себя. Но не больше. А сейчас я побитой собакой скулила, укачивая не совсем собственную руку с неестественно торчащей костью. Уснуть той ночью я не смогла, хоть пыталась и очень сильно хотела. Но как только я закрывала глаза, пытаясь подвинуться чуть поудобней, то боль снова напоминала о себе, заставляя меня закусить мокрую от слез ткань подушки и неподвижно лежать, смотря в белый с серыми разводами потолок до самого утра. Когда за решетчатым окном, которое находилось почти под потолком, показался рассвет, и заскрипела тяжёлая металлическая дверь, то я не смогла сдержать слёз радости. В комнату, вальяжно стуча каблуками, вошла девушка лет двадцати пяти – двадцати семи. Ярко накрашенные пухлые губы, подведённые тушью пышные ресницы, аккуратный носик и собранные в шишку русые волосы делали её просто красавицей, а чёрные обтягивающие джинсы, светлый кремовый свитер, поверх которого был надет белый медицинский халат, добавляли ей женственности. Она вошла не с пустыми руками: подмышкой был зажат небольших размеров блокнот, а с запястья она снимала браслетик, увешанный ключами. Наручники щелкали на руках пробудившихся детей и спадали, оставляя после себя лишь небольшое покраснение, как напоминание, что там они всё-таки были, а девушка делала пометки, наблюдая за детьми, которые аккуратно снимали наручники с запястья. Когда очередь дошла до меня, то девушка нахмурилась, посмотрев на мою руку, но наручник сняла, затем сразу попросив показать, где болит. Я быстро вытянула вперёд правую руку, на которой с удивлением заметила тату. Маркировка «S.D.E.69» стала неожиданной. Может, я её не увидела ночью из-за того что было темно, может, просто не обратила внимания, а может, её скрывал чёрный наручник, но факт один – я её не заметила. Мария, как я увидела на бейджике, прикрепленном к халату в районе груди, положила блокнот на мою кровать рядом с наручниками и, взяв мою костлявую грязную руку своей ухоженной, чуть проведя по ней накрашенными ядовито-розовым лаком ногтями, резко сдавила место перелома. У меня в тот момент перехватило дыхание, в глазах заструились яркие разноцветные лучи, а руку повторно пронзило болью, но ещё сильней, чем при самом переломе. Но даже через много времени тупая боль не покидала меня, голова раскалывалась, а тело качалось из стороны в сторону, грозя упасть на пол. Организм, истощённый, лишённый сна и повторно атакованный болью, послал, наконец, спасительный обморок, но прежде, чем меня поглотила темнота, я увидела холодный прищур зелёных глаз цвета весенней травы, и, когда моё тело стукнулось о бетонный пол, сознание покинуло меня. А очнулась я уже под ночь опять с пристёгнутой рукой, но на этот раз левой. Желудок неумолимо скребло когтями голода, а рука до сих пор ныла, хоть я более чем уверена, что меня напичкали успокоительными и обезболивающими. Почувствовав, как по щеке что-то скользнуло, я лишь беспомощно выдохнула, сжав зубы до скрежета. Рук у меня «нет», одна перебинтована и, судя по ощущениям, это больше похоже на жгут, а вторая прикована наручниками. Чудно. Хлюпнув носом, я резко зажмурила глаза. И опять наступила темнота. Потом я проснулась от громкого скрипа тяжёлой металлической двери. Сегодня это была уже не Мария, а какой-то незнакомый мужчина с чёрными волосами и тёмными карими глазами. Под глазами у него были синяки, к счастью, больше, чем мои, а на лице недельная щетина, что привлекательным его не делало от слова «совсем». Открепив наши руки от кроватей, он развернулся, бросив что-то наподобие «завтрак, крысята», и махнул рукой, приказав следовать за собой. Что неудивительно, дети дружно отвлеклись от своих уже заправленных кроватей и поспешили за ним цепочкой, следуя друг за другом. Я бросила почти заправленную кровать и побежала за соседями, наблюдая, как сразу после того, как я выбежала из комнаты, дверь захлопнулась. Завтрак, в принципе, прошёл не так плохо. Огромная столовая, рассчитанная, наверное, человек на двести, не встретила нас своим гостеприимством, а могильным холодом и запахом сгоревшей плоти, отчего мне слегка поплохело, но немногочисленную кашу из небольшой тарелки, я съела полностью, пусть меня и мутило потом. Не могу не признать, что это съедобно и лучше, чем ничего, а для голодного ребёнка тем более. Затем, после завтрака, мы пошли мыться, что было очень кстати, ведь я чувствовала от других, да и чего скрывать, от себя не очень приятный запах. Никаких особо выделяющихся происшествий не случалось, кроме, конечно, той незначительной потасовки, а так, всё было относительно спокойно. Пока в один момент за мной не пришли люди в халатах, которые, схватив меня за руки, поволокли меня к выходу из нашей небольшой комнаты. Оглянувшись, я увидела лишь сочувственные взгляды соседей, и мне, как некстати вспомнился мой сосед, которого так же забрали из комнаты, вернули, но уже его остывший труп. Меня накрыла пелена безумного страха за свою жизнь, но комната неумолимо отдалялась, а мы всё приближались к двери, над которой была чёрная надпись на незнакомом мне языке. Но единственное, что я успела отметить, то, что надпись мне вроде как знакома и имеет схожесть с этим же словом на моём старом языке. Ещё раз, перечитав надпись, я похолодела.Операционная.