Он ненавидел не понимать

Они шли по сырому берегу к пирсу, кутаясь в одежду под порывами холодного ветра. — Хэнк говорил, что утки тут прикормленные. Но это только начало сезона, да и людей здесь теперь долго не будет, — обрисовал ситуацию Коннор. Он не хотел быть грубым с Саймоном, но мысль о том, что от него что-то скрывают, выводила из себя. Детектив слишком быстро перенял от Хэнка нетерпимость к пустым уловкам. Саймон же покорно шел за ним, не зная, как растапливать лед, который его друг намораживал прямо сейчас. Делал это, так сказать, в режиме реального времени, как и все свои анализы. — Знаешь, Норт волновалась о тебе… — попытался он было начать, но Коннор смерил его скептическим взглядом через плечо. Если бы проблемой было волнение Норт, именно она тут сейчас и стояла бы. — Утки, — Коннор махнул рукой в сторону пирса, хотя сами птицы были едва видны на другой стороне водоема. Заходы издалека ни к чему не привели, а Саймон был слишком чувствителен к гнетущей атмосфере и чужому холоду. — Коннор… Что случилось? — собственный тон резал ухо, словно он сказал это в сотню раз жестче, чем хотел, но Коннор, наконец, немного расслабился, когда разговор перешел к сути. — Что именно ты хочешь узнать? — спросил детектив, пряча немерзнущие руки в карманы. — В участке говорят, что ты сам не свой, что тебя будто… Взломали. Коннор кивнул. Конечно, они были в участке. И, конечно, они заглянули к ним домой. Это было очевидно. Странно во всей этой истории только сострадание со стороны Рида и сотрудничество новой модели, но весь остальной паззл складывался в цельную картинку даже без механизмов реконструкции. — Да, меня взламывали, — честно признался Коннор, но, судя по тревоге в глазах Саймона, ответ был недостаточен. — Это было вскоре после революции. Киберлайф перехватили контроль над моим телом, чтобы передать сообщение. В себя я пришел уже с оружием в руках, так что шутить там не собирались. — Почему ты нам ничего не сказал? — Зачем? Маркус не пригласил меня на переговоры между восставшими и корпорацией, а если бы и позвал, я бы мягко отказался. Никаких лишних тревог, да и вскоре после этого Камски вернулся на свое же место, так что я теперь в относительной безопасности. — Тебя это задело? — Что именно? — Отсутствие приглашения. Ты ведь переговорщик. И ты привел целую армию, с которой мы вырвали первую большую победу. Глаза Коннора мигнули пару раз, как и его диод, после чего взгляд его удивительно прояснился. — Так вот оно что. — Что? — Саймон не понимал, что произошло. — Вы здесь, потому что думаете, что мне нужно утешение. — Нет, мы… — Очень мило. Я признателен за заботу. Но в этом не было необходимости. Стены изо льда, сколько еще баррикад возведет Коннор между собой и теми, кто заботится о нем? Он ведь не чувствовал себя лучше в своей холодной крепости одиночества, и Хэнк, каким бы он хорошим ни был, может не выдержать тех лавин эмоций, которые тот обрушивает по неосторожности. Холодный, холоднее, еще холоднее, холод продолжает нарастать, чужая отрешенность врезается глубже, и Саймон почти ненавидел себя за то, как остро он ощущает подобные вещи. Он хотел пройти через этот барьер, сквозь него или разрушив это воображаемое ограждение, обманом или лобовой атакой, он чувствовал необходимость преодолеть это, растопить Коннора почему-то стало витальной потребностью, которую он не мог удовлетворить. Но Коннор не велся на печальный взгляд голубых глаз. Сколько нарастала вокруг него эта защита? Большую часть изменений он отмечает как «месяц назад», но только не это. Он всегда ощущал разницу между ним и андроидами Иерихона. Новый, блестящий, служивший закону и порядку против девиантов, получивший системный сбой без страха собственной смерти, он всегда был чужим среди них. Они были добры к нему, но он тоже много к кому был добр, и это называлось «алгоритм социальных взаимодействий». Всего лишь образ выживания. Проблема не в том, что их что-то разделило сейчас, а в том, что давший сбой алгоритм больше не позволял это скрывать. Они смотрели друг другу в глаза — Коннор казался все более и более отчужденным, Саймон — все более и более отчаявшимся. — Мы просто боялись, что потеряли тебя, — Саймон отводит взгляд и опускает голову, как признание собственного поражения. Коннор думает, что нельзя потерять то, чего никогда не имел, но оставляет свое мнение при себе. — Когда увидели разрушенный дом, когда услышали, что тебя могли взломать, когда ты пропал, ничего не сказав. Каждый раз мы думали, что уже никогда тебя не увидим. Я так думал… — Саймон тяжело вздохнул. — Неужели ты никогда не боялся потерять? Это не было выверенным жестом, этическим трюком, эмоциональной манипуляцией. Саймона просто выбило из равновесия то, что он так долго рвался спасти друга, который сейчас прямо перед его лицом отрицал спасение. Все было впустую, все было не важно, да было ли важно хоть когда-нибудь — Саймон не знал, и это жгло его. Он пришел, чтобы помочь кому-то близкому, и его самого сейчас жгло стыдом от того, что вместо помощи он начал выплескивать обиду. Но искренность, достоверно выходившая за рамки пустой вежливости, нанесла серьезный удар по обороне Коннора. Как и тема, которой она коснулась. — Боюсь, — признание далось тяжело, но то, что перед глазами не начали мелькать кадры из воспоминаний, наполненные красной кровью и горами трупов, придало немного смелости. — Боюсь каждый чертов день. Саймон не мог не заметить дрожь Коннора, и дело было явно не в погоде. Детектив начал открываться. Сам. И Саймон мог лишь осторожно подойти ближе, положить руку на плечо, показать всем своим видом: он готов принять любую бурю, которую тот хранил за своими стенами. Впрочем, даже если бы он не был готов, удержать RK800 все равно бы уже не удалось. — Каждый чертов день. Каждую чертову миссию. Каждый раз, когда он оказывается под пулями. Я могу бесконечно закрывать его собой, но если ошибусь хоть раз — все кончится. — Парень смотрел на руку друга на своем плече. Это удерживало в реальности. Не давало утонуть в воспоминаниях. — Он говорит, что больше на нас нет смысла нападать. Да и некому. Он прав. Но работа не кончается. Будут другие. Будут сотни других. Даже если на нас не налетят умышленно, каждый чертов захват, каждый выезд с очередным спрятавшимся на чердаке преступником может поставить точку. — Коннор тяжело вздыхает и наконец то осмеливается посмотреть в глаза тому, от чьей помощи так старательно открещивался, но не сумел совладать с собой. — Понимаешь? Если с ним что-то случится, я же просто лягу рядом и тихо сдохну. Саймон понимал. Понимал лучше всех, что это значит. Коннор отводил взгляд, смущенный своим собственным признанием. Эти переживания были подобны сетке треснувшего стекла на его системе, которую никто не должен был увидеть, кроме Камски, который регулярно выпускал патчи и апдейты, чтобы починить его. Которые были совершенно бесполезны перед больной девиантской сентиментальностью. — Коннор, — парень привлекает внимание друга, сжимая плечо сильнее. — Я понимаю. Саймон отпускает его и садится на траву, хлопая рядом с собой. Коннор принимает приглашение и садится рядом. Его хотели втянуть в серьезный душевный разговор и утешить? Его втянули. Больше никаких шуток про то, что Саймон слишком мягкий для манипуляций. — Я понимаю, — чуть тише повторил Саймон. — Не могу сказать, что справился с этим, но… Может, мой опыт будет тебе полезен? И он протянул другу руку без скина. Прямое подключение. И Коннору следовало бы отказаться. Отказ был бы приемлемым решением. Коннор слишком много времени проводит среди людей, и вполне нормальный и даже приятный контакт между андроидами теперь вызывает у него огромные моральные сомнения. Потому что, как учил Хэнк: «Лезть окружающим в голову — плохо». Наверное, это распространяется и на те случаи, когда тебя приглашают в свою голову. — Если ты не хочешь, то я не принуждаю, — уточнил Саймон. — Нет, — именно в момент, когда возможность чуть не ушла у него из-под носа, Коннор резко осознал, что на самом деле хочет этого. — Твой опыт может быть очень полезен в моей ситуации. Просто, — он поджал губы, — я никогда не вступал в подобного рода контакты. Саймон едва сдержал улыбку. Он собирался показать другу часть своих чувств и воспоминаний, чтобы помочь, осознать, сравнить, ведь Коннор слишком сообразительный малый, он не любит готовых ответов, ему нужно додуматься до всего самому. Быть у него «первым» Саймон не планировал, но если сам Коннор готов, то иначе, видимо, никак? — Ты уверен, что доверяешь мне? — уточнил детектив. Вот он бы себе верить ни за что не стал. Он контактировал раньше с андроидами, передать данные, получить данные. Взломать, добиться признания, проникнуть в воспоминания, использовать контакт в качестве пыток в случае зашифрованных архивов. Он не впервые коснется чьей то руки без скина, но впервые это будет добровольный эмоциональный контакт. Он просто не знал, как это должно работать. — Я уверен. Коннор отключил скин на руке и медленно соприкоснулся с Саймоном пальцами, пытаясь понять, как от позиции «мои проблемы только мое дело» он дошел до «нам нужно слиться умами, чтобы разобраться в этом». Саймон же едва сдерживал вздох умиления, наблюдая за серьезным, сосредоточенным и таким неловким детективом. Перед глазами мелькали сообщения об установленном соединении и недостаточной его скорости для полноценного доступа к архивам памяти, но Саймон не шелохнулся, позволяя Коннору прийти ко всему самому. И тот понял, что скорость ограничивает только площадь их контакта. Тогда он уверенно взял Саймона за руку, переплетая пальцы, сжимая. Ему казалось это самым логичным подходом: когда они будут в режиме прямой трансляции своего сознания друг другу, им будет явно не до того, в каком положении их руки, нельзя допустить случайного соскальзывания ладоней, это может испортить очень ответственный момент. Саймон же вздрогнул: так крепко его за руку не брал даже Маркус, и тем более тот никогда не стремился сплести пальцы — это оставалось небольшой областью, где Саймон проявлял инициативу первым. Контакт стабилизировался. Коннор мгновенно проникся заботой Саймона, его решимостью помочь, его стремлением улучшить состояние детектива даже очень странной ценой, хотя и не укрылось некоторое смущение. Детектив оставался самим собой и даже в вихре чужих эмоций искал причинно следственную связь. Кем считал его Саймон, что так стремился к нему? Почему он смущен — потому что Коннор не Маркус, или это нормально — смущаться такого контакта? Саймон же чувствовал всю глубину тревоги Коннора. Это можно было сравнить с морем перед штормом, вот только шторм уже прошел, но чувства не прояснились, волны тревог не успокоились, и в бессилии перед собственной стихией Коннор заполнялся ледяным холодом. Саймон чувствовал Коннора внутри себя. Чувствовал, как, не зная что делать, пытливый детектив искал истоки всех чувств Саймона, ворошил все внутри и не находил ничего. Его холод и тревоги проникали все глубже в парня, и Саймон понял, что отдавать инициативу в руки хищника было плохой идеей, даже если тот выглядит как раненый щенок. Он остановил хаотичные метания внутри себя, поставил блок, запрет. Он смотрел в глаза Коннору, который не понимал, что происходит и как оно вообще должно происходить. Он сделал что-то не так? Он все-таки навредил? Саймон ласково провел свободной рукой по его лицу, случайно чуть не спустив с них обоих скин в новой точке контакта. Все хорошо. Не навредил. Это читалось в его взгляде, в его жестах, в его чувствах и состоянии систем. И теперь поведет Саймон. И если решение отстраненно показать свое содержимое далось Коннору относительно легко, то чтобы впустить в себя чужое сознание ему потребовалось чуть больше времени. Слои защиты падали один за одним, медленно и упорядоченно, не потому, что не мог снимать их быстрее, а потому, что каждый сознательный порыв открыться давался значительным волевым усилием. Но он справлялся. Тревоги, страхи, сомнения, тяготившие Коннора уже давно, смешивались с сиюминутными смущением, напряжением, непониманием. Коннор чувствовал Саймона, и Саймон своими теплом и заботой заполнял все его существо, словно раствор проникал в трещины повреждений его сознания и восстанавливал их, делал все то, что выламывало его изнутри прежде, незначительным. Его пытался починить Камски, создатель их вида, но это не помогало. Хэнк был всегда рядом, но этого было недостаточно для такого эффекта. — Тебе нужно иногда доверять андроидам, — вслух ответил Саймон на так и не сформировавшийся вопрос. Чужая ласка, чужое принятие были в нем, и Коннор невольно развернул свое доверие достаточно, чтобы не просто пустить гостя к механизмам сознания, но и открыть доступ к архивам памяти. И первыми же всплыли поврежденные архивы, словно рекомендации к просмотру. Саймон хотел их открыть, но почувствовал липкий страх, вызывающий дрожь. И хоть энграммы были не опасны, Коннор весьма заметно боялся их. Но не блокировал, не прятал, поэтому у Саймона появилась возможность изучить логи этих воспоминаний. Ужасные, пугающие вещи, описанные совершенно сухим текстом, но даже они не могли бросить в дрожь. И детектива бросало, словно он восстанавливал все пережитые воспоминания для гостя своего сознания. Страх перед людьми. Страх перед тем, что он уже совершил. Страх перед тем, что кто-то может узнать об этом. Страх того, чем он стал. И, конечно, ужас перед возможностью потерять Хэнка. Холод и пустота внутри были лишь реконструкцией того, что было бы с Коннором, если бы напарника не стало. Но лейтенант жив, а холод остался. Но Саймон держался. Ему стало страшно, но не от содеянного, а от мысли, через что его другу пришлось пройти. После этого открыл доступ к своим архивам, тем, что не видел даже Маркус. История предстояла долгая, и парень хотел показать ее с самого начала. Коннору передавались эмоции, ощущения и обрывочные элементы видеоряда, которые были не столько информативны, сколько позволяли соотнестись с происходящим. И история началась с пустоты. Пустоты и отчаяния. Иерихон. Темный, сырой, заброшенный. Мелькали разные даты, Коннор видел сквозь чужие глаза, как стекались все новые девианты и как все большее количество раненных переходило в разряд деактивированных, мертвых. Рос холодный Иерихон, а вместе с тем росла гора трупов его последователей. Такой и была их свобода, лишенная света и надежды. Пока не пришел Маркус. И явление Маркуса, тогда еще грязного и потрепанного, но дерзкого и боевого, дало начало надежде на будущее. Коннор видел оборотную сторону начала революции и видел, как много Маркус значил для девиантов. Как много значил для Саймона. И чем большую важность приобретал Маркус, тем заметнее становилась фоновая тревога: «С Маркусом не должно ничего произойти». Поглощенный и пропитанный чужой памятью и чужими чувствами, Коннор невольно отзывался своими воспоминаниями. Как из холода и пустоты бытия просто машиной его вытащил Хэнк и стал его надеждой. Саймон благодарно сжал руку чуть сильнее — решать проблемы в диалоге должно было быть легче. Ему и самому было приятнее открываться, получая на каждый новый вскрытый архив чужой эмоциональный отклик. Первый раз Саймон был готов принять смерть за Маркуса на телебашне. Он не хочет умирать, не хочет, но его ранили, и он стал обузой для всей команды. Маркус рисковал, вытаскивая его из перестрелки, но на этом все не закончилось, и Норт подбивала пристрелить раненного. Саймон не хотел умирать, но если это единственная возможность спасти Маркуса, он согласен. Но Маркус не убил его. Второй раз Саймон был готов умереть ради Маркуса, когда прятался на крыше. Всюду сновали полицейские, и он мог бы решить, что у него есть шанс против вооруженных людей, но их переговоры о том, что на расследование выслали охотника за девиантами, погасили его надежду. Он сжал ему оставленный пистолет крепче — если он сможет скрыть Маркуса и Иерихон только ценой своей жизни, он сделает это. Третий раз Саймон был готов умереть за Маркуса во время марша. Он не знал точно, что ему нужно сделать, но отряды вооруженных людей вызывали острое желание вцепиться в свой единственный луч надежды и скрыть его от всех этих бед. К счастью, Маркус прислушался к Саймону, и они уходят прежде, чем ситуация становится слишком накаленной. За третьим разом следовал четвертый, пятый, шестой, эти разы не прекращались даже после войны. Коннор, под действием чужих воспоминаний, гулко отозвался сходными эмоциями, воспоминания, в которых он испытывает подобное чувство, мелькают слишком быстро, их слишком много, от тех случаев, когда он предпочитал жизнь Хэнка миссии, еще работая на Киберлайф, до логов последних мясорубок. Они могли бы с Саймоном помериться, чья копилка страданий за ближнего своего больше, но Саймон резко меняет угол повествования, и, поглощенный его системой, Коннор не может сопротивляться. Норт. Кадры с ней мелькают максимально нейтрально — Саймону стоит огромных усилий не выражать своего отношения к тому, что она предлагала застрелить его, или скрыть то, что он не против был оставить эту боевую леди тонуть вместе с Иерихоном. Но кое-где его чувства все-таки просачиваются. Когда, празднуя победу революции, Маркус поцеловал ее, Саймон понял — его луч надежды, самое светлое существо во всем этом мире, ему никогда и не принадлежало. И лучшее, что он может сделать ради самого же Маркуса — это отпустить. Луч надежды все еще здесь, он живой, он говорит с тобой, но отчаяние сжимает горло, будто все было в пустую. Коннор отзывается схожими чувствами на совершенно иную ситуацию — вскоре после девиации Хэнк предложил ему остаться в его холостяцкой берлоге, и он с радостью согласился. И в этой постановке он опускал руки, не зная, как бороться за свое счастье со своим лучом света перед целой свитой таких «Норт» — Хэнк принадлежал алкоголю, депрессии, тяжелым воспоминаниям, суицидальной мании. Не Коннору. Маркус принадлежал Норт, Саймон не смел этого оспаривать. Он не лез лишний раз под руку, старался быть скорее полезным, чем просто оставаться для составления компании. Это терзало его, но несмотря на тяжелые чувства, он, кажется, привык к своему новому месту в этом мире. Он не боролся. Он смирился. Как смирился со всем происходящим, когда пришел на Иерихон. Как смирился Коннор с тем, что он недостаточно психолог, чтобы вытащить Хэнка из его проблем. Просто однажды все стало лучше. Маркус разошелся с Норт так же легко, как и сошелся — девушка так быстро нашла себе место рядом с прекрасными Трейси, что возникало впечатление, будто она просто ушла от лидера революции. Хотя куда позже он узнал от самого Маркуса — их страсть и боевой запал быстро развеялись с победой, им тяжело быть рядом в мирное время. Ей был нужен не он, а те, кто смогут понять всю глубину ее переживаний. Ему нужна была не она, а тот, рядом с кем можно не только воевать и разрушать, но и строить новый мир. Маркус думал о Саймоне еще до того, как они поставили точку в отношениях с Норт. Более того, ради Саймона Маркус поставил и точку, которую хотела, но не решалась поставить Норт. Точно так же, как Хэнк вышел из депрессии ради Коннора. Просто сначала ему понемногу становилось лучше в присутствии андроида, а потом он решил для себя — так больше продолжаться не может. Если он пойдет на дно, то теперь за ним пойдет и Коннор. И вместо того чтобы посамоуничижаться на тему, что теперь топит в своем болоте ни в чем не повинного мальчика, он наконец-то взял себя в руки. Саймон поначалу относился к происходящему с недоверием. Ненавязчивое, но определенно повышенное внимание со стороны объекта обожания было подозрительным, особенно на фоне расставания с Норт. Что все это значит? Он все-таки чем-то им помешал? Это какая-то неловкая шутка? Может, просто Маркус видел так дружбу в мирное время — с бесконечными теплыми объятиями, в которых хочется раствориться, но нельзя, просто потому, что нет уверенности, что именно это тебе предложили? Не зная, что и думать, Саймон просто решил для себя, что, возможно, Маркус неосознанно ищет в нем замену Норт. Маркус ведь замечательный, он бы не стал смеяться над чувствами друга или использовать их. Просто всем иногда бывает тяжело, всем нужно немного поддержки и заботы, и Саймон решил, что будет для него так называемым «запасным аэродромом», пока лидер их народа не найдет себе более достойного спутника. Он уже не знал, что ранило больше — прежнее наблюдение издалека или такое внезапное сближение, которое должно неминуемо обернуться отдалением. Поэтому он старался наслаждаться происходящим, пока Маркус не заметил, что внимание с его стороны резко стало приносить любимому больше страданий, чем счастья. Поверить, что самый верный друг так резко сменил к нему отношение, он отказался, поэтому решил во всем разобраться, через рукопожатие. Без скина. Чувствуя воспоминания Саймона как свои собственные, Коннор смутился, понимая, насколько открыт его друг сейчас. Настолько, что даже открыл данные о контакте с Маркусом и то, что он особо в этих контактах берег. Проникшись переживаниями парня, Маркус поспешил сделать все, чтобы переубедить Саймона, доказать тому свои чувства, уверить, что он значим. Две недели они ходили, не отпуская рук друг друга. Саймон был смущен, испытывал неловкость, хотел отстраниться в чужом присутствии, но Маркус с гордостью представлял его всем, на переговорах и незначительных встречах, хвастался перед друзьями, что они теперь пара — бессмысленно это отрицать при взаимных чувствах. Доказывал Саймону и всему миру, что это не мимолетное увлечение, что тут все очень и очень серьезно. Именно этот период сформировал особые доверительные отношения между ними. Конечно, после отключения контакта не хватало чужого сознания в собственном существе, но теперь они могли понимать друг друга без слов и контактов, просто потому что пропитались друг другом до последнего биоволокна. Коннор ответил на эти воспоминания своими, которые прежде считал слишком интимными, чтобы разделить хоть с кем-то, но после таких откровений было бы невежливо начать скрывать свои переживания. Правда, главной проблемой стали его собственные чувства. С особой точностью он передавал информацию, полученную после очередного разговора с Камски — Коннора собирали по эскизам Элайджи, но после его ухода, и стараясь впихнуть в новую модель все самое-самое, они знатно просчитались. Девиация была запланирована, но часть систем просто не способны с ней сосуществовать — система реконструкции становилась гиперактивной, начиная не только анализировать произошедшее, но и предсказывать грядущие исходы, и если раньше перед Коннором всегда стояло два-три логически обоснованных варианта, с приходом девиации, чувств и интуитивной оценки происходящего количество вариантов росло в геометрической прогрессии. В самом начале девиации было проще: Хэнк улыбнулся — он сделал это просто так — улыбнуться в ответ. Вроде ничего не произошло, но они оба в эмоциональном плюсе. Но со временем ошибка создателей начала нагонять его со все большей силой, и, видя почти бесконечные варианты развития событий, Коннор терялся даже когда ему говорили «привет». Впрочем, тогда он еще не знал причины всех бед, и только разговоры с Хэнком могли вернуть его к исходному состоянию. Лейтенант терпеливо пояснял Коннору то, что прежде и так казалось ему само-собой очевидным, уча жить практически заново, помогая разбираться с эмоциями, контроль над которыми и понимание которых Коннор и вовсе потерял в этом системном хаосе. Они говорили много, долго, часто. Выходивший из депрессии Андерсон был готов остановиться даже посреди картины преступления с живописным трупом в центре комнаты, чтобы убедиться, что с девиантом все в порядке, и помочь ему справиться с переживаниями, если он не в порядке. Пусть их связь сильно отличалась от той, что переживали Саймон и Маркус, менее крепкой ее не назовешь. И все те патчи, что создал Элайджа, чтобы помочь Коннору — это скорее проявление его легкой ревности и собственничества создателя, чем реальная помощь в сложившейся ситуации, хотя и такие попытки он ценил. Коннор плыл по течению, созданному Саймоном, и когда поток остановился, к детективу пришло осознание — они очень похожи. Он понял, что двигало Саймоном, когда тот хотел помочь ему, понял его особое отношение. И как бы тепло все ни складывалось у Коннора с лейтенантом, как бы близки ни были Маркус и Саймон, между ними двоими лежит совершенно особенная связь, сходство их прошлого, их реакций, их взглядов, их будущего. Они не отпускали рук, и, глядя в эти голубые глаза, детектив начал чувствовать то, что Саймон испытывал, думая о только что произошедшем. Особое тепло. Кажется, контакты не должны происходить именно так, обычно грани сознания не размываются настолько сильно. Но как известно, подобное растворяет подобное. Коннор опустил взгляд. Он пережил сейчас невероятный опыт, и, осознавая их сходство и сходство жизненных ситуаций, RK800 был готов признать, что их отношения с Хэнком все-таки не просто напарнические, но подходящего слова не подбиралось. Они были просто очень близкими друг другу людьми, куда более близкими, чем друзья, между ними куда больше доверия, чем может быть между отцом и сыном, здесь гораздо больше заботы о ближнем, чем в романтических отношениях, но все это не то. Не то. — Вы словно пожилая замужняя пара, — решил прокомментировать чужие мысли Саймон, — вы прошли через многое. Никакого конфетно-букетного, только воспоминания о пережитом вместе и желание заботиться друг о друге до конца. Странное сравнение, но ощущалось, что парень говорит со знанием дела. В конце концов, никто до сих пор не знал прошлое Саймона до Иерихона. Коннор кивнул. — Здорово. — Они не расцепили рук, и Саймон чувствовал — нет, не здорово. Что-то не так. — Вот только это не отвечает на вопрос — как перестать боятся этого самого конца? Готовясь к новому большому обмену информацией, они закрыли глаза — визуальная составляющая реального мира перестала иметь значение. Он вновь чувствовал Саймона в себе — ярче, глубже. Теперь тот, как и Коннор в самом начале, искал какие-то зацепки у него внутри. Медленно, аккуратно, почти ласкающе. Саймон вел эту нелепую игру в детектива в сознании самого детектива. Он знал, что Коннор боится потерять Хэнка, но у страха потерять самого близкого есть и оборотная сторона, другой страх, в котором он подозревал Коннора, но не мог работать с этими подозрениями безосновательно. Кажется, это слияние разумов повлияло на него сильнее, чем он ожидал. Он зашел в ту область, где Коннор сохранил свое восприятие Иерихона и его членов. Он видел, как динамично в сознании детектива менялось восприятие самого Саймона, но в остальном все замерло в холодном отстранении. RK800 выделял из всех, пожалуй, Маркуса, как брата, и Кару, как хорошего друга, но даже они воспринимались отрешенно. Он отмечал за каждым какие-то мелкие погрешности, которые не тревожили его, но позволяли дополнять картинку личности, отмечал хорошие качества, отмечал отношение к нему самому, причем отмечал будто бесчувственно и оттого ошибочно. Он пытался заархивировать мнение окружающих о себе самом, словно это помогало соответствовать ожиданиям или по крайней мере не разочаровывать окружающих, но он не отдавал отчета, что именно Иерихонцы чувствовали по отношению к нему. Это было так странно и неправильно, и это казалось источником проблемы. Ведомый чувствовал, что его руку сжали крепче, чувствовал чужую ладонь на своей щеке и накрыл ее своей рукой. Все еще не понимал, что происходит, но уже увидел достаточно, чтобы просто довериться. Он ощущал, что Саймон передал ему эмоциональный сигнал — слабый, едва заметный, он накатил, словно маленькая волна, и ушел обратно, за пределы системы Коннора. Волна тепла, волна полного принятия, волна безусловной любви. Коннор не понимал, что все это значит и как это решало проблему, но не мог отрицать — ему нравится. Саймон словно проверял, готов ли Коннор получить полный объем информации вместе с эмоциональным сигналом — в конце концов, он недавно пережил тяжелую дестабилизацию системы, стоило быть чуть более осторожным, чем Саймон обычно был. К моменту, когда Саймон запускает вторую волну, он уже может чувствовать нетерпение Коннора. Вторая волна оказывается больше, сильнее, насыщеннее. Коннор пропитывается ею, пытается записать ее, скопировать, сохранить, но эмоции так не работают, и новый поток чувств уходит от него, рассеиваясь, словно проходя сквозь пальцы. Следующая волна пришла быстрее, и Коннор уже не пытался сохранить ее, только анализировал, стараясь разобрать грани чувств. Его захлестнуло, и он чувствовал себя важным, значимым, любимым. Он чувствовал себя на своем месте, словно деталь пазла, вошедшая в свою ячейку. Волна не успела отойти, как приходит новая, и в его разум громко и разяще ворвалось осознание — так его любит Иерихон. Новая волна полна не только чувств, но и содержала больше данных, пояснений. То теплое чувство, которое просыпалось у Коннора, когда он спокойно и счастливо проводил время с Хэнком и Сумо, чувство близости, плеча, доверия, особого единства, чувство семьи — это именно то, что испытывали к нему его друзья. Улыбки, добрые слова, дружеское подначивание — все это никогда не было лицемерием или пустой вежливостью — они действительно видели в Конноре члена семьи. Утопая в чужих переживаниях, он невольно вспоминал и ласковую улыбку Кары, и провокации Норт, и мелочное соперничество с Маркусом, и голос Лютера, когда тот пел, и улыбку Алисы, когда она принесла в Иерихон собранных во дворе ромашек, и советы Джоша, неуместные, но выражавшие его искреннее участие, и Саймон. Весь Саймон тут сейчас ради него. — Ты не один. Коннор не уверен, слышал он это в реальности, или голос раздавался только в его сознании. — Ты часть нашей семьи. Напор Саймона крошил последние остатки ледяных стен защиты Коннора. — Мы не дадим тебе пропасть. Коннор согнулся и уперся лбом в плечо парня, все еще прижимая его ладонь к своей щеке. Теплые чувства и внезапное осознание реального положения вещей словно плавили его систему, поэтому, когда Саймон отпустил контакт, чтобы положить руку ему на плечо, Коннора словно оглушило тишиной. Чувства еще оставались в нем, не как гигабайты данных, а как отголоски пережитого опыта. — Спасибо, — шепчет Коннор другу куда-то в плечо, — спасибо…