Unbreakable

Прошло уже четыре дня. Я снова лежал. Снова лежал в состоянии полутрупа. Все снова болело, только в этот раз, боль была сильнее. Потому что я не отошел еще от того состояния, в котором меня привезли, и нет того, с кем я мог бы забыть о боли. Итак, я лежал. Не двигаясь, убивая себя, унижая и ненавидя. Я стал так зол. На свою собственную персону. Чертов мудак, который свою-то жизнь в порядок привести не может, но еще решил хоть немного улучшить чью-то. Я сделал ему так больно, и, не успев даже извиниться перед ним, потерял. Я понимаю, что даже не «владел» им, да и никогда бы не стал, потому что «владеют» только те грязные существа. Но я потерял, упустил из виду. И это страшно и больно. Больно так, что внутри тебя все горит, все раздирает. Но мне не больнее, чем ему. И я виноват. Солнечный свет, который меня уже вовсе не радовал, пробирался в палату сквозь окно, вот уже час изжаривая меня, словно желая испепелить. Оно не накрывало меня теплым одеялом, как делало до этого, оно безразлично смотрело со своей высоты. Эти часы. Они выводят меня из себя. Они тикают, так противно, забираются этим звуком в мозг, что-то ворошат там, что-то перебирают, скребут ногтями по черепной коробке. Все злило, бесило, раздражало меня. Я зол только на себя. Только я всему виной. Больница просыпалась. Неторопливые шаги работников становились все громче, быстрее, появилась спешка и суета. Та самая суета, о которой я уже говорил. Утро – время превращения настоящей сути человека в то, чем он становится с утра. Ночь – время того самого настоящего человека. Ночью все реальные, нет фальши, обмана, эгоистичность падает до нуля. Все такие, какие есть. Потому что ночью не нужно никого обманывать, не нужно лгать, потому что в этом нет смысла. Какой смысл лгать ночью? Никакого. Днем тоже нет смысла лгать, но днем ты под влиянием массы. И эта масса заставляет тебя становиться грязным, масса быстро затягивает. Но ночью ее нет, точнее, есть, но она как бы сбрасывает оковы загрязненности. Люди становятся добрыми, честными, искренними. Почти действительно люди. Но не совсем. Действительно люди те, кто может оставаться такими, какими ночью, всегда. И вот, я снова слышу их. Те вкрадчивые и шустрые шаги, которые отдаются звоном в коридоре, нарушая пусть и небольшую, но тишину. Я представляю, как ее тоненькие ножки, обутые в кеды, почти бегут, торопясь к моей плате. - Знаешь, Фрэнки, - проговорила Арин, прикрывая за собой дверь, которую так бесшумно открыла до этого. Девушка прокралась к моей койке, остановившись у нее и запрыгивая на край, - это, конечно, хорошо, что ты лежишь, потому что ты все еще не особо отошел после того нервного расстройства, после того обморока, но знаешь, ходить тебе уже можно. - Я не хочу. Нет смысла. – Я говорил так сухо и неэмоционально, что я бы смело сказал, что это не я. Но это я. Просто потерявшийся не знаю где. Во времени, в себе, в пространстве. Я не знаю. - Фрэнк, ты четыре дня лежишь, понимаешь? Я знаю, тебе тяжело, но Фрэнки… - Арин явно хотела помочь, но я ничего не могу сделать. - Арин, прости, нет, я не могу. Я не хочу. Зачем? Ну, атрофируются у меня ноги, ну, не смогу я ходить. Потом я перестану принимать пищу, короче, сдохну я. Вот и славно, этого и жду. Не мешай лучше. А вообще, сделай мне шторки, чтобы еще и доступа к солнечному свету не было. - Фрэнк! Быстро поднимай свою жопу с койки! Свихнулся уже совсем! Мне пришлось подняться, потому что Арин визжала еще минут десять, а больная голова давала о себе знать. И за четыре дня в больнице ничего не изменилось. Все те же стены, те же люди, те же пациенты. Одно и то же. Я до вечера проходил на улице, думал, убивал себя своими мыслями и рассуждениями. Это солнце не давало мне покоя. Оно словно измывалось надо мной. Все мне казалось ненастоящим, неестественным. Какая-то фальшь во всем. А может, я просто идиот, придурок, дурак. Так и есть. Я дурак. Все дураки. И это не оскорбление, а элементарная правда. Просто этого никто не признает. Мы делаем глупые поступки, мы ведем себя глупо, мы дураки, полнейшие идиоты. Мы связались с такой штукой, как жизнь, а теперь ноем о том, какая она плохая. Мы нелогичны и бессмысленны. Словом, дураки. И это еще мягко сказано. Я сидел на траве, как и прежде, унижая и ненавидя себя. Я пробуду тут до совершеннолетия, затем уйду, потому что при возможности уйти, я не собираюсь оставаться. Тем более что теперь меня ничто здесь не держит. Раньше был один небольшой план, но теперь он не имеет смысла. Ветер, блуждающий здесь, обдавал меня холодом, потому что, естественно, в одной футболке вечером прохладно. Я закрыл глаза, слушая, как все вокруг движется. Все живое. Кроме меня. Я собирался уйти, но в воротах больницы я увидел что-то, что ужасно меня привлекло. Ярко-красное пятно. Такое живое, такое пылающее, что казалось, что это огонь, какая-то вспышка, кусочек фейерверка. Это красное пятно приковывало все мое внимание. Такого я еще здесь не видел, это тянуло меня, будто звало к себе. Мне казалось, что я просто обязан подойти к тому пятну. Поинтересоваться, что это. Это пятно передвигалось. Это человек? Да, это человек. Мне не видно, что это за человек. Рядом с ним стоят еще двое, и кто-то один, который меньше всех ростом. Тот низкий обнял это яркое пятно, но больше с ним никто, кажется, не контактировал. Во всяком случае, было не особо похоже на то. Я заметил, что это пятно, этот человек, не то что бы двигался, он все время подвигался, отходил, не мешался. Он просто не мешался. Такое, кажется, живое, но такое, вроде, мертвое. Из больницы выбежала Арин, направляясь к воротам. Так это пациент? - Арин, кто это? – я должен был спросить. - Я и сама не знаю, прости! - прокричала Арин, спеша встретить, наверное, нового обреченного. Я все-таки ушел оттуда, потому что мне не было смысла наблюдать. Я прошел по коридорам, возвращаясь на свое место, к которому, если бы не Арин, я прирос. Но что-то было не так. Я перевернулся, еще раз перевернулся. Я просто не могу спокойно лежать. Жуткий дискомфорт охватил все мое тело. Я лежал, но долго пролежать не мог. Что-то не давало мне этого сделать. Странное чувство сжало меня в своих объятиях. Я снова перевернулся, но что-то словно шептало мне «Фрэнки, так неудобно, перевернись». Я и слушался, потому что лежать действительно было невозможно. Я выдохнул и встал с койки, потому что это стало невыносимым. Я снова пошел по больнице. Прошел мимо одного крыла, другого. Со мной даже здоровался кто-то из тех, кто лежит здесь. Но настроения отвечать им совершенно не было. Уже около девяти, а в это время здание становится довольно спокойным. Все утихает, все становится размеренным. Стены, пол, окна, мебель или еще что-то. Не важно. Успокаивается абсолютно все. И я люблю это время здесь. Так я чувствую хоть какой-то комфорт. Я не заметил, как вышел туда, где когда-то, вот здесь, на полу, лежал парень. Скомканный от боли и предательства. Но его здесь уже нет. Я только расстроился. Зря я вышел. Но уйти с места я не смог, потому что мой взгляд впился в человека. Он сидел на креслах ко мне спиной, сгорбившийся, кажется, часто дышал. То ярко-красное пятно. Это тот человек, которого я недавно видел. И его фигура кажется мне очень знакомой. Я решил подойти к нему. Такой яркости я еще не встречал здесь. Это завораживало. Я пробрался через несколько человек, надеясь остаться незамеченным, потому что я нахожусь не у себя в крыле. Я миновал одного человека, второго, увидел Арин, заполняющую бумаги, кажется, на нового пациента. Я подошел совсем близко к нему и обошел кругом, чтобы стоять перед ним. И я оцепенел. Меня всего сковало, затрясло, я готов расплакаться. Мои легкие не брали воздух, словно их зажали в тисках, не позволяя им функционировать. Сердце сжалось до ничтожно малых размеров. Ноги подкашивались, и, казалось, я упаду. Это он. И он разбит. Все его существо, такое родное и важное мне, просто рухнуло. Его голова, так ярко выкрашенная в красный цвет, была низко опущена, он трясся, прятал руки. Я не могу поверить глазам. Он сломан, он словно оборвался. Он смялся от боли, весь сжался, но так, что никто этого не видел. Но я вижу. Я так виноват. Я так хотел бы взять всю его боль, все его проблемы на себя, так хотел бы все исправить. Я так и стоял, как вкопанный. Я просто не мог пошевелиться, потому что мне было так стыдно, так больно на него смотреть. Но я и не успел толком посмотреть на него. На меня устремились большие, полные боли, разочарования, обиды и потерянности зеленые глаза. Такие уставшие, с огромными синяками под ними. И они не горели. Ни единой маленькой искорки в них нет. Они полны слез, но он не позволял им стекать. И его лицо сменилось, едва коснулся меня его взгляд. Его глаза, такие мертвые всего секунду назад, вспыхнули, словно в них устроили огненное шоу, каких никогда еще не было. Испуг, недоверие, и, кажется, наималейшая доля радости. Он задрожал сильнее, стал прятать руки еще сильнее. И слезы все-таки скатились по его бледной щеке. Я хотел было что-то ему сказать, но последующее привело меня в шок. Он обхватил меня руками, прижавшись головой к моему животу. Так сильно, что даже становилось больно. - Я ненавижу тебя. Ты такой мудак, Фрэнк. Я просто ненавижу, блять, я ненавижу тебя! – Он тараторил так быстро и неразборчиво, что я едва успевал соглашаться с его словами. Но взвыл, вжимаясь в меня только сильнее, словно боится снова потерять. Я готов умереть, лишь бы он не отпустил меня. - Я, я знаю, Дже… - Чертов урод! Я думал, ты совсем ушел! Я думал, ты бросил меня! Бросил, мать твою! Я бегал, как ненормальный, спрашивая, где ты! Я проснулся, а тебя нет. Чертова паника, как же я носился! И тут мне сообщают, что тебя забрали, и, по документам, насовсем. Ты не представляешь, что со мной творилось! Меня скрутило от боли! Черт, как же я ненавижу тебя! Я убежал. Я рыдал, как ненормальный! Но потом понял, что какой в этом смысл?! Кому нужны мои слезы?! А вечером приехали родители. Им снова нужно было спасать свою задницу на работе. И я согласился на выписку, потому что не было смысла оставаться здесь. Ненавижу, черт, я ненавижу тебя! Я, я думал, что что-то значу для тебя! Я думал, я не просто друг тебе! Но я и вовсе никто, оказывается! – Парень рыдал уже сильно, трясся, кажется, вдавливал в меня ногти. И я не мог просто стоять. Я прижал его к себе, прижал так сильно, как даже он меня не прижимал. - Я знаю. Прости. Ты не просто друг для меня. И никогда не смей думать по-другому. Я не знал, что отец заберет меня, я хотел сказать тебе, но мне и шанса не дали. Хотя, я виноват сам. Я мудак, Джерард, я знаю. Ты имеешь полное право ненавидеть меня. - Тогда почему я не могу ненавидеть?! – он сжал меня сильнее, выкрикивая эти слова, от которых дыхание у меня вовсе исчезло. - Джерард, надо… - Я думал, ты не вернешься… - парень всхлипнул, снова перебивая меня, цепляясь тощими пальцами за край моей футболки сзади. - Джерард, прошу, успокойся. Я здесь. Я тоже думал, что ты не вернешься. - Не уходи больше, пожалуйста… - Я не уйду. Он ничего не ответил, только поверну голову, упираясь лицом в мой живот, тихо всхлипывая, трясясь, но не отпуская меня ни на секунду. Становилось так тепло, спокойно, хоть ситуация даже отдаленно не напоминала спокойную. Я заметил, что уже собралась небольшая толпа желающих поглазеть. Надо увести его с «публики». Я увидел Арин, которая, наверное, уже заполнив все бумаги, тоже молча, смотрела на нас. - Арин, можно его в палату? Его же в наше крыло? - А? Да, его… да. Я только кивнул, аккуратно присаживаясь на корточки, чтобы Джерард понял мое действие и немного ослабил руки, давая выполнить его. - Джер, - прошептал я, глядя на мальчика, сильно опустившего голову, - Джер, пойдем. - Я, я не, ох… - он выдохнул и прикрыл лицо руками. И только сейчас я увидел белоснежные повязки на его запястьях, окрашенные в красный, которым вырисовывалась диагональная линия, на внутренней стороне руки. Вот теперь, я считаю себя не просто мудаком. Я ублюдок. Я даже не знаю слова, чтобы описать меня и то, что я сейчас чувствую. - Ладно, давай, - я осторожно поднялся, подхватывая его под руку, чтобы поставить на ноги. Парень не сопротивлялся, позволяя помочь ему, снова доверяя мне. Я довел его до палаты, уложив на койке, не удосужившись даже расстелить ее или спросить у Джерарда, не нужно ли ему переодеться. Я хотел отойти и лечь на своей койке, но он вцепился в мою руку, и я, естественно, понял, что он хотел. Как же мне не хватало его. Я не стал спорить и аккуратно лег рядом с ним, не успев и подумать, как парень обнял меня. Я чувствовал, как он еще тяжело дышал, как ему все еще плохо. И я чувствовал такую вину, что, казалось, она поедает меня и, я думаю, к утру от меня ничего не останется. Джер обвил меня руками и, плюя на все, даже ногами. Он сжал меня так крепко, так сильно, что без труда можно понять, как я был ему важен. Но почему? Потому что я, по его словам, не просто друг ему. И это распространяло такое чувство, которого я не знал до сих пор. Оно было очень сильным, но таким неизвестным мне. И я еще узнаю, что это, но не сегодня.