В круге

Они были людьми Волка и людьми Черного, как когда-то, такие же, как они были людьми Мавра и людьми Черепа. Те, прошлые, давно исчезли, оставив после себя песни, звонкие удары мяча на волейбольной площадке, пару надписей на стенах, тайны, которые младшие шепотом передавали друг другу, а еще — воспоминания о том, как Серый Дом стал красным изнутри и твердое решение каждого из нынешних вожаков — никогда, ни при каких обстоятельствах, не допустить того, что произошло в ночь выпуска, который теперь называют Кровавым. Открытые стычки между Волком и Черным были редкостью. Оба вожака поддерживали затянувшееся перемирие, приручая людей чужой стаи, надеясь, что в решающий момент рядом с противником просто никого не будет. Люди приручались, перебегали из одного лагеря в другой, упоенно стучали, а особо талантливые разыгрывали свои партии. Но в год перед Выпуском события своевольничали, вырывались из-под контроля. Казалось, что в их Игру вмешался кто-то большой и сильный, пресытившийся ролью наблюдателя, и для которого и Черный, и Волк, и все их люди — забавные марионетки, которых даже не жалко сломать. *** — Тихо-тихо. Потерпи… вот так… сейчас полегче будет, а я доктора позову. Волк хочет сказать, что никакого смысла звать доктора нет и не было, что на докторов он уже насмотрелся, что доктора ничего не делают, только зря здесь держат, да колют эту дрянь, чтобы он от боли не орал, а от нее мозги, как кисель в столовой с комочками крахмала. А еще, что Могильник забрал последние месяцы его жизни, которые он мог провести со своей стаей, подняться на крышу, разучить новую песню, послушать новую сказку… Но на такие разговоры нужны силы, а силы Волку теперь приходится беречь. Он закусывает губу, наблюдает, как Паучиха вводит раствор в его тощую руку и грустно думает — вот уж точно Чумной Дохляк. Дохлее некуда. Паучиха была огромной и умело ткала самую тонкую, неразличимую простому глазу, и необычайно прочную паутину. Каждый позвонок волчьей спины нити паутины проходили насквозь, намертво пришивая Волка к могильной койке. Если он пытался подняться — паутина его удерживала, если начинал сопротивляться — паутина вытягивала позвонки из спины. Тогда Волк начинал выть от боли, Паучиха чувствовала, что ей есть чем поживиться, прибегала и впрыскивала яд, от которого разум мутился и боли не замечал. Сейчас за окнами Могильника метель, она превращает все в такой же белый могильник и Волку кажется, что во всем мире остался только он, белые стены, белые пауки и белый снег. А все остальное: Дом, Кузнечик, Чумные Дохляки, выпуск старших и вот он — вожак половины Дома — никогда и не существовало. Волк проваливается в сон, а может, это и не сон, а такая реальность. Волк уже не умеет различать. Палата заполняется голосами. Они поют, плачут, что-то рассказывают. Среди них выделяется незнакомый шепот-шелест: «Уходи, успеешь». Волк не понимает, куда он должен успеть, но дверь Могильника открыта и он выходит. Шаги в темном путанном коридоре громыхают, как жестяная крыша, когда Волк по ней бегал под дождем. Впереди бредет большая тощая собака. Бредет медленно, но всегда впереди Волка и догнать ее невозможно. Серый точно знает, что собака эта — вовсе не собака, а кто-то другой, хитрый, принимающий облик зверя. И зверь этот незрячий или притворяется таким. Две огромные бело-черные птицы сидят на подоконнике и смотрят на Волка. — Не жилец. Точно, — утверждает одна из них, покрупнее и поклювастее. — Не говори так, — мягко просит другая. — А чего уже говори-не говори. Надо решать, что дальше делать, — раздражается первая. — Пошли вон! Падальщики! Рано еще! — рявкает Волк. — Стонет что-то, надо бы Пауков позвать, — предлагает вторая птица. — Вот еще! Потом объяснять им, как мы сюда попали. Первая птица направляется к двери, вторая — хромает следом, останавливается возле Волка, поправляет одеяло. Волк понимает, что опять в могильной койке, надежно оплетенный паутиной, а рядом, на тумбочке сидит Леопард, который умер в этой самой палате полгода назад. — Ну, что, Волчок, скоро вместе забьем косячок? — дико ржет призрак. Волку тоже смешно. Он начинает хохотать с надрывом, слезами и не замечает, как проваливается в темное забытье. — Самой Длинной для тебя уже не будет. Не сам, так другие помогут. Волк вынырнул из мути и увидел перед собой вполне реального Рыжего, рассуждающего с видом знатока о формах какой-то «лапули». В другое время Волк живо подхватил бы беседу о любовных похождениях, но сейчас важно было другое. Рыжий был из тех, кто затевает свои игры. Он был претендентом на место заместителя вожака Псов, и, по старой памяти, поддерживал приятельские отношения с Волком. — Рыжий, чего ты там про Самую Длинную болтал? — А? Про кого? Про Длинную Габи? — человек, плохо знающий Рыжего, решил бы, что тот просто не расслышал вопроса. Волк знал хорошо и понял, что он спросил не то, что надо. — К черту твою Габи! Ты сказал, что мне «другие помогут». Кто? Псы или…мои? Рыжий завздыхал, встал и, засунув руки в карманы грязного пиджака невозможно желтого цвета, направился к дверям. Уже от дверей до Волка долетели слова: — Ты ходишь? Волк насторожился. Бред приобретал смысл. — Давно не ходил. — Зря. Прогуляйся. Дверь в палату распахнулась с такой силой, что Рыжий еле успел отскочить. В комнату ворвался Сфинкс. Он явно не рассчитывал застать здесь кого-то, кроме своего вожака и при виде Рыжего мгновенно сделался показушно-равнодушен. — Сфинкс! Дружище! Рад тебя видеть! — Рыжий продемонстрировал голливудскую улыбку и порывался обнять Сфинкса за плечо, тот мягко отстранился и заверил, что тоже безмерно рад встрече. Рыжий забыл, что собирался уходить и весело защебетал что-то о могильном детстве, Сфинкс сдержанно поддакивал, Волк — смотрел на Сфинкса, будто разыскивая что-то спрятанное глубоко за зеленью глаз. Лучший друг. Единственный друг. В ближайшей перспективе — вожак половины Дома. Или нет? Было два обстоятельства, заставляющие Волка сомневаться. Во-первых, Черный и Сфинкс ненавидели друг друга и скрывать свои искренние чувства даже не пытались. Как только Сфинкс станет вожаком, перемирие полетит к чертям и Кровавый Выпуск покажется просто детским утренником. Во-вторых, после своего единственного и весьма неудачного прыжка на Ту Сторону Сфинкс зарекся от малейших упоминаний Изнанки и Леса. Волк материл себя последними словами за то, что не смог тогда найти и вытащить друга. С самого начала сложилось так, что большинство Прыгунов и Ходоков принадлежали Волчьей стае, а те, для кого Та Сторона была закрыта, держали сторону Черного. Конечно, были исключения, как например, Рыжий, но Волк был уверен, что двух вожаков, отказывающихся признавать саму сущность Дома, Дом не потерпит. А если не Сфинкс, то — Сиамцы…"Черта с два! Не дождутся!" — оборвал свои рассуждения Волк. Рыжий, наконец, закончил ностальгировать, вытащил из кармана бабочку, прицепил её вместо положенного Псам ошейника и, весело насвистывая, ушел. Сфинкс стоит возле окна, пытаясь разглядеть что-то в беспросветной снежной мгле. Широкая спина, крепкая татуированная шея и лысый затылок. Татуировки — дань кумиру детства — Черепу. Сфинкс подражал ему во всем, в манере говорить, двигаться, щурить глаза. Волку иногда казалось, что его друг куда-то проваливается внутрь себя, а сверху оставляет эту обманную личину. Волк знал несколько способов, как обманку убрать. — Как, интересно, кошки ходят по снегу, если снег выше кошек? — Прыгают, — лица Сфинкса не видно, но по голосу слышно — он улыбается. — Каждый раз проваливаясь с головой и выскакивая обратно? — смеется Волк. Сфинкс оборачивается и смотрит на друга глазами Кузнечика.  — О чем ты думал, когда я пришел? — Сфинкс усаживается на пол рядом с кроватью. — О том, что после смерти сюзерена наступает череда междоусобиц, — хмыкает Волк. — Не переживайте, ваше величество, смерть ваша далека, а междоусобицы уже начались. В соседнем королевстве, — Сфинкс выдерживает паузу, наслаждаясь эффектом. — Помпей бросил вызов Черному. Волк пытается вскочить, но, зашипев от боли, плюхается обратно на подушку. — Почему сразу не сказал?! Подробности! Сфинкс с удовольствием наблюдал, как в Волчьих глазах заплясали такие знакомые всем черти. — Сегодня в столовой, в сопровождении свиты, ты бы оценил. — И что Большой Пес? Поднял перчатку? — Я бы сказал, схватил на лету. Валет был уверен, что на второе будет блюдо из корейской кухни. А Шакал смекнул, что на собачьих боях можно подзаработать и запустил тотализатор. Сфинкс не стал говорить, что уже вторую неделю весь Дом делает ставки и на то, кто займет место Волка. И что он, Сфинкс, не на первом месте.  — Будет круг. В спортзале, в Самую Длинную, — Сфинкс улыбается хищно, а до Волка медленно и страшно доходит мысль, что Рыжий тоже был в столовой и прекрасно знал о вызове и не посчитал нужным сказать Волку. Потому что Самая Длинная для Серого уже никогда не настанет, а сам он уже вычеркнут из списков тех, кто управляет событиями в этом гребаном Доме. И дальновидный Рыжий соловьем заливался перед Сфинксом, рассчитывая на его поддержку в случае победы Помпея. — Если Помпей уделает Черного, я вызову его и мы сможем объединить Дом! — неясно, что вдохновляет Сфинкса больше — представление о размазанном по спортзалу Большом Псе или возможность сделать то, что когда-то не удалось Черепу. Волку жутко интересны домовские дела и он с удовольствием бы обсудил и великий гнев Песьего Вожака, и выскочку Помпея, и возможные последствия этой заварушки, но всей своей волчьей натурой он чувствует, что сейчас это не главное. — Почему у тебя рожа разодрана? Правая щека Сфинкса выглядит так, будто ее пытались натереть на терке. «Хорошо, что из-за татуировок не видно синяков на шее» — думает Сфинкс и, насупившись, отвечает: — Упал. — Случайно на коготки Злого Эльфа? — Зачем задавать вопрос, если знаешь ответ? — Значит, опять из-за Рыжей…- констатирует Волк. То, что поединки за честь прекрасной дамы хороши исключительно в рыцарских романах, Волк понял год назад, когда красивый и невменяемый Лорд неожиданно для всех (в том числе, и для самого себя) влюбился в Рыжую. Только самоубийца мог рискнуть отбить девушку у Сфинкса, а Лорд был как раз из таких. Волк отселил Лорда в другую комнату, под надзор Макса и Рекса, чтоб поменьше мозолил глаза Сфинксу, а Рыжей посоветовал проводить свидания где-нибудь в девчачьем корпусе, если не хочет сменить кличку на «Черную вдову» но, как видно, эти меры не сильно помогали. — Слушай… я уйду скоро. Надолго, — шепотом говорит Волк, а про себя думает «не скоро, а сегодня, не надолго, а навсегда» — и надеется, что Сфинкс не расслышит. Сфинкс расслышал даже то, что не было сказано вслух, скользнул взглядом по Волку, отмечая ужасающую бледность и худобу, седину, которая расползалась с челки по всей лохматой шевелюре, руку с изрытыми венами, лежащую поверх одеяла… "Вылитый вампир!" — думает Сфинкс. Волк затаивается. Он и сам не подозревал, насколько ему было важно, чтобы друг его понял и не сердился. — Ты же мне слово дал, — по-детски тянет Сфинкс, — не ходить на Ту Сторону. — Я забираю свои слова обратно. — Ты это специально задумал, чтобы я за тобой потащился! Ты и Лорда подбил «Лунную дорогу» выпить, чтобы он перепрыгнул! И Рыжая к нему ушла! — Сфинкс злится, говорит лишнее и из-за этого злится еще больше. — Ну Рыжая-то здесь при чем? — Волк с трудом садится, стараясь не показывать Сфинксу, как тяжело ему дается малейшее движение, — эй, дружище! Я же вернусь. — Не ври… Знаешь, Волк, я с первого дня в Доме чувствовал себя… обворованным. Нет, это не про Наружную жизнь, это именно про Дом. Стоит мне к кому-то привязаться, начать радоваться, так это тут же забирают. Лось, Рыжая, теперь ты. Мне хоть кого-нибудь оставят?! Волк тихонько кладет руку на плечо друга. — У тебя стая остается. Ты — вожак половины Дома и… Сфинкс, недослушав, отскакивает от Волка и орет: — Да тебе самому же плевать и на стаи, и на Дом, и на всех нас! Катись хоть к чертовой матери! — последние слова Сфинкса доносятся уже из коридора. На прощанье он хлопает дверью и в палате что-то жалобно звенит. То ли оконное стекло, то ли ложечка в стакане, но Волку кажется, что это у него внутри что-то раскололось. Паучиха вкатила тележку с ужином, поинтересовалась — поест ли он сам или ему помочь. Волк заверил, что сам с удовольствием все съест, но немного позже. Паучиху такой ответ устроил и она ушла, пообещав позже забрать посуду и сделать укол. Волк взял с подноса яблоко, надкусил и задумался. Изнаночная сторона Дома никогда не являлась для него какой-то тайной, он был сильным Ходоком и еще в детстве частенько удирал из Могильника в Лес. Он воспринимал это как должное, благодаря бурной фантазии другие миры виделись как само собой разумеющееся. Он не впадал в священный трепет перед Изнанкой — сначала это было просто развлечением. Потом был Кровавый выпуск и прыжок Кузнечика. С Той стороны вместо Кузнечика вернулся Тутмос — жестокий и высокомерный упрямец. Тутмос эволюционировал в Сфинкса, приобретя еще больше звериных черт. Сфинкс просил, требовал, пускался на шантаж, уговаривая Волка не ходить на Ту Сторону. Волк отнекивался, отговаривался как мог. Но в прошлом году, в Самую Длинную, на Изнанке, он попал в очень дурную историю, связавшись с Серолицыми. Он предложил им сделку: жизнь одного ублюдка в обмен на путь в Лес. Волк не признавал того, что Лес — не его угодья, что Лес сам решает, кого принять, кого — отвергнуть, а кого — покарать. Он почти ничего не помнил из тех событий, только то, как его, изодранного в клочья, трое Ходоков еле смогли вывести, обезумевшего Сфинкса, который цеплялся граблями за огрызки клетчатой рубашки и свое обещание — на Ту Сторону ни ногой, ни лапой. А сейчас обещание придется нарушить. Вернулась Паучиха и запричитала, что он ничего не покушал и все остыло, а если через десять минут тарелки не будут пустые, Волка накормят через кишку. Волк не горел желанием осваивать новые способы питания, поэтому заявил, что тарелки будут пустыми ровно в установленный срок, назвал Паучиху «сударыней» и выдавил из себя максимально милую улыбку. Как только Паучиха ушла, Волк, сквозь зубы ругая Могильник, Пауков и свою спину, с трудом выдвинул верхний ящик тумбочки и вывалил туда весь ужин. После отбоя, когда Могильник затих, Волк позвал Лес. Ничего. Подождал немного и позвал еще. Так же бесполезно. «Место плохое, — решил Волк. — Надо попробовать выйти из Могильника». Он медленно перевернулся на живот, подкатился к краю кровати, спустил ноги на холодный пол, решил, что розыск кед под кроватью повлечет за собой нежелательный риск под этой кроватью застрять самому. Потом вытащил из-под подушки тетрадь, в которой первые два листа были заняты задачами по алгебре, а остальные — стихами и безумными рассказами, засунул ее в карман больничной пижамы, в другой — недоеденное яблоко и медленно, шаркая босыми ногами и опираясь рукой на стену, поплелся к выходу. За дверью синюшный коридор Могильника почему-то расползался бесформенным пятном. Волк держался одной рукой за дверной косяк, а другой пытался нащупать коридорную стену. Рука проваливалась в какую-то снежную вату, ноги подкашивались. «Стоять!» — скомандовал Волк то ли себе самому, то ли коридору. Стены вернулись на место. Нервно сглотнув, Волк огляделся — в коридоре никого, пост дежурной Паучихи в двух шагах от его палаты, пуст. Серый крался, время от времени проваливаясь в ненавистную ватную мглу, выныривая из нее и запрещая себе падать. Входная дверь, как и ожидал Волк, открыта. Он вышел на лестничную площадку и прислушался к звукам Дома. Несмотря на позднее время и выключенный свет, весь Дом гудел, как растревоженный улей. Кто-то прятался по углам, подкарауливал кого-то, метался из комнаты в комнату, оставлял на стенах надписи. Над самым ухом прошелестели мягкие крылья. Серый чертыхнулся — говнюкам не спится, а в таком таборе Леса точно не дозваться, но отказываться от задуманного он просто не умел. В спине заворочалась какая-то огненная гадина, Волк сдавленно охнул и потащился к Перекрестку, стараясь не допустить мысли, что Лес его не примет больше никогда, и что если он сейчас упадет, то встать уже не сможет. В темноте мелькали фонарики и оранжевые огоньки сигарет, иногда выхватывая металл ножей и кастетов — в стае Псов боялись спать. Шепот, звяканье, смех, переругивание — все затихало при приближении белой фигуры, в которой с трудом признавали Волка, а признав, так и вовсе замирали, застывали, чтобы потом, лишь он пройдет мимо, зашептать, засмеяться и заругаться с удвоенной силой. Волк знал, что его пальцем никто не тронет. Не потому что боялись. Уже не боялись. Уже не принимали во внимание. Списали со всех домовских счетов. Кому интересны списанные вожаки? У Волка не было ни фонарика, ни зажигалки, да и не нужны они ему. В темноте Дома он ориентировался не хуже, чем при свете, различая своих и чужих по голосам, походке, запаху. Среди песьей вони, заполнившей коридор, явно выделялся аромат увядшей травы.  — Так. А вы чего здесь шляетесь? — Волк не хотел сейчас встречаться ни со своими, ни с чужими, но его видели, поэтому молчать было глупо. — Волк! Вожак! — прохладные цепкие лапки с длинными когтями ухватили его за руку и два голоса наперебой зашептали: — Мы решили, тебе пригодится. Вот, возьми, выпей! В ладони Волка оказался маленький аптекарский пузырек, наполовину заполненный мутной жидкостью. — Я как гребаная Алиса, а вы — Труляля и Траляля, — ухмыльнулся Волк, — хотя, внешнее сходство не наблюдается. В темноте захихикали. На вкус жидкость оказалась отвратительной. Волк зажевал яблоком, бормоча под нос: «Раз Труляля и Траляля решили вздуть друг дружку, Из-за того, что Траляля испортил погремушку». А потом Серый рухнул на пол. Очнулся он от весьма невежливого пинка по заднице и голоса, который прогромыхал откуда-то сверху. — Чем обдолбался, укурок?! — Яблоком, — прошептал Волк, загораживаясь от фонарика, направленного ему в глаза. — Ох, черт. Волк, это ты… Я думал, кто-то из моих. Не сильно я тебя приложил? — Нет, что ты, Черный. Бывало и посильнее. — Извини. Я не хотел. В голосе Большого Пса — непритворное смущение. А Волк, впервые за год, почувствовал вздох Леса на своем затылке. — А ты чего под дверью моей стаи забыл? Волк захлопал глазами. Он точно помнил, что упал на Перекрестке, как он оказался под последней дверью стаи Псов было не ясно. Черный мешал, отпугивал Лес своими вопросами, сбивал мысли на ненужные мелочи. — Пришел исполнить серенаду для Вашей милости. — Понятно. Давай я тебя оттащу в лазарет? Лес был капризен и мог уйти, не дождавшись. Волк занервничал. — Отъебись, Черный. Радуйся, что ты — последний человек, с кем я разговаривал в этой жизни. Гордись и благодарным потомкам рассказывай. Черного такая перспектива не обрадовала. — Слушай. Мне на хрен не надо, чтобы ты сдох под моими дверями. Волки завопят, что я их драгоценного вожака подло укокошил, а мне и со своими проблем хватает, — Черный хочет высказаться. — Мне Помпей вызов бросил. — Ага, — бурчит Волк. — Желаю вам повеселиться. А сейчас — отстань от меня. Лес звал, цеплял ветками, торопил. — Помолчи. Песий вожак наклонился, чтобы поудобнее подхватить Волка и тут же отскочил. Из темноты на него в упор смотрели желтые звериные глаза, клацнули зубы. — Черный, уйди. Пожалуйста. Черный знал Волка лет десять, четыре года из которых они жили в одной стае. Черный ни разу не слышал, чтобы Волк что-то просил. Тем более - у него, тем более «пожалуйста». «Совсем паршиво Серому» — решил Большой Пес. — Я за дежурным Пауком. Скоро вернусь. Черный пошел к лестнице. В спину зашумели деревья, потянуло сыростью болота. Черный обернулся. Он стоял в двух шагах от того места, где только что оставил полуживого Волка. Сейчас вместо него на полу валялась какая-то тетрадка. Черный машинально поднял ее, заглянул в ближайшую спальню и, чертыхнувшись, ушел в темень домовской ночи — сгонять своих псов. Сильные лапы мягко ступают по прелой листве, влажный нос втягивает запахи, которые рассказывают зверю все новости Леса. Лес смотрит на него и задумчиво улыбается. Волк замирает — на расстоянии чуть больше волчьего броска, возле зарослей кустарника, чьи листья заживляют любую рану, а ягоды смертельно опасны, стоит серовато-бурая косуля. Она не замечает волка, отвернувшись к кустам, мягкими губами обрывает листья. Волк бесшумно ставит переднюю правую лапу вперед, затем — заднюю левую. Косуля трясет маленькой головкой и дергает мягкими ушками. Замереть. Затаить дыхание. Вот так. Еще шажок. Отвратительный хруст сухой ветки. Косуля вздрагивает, на мгновение оборачивается, ее смородиновые глаза натыкаются на желтые волчьи. Волк прыгает, когти передней лапы, соскальзывают, оставляя алые полосы на бурой шкурке. Косуля уходит безумными скачками, петляя в зарослях, путая волка, спасая свою жизнь, хищник мчится сзади и сбоку, наслаждаясь бегом, силой мышц под жестким серым мехом, запахом крови и страха. Он знает, что косуля не сможет сбежать. Не сегодня и не от него. Поэтому он играет. Погоня прекратилась внезапно. Косулю никто не преследовал. Она принюхалась к Лесу. Запах опасности не исчез, но волка нигде не было видно. Она сделала еще две петли, остановилась и изогнула крепкую шею, пытаясь увидеть — отчего так болит нога. И вот в этот изгиб шеи и впились волчьи зубы. Косуля дернулась, пытаясь вырваться, но тяжесть хищника тянула ее к земле, раздиралась плоть, ломались кости, уже хлестала яркая кровь на землю Леса, в застывших смородиновых глазах отражались верхушки деревьев. Волк жадно рвал теплое мясо. Наевшись, волк хотел остатки туши припрятать, но передумал, оставил на открытом месте — пусть собакоголовые жрут, пусть цветы-кровососы буйно расцветают, пусть все знают, что он вернулся, и Лес его принял! Волк ушел назад, к тому месту, где началась охота. Там была тропинка к реке, волк направился по ней. Разогнав лягушачий концерт, зверь принялся жадно лакать ледяную воду. От его пасти по реке потянулся кровавый след. Волк замер, вглядываясь в свое отражение — широколобая башка с выбеленной шерстью, вытянутая морда, умные и злые глаза, верхняя губа морщится, будто в улыбке, демонстрируя белоснежные острые клыки. Волк ударил лапой по своему отражению и завыл. Лес встрепенулся. Вой подхватили собакоголовые, возобновили концерт лягушки, кто-то дико и пронзительно завизжал в глубине леса. Свистуны отчаянно перебивали друг друга. В ручье запела-зарыдала Русалка. Ей чудилось в волчьем вое потеря чего-то близкого ей, того, чего она лишена и никогда не узнает. Саара на болоте подхватил волчьи песни, зовет-зазывает кого-то, кого нет и никогда уже здесь не будет. Вой волка взвился на новую высоту и резко оборвался. В Доме проснулся Шакал Табаки. Насторожился. Прислушался. Хлопнул ладошкой по щеке спящего рядом Сфинкса. — Ты слышишь, нет, ты слышишь это?! Ой-ой-ой…вожаче наш, ой, плохо ему, — Шакал заголосил, как древнегреческий плакальщик. — Сам выбрал, — буркнул Сфинкс и отвернулся от Шакала, который пустился читать нотации о недопустимости отсутствия сочувствия и взаимопонимания среди состайников. В Лесу волк разрыл кучу прелых листьев, устроил себе подобие норы. Покрутился, тявкнул по-щенячьи и улегся спать, свернувшись серым калачиком. В Доме, старательно притворяясь спящим, Сфинкс закусывал щеки изнутри, чтобы не завыть самому.