Формулы

Звонок в дверь звучит дорогой, приятной уху мелодией. Благонравной и чистой, под стать фасаду их дома — белому, в классическом стиле. С Бел капает вода так, как будто она только что вышла из бассейна — в начале изворотливого, хитрого, переменчивого февраля. Горничная, милая Сара, испуганно охает. В Ливерпуле полночь, плюс три, ливень. Бел ненавидит зонты. *** — Милая, что случилось? — свет в их гостиной зажигается полностью — от маленьких светильников для вечернего чтения до большой хрустальной люстры посередине потолка, что ослепляет сильнее, чем стеклянное солнце в прозрачный летний день, когда от жары плавится асфальт. Бел сидит в полотенце посреди гостиной. Периодически промокает кудри — они темные, влажные, тяжелые, и тянется к теплу камина. Огонь потрескивает медленно, лениво, как-то очень неохотно, как будто сам недавно собирался спать, но его разбудили проказницей-кочергой. Ее отец, Ричард, спускается медленно с лестницы вниз, говорит почти что серьезно, но Бел чувствует, что он смеется: — Ее отчислили с химфака. А я говорил, что медицинский намного перспективнее. — Па-ап, не отчислили меня с химфака. Просто мне хотелось… — она смотрит по сторонам, в отчаянии ища оправдание полуночи и дождю, — лазаньи. — Иди сюда, — ее мать, статная женщина с мудрым, понимающим взглядом зеленых глаз, почти таких же, как у Бел. Она спускается вслед за отцом, но обгоняет его на последних ступенях и распахивает объятия. Пересекает гостиную в два шага и крепко, очень крепко обнимает дочь. — Грейс не поехала с тобой? — тревожно спрашивает миссис Бьюкейтер, а Бел устало смеется, выжимая волосы полотенцем: — Нет, она в Лондоне, — она смотрит на отца, который все еще не понимает, почему в полночь пятницы он не в кровати, и объясняет ему. По крайней мере, пытается. — В общем, произошла просто небольшая смена обстановки. Он хмурится, садится рядом с ней на диван — большой, мягкий, удобный, цвета слоновой кости. — Ты точно ничего не хочешь рассказать? — Только если билеты к коллоквиуму по биохимии, — неловко шутит она и уверенно врет. — Я в порядке. А можно мне чего-нибудь поужинать? Родители смотрят друг на друга и едва находятся с ответом. Бел так хорошо сидеть в теплом махровом халате — старом, поношенном, но таком любимом, и есть лазанью вилка за вилкой. Хорошо, потому что она знает, что после лазаньи ее ждет шарлотка и шоколад — молочный, с фундуком. Хорошо, потому что она знает, что Котли никогда не узнает, что она здесь. И это дает ей ужасную, серьезную уверенность. За чаем следует какао на молоке. Миссис Бьюкейтер смеясь замечает, что дочь приехала просто поесть. Бел не спешит подниматься наверх, в свою комнату. Крайняя слева на втором этаже, с видом на сад и маленьким балкончиком — в детстве ей очень хотелось собственный балкон. Мечты сбываются, и балкончик у нее появился — с коваными ажурными перилами и плетеным креслом. Переезд из Америки дался им нелегко, но отцу предложили возглавлять этический комитет Великобритании и Бьюкейтеры обосновались в Ливерпуле. После своей комнаты Бел заходит в кабинет отца. На его столе, помимо рабочих бумаг лежит старый, потрепанный альбом с фотографиями. Ее отец, работающий в лаборатории биомедицинских исследований в восьмидесятых, его измятый, пожелтевший на фото халат, молодая мама на фоне розария в озерном крае, а еще — молодой человек, темноволосый, высокий, так отчетливо напоминающий… Котли. Бел дожидается отца, что поднимается наверх, и спрашивает его с порога: — Кто это? — она показывает ему фотографию. Ее отец предлагает ей присесть и долго молчит, прежде чем отвечает. — Это Уильям Котли, — его имя дается ему трудно, словно он не произносит его десяток лет. — Мы работали вместе. — Работали? Когда? — Мы работали над лекарством от соулмейтов, Бел. Уилл был первым пациентом, — он задумчиво смотрит на фотографию, а потом захлопывает альбом. — Он погиб от цитокинового шторма. — Я… — Бел вовсе не понимает, что можно сказать сейчас. — Мне жаль. Он смотрит на нее ласково и мудро — говорит тихо и с горечью: — Поэтому, Бел, я не хочу разрешать исследования. Надеюсь, что ты когда-нибудь сможешь понять меня. Она смотрит прямо перед собой, когда миссис Бьюкейтер зовет их пить чай. Бел ложится еще в сумерках. Ливень не прекращается и кажется, что дыхание подстраивается под стук капель по карнизу — раз-два-пропуск-раз-два. Туман кутает ее в теплое пуховое одеяло на протяжении всей дороги. Колеса поезда стучат в ритм тревожного, уставшего сердца — раз-два. Бел смотрит в окно вечность — темнота бархатная, одинаковая, не меняющаяся на протяжении одного и другого графства — отполированная так, что светильники вагона отражаются в стекле. Она проезжает Хартфордшир, когда про себя иронично замечает, что было бы намного проще доехать до Брайтона, если ей так хочется к морю, но поезд степенно, спокойно отстукивает то, что так нужно. Она читает какую-то книгу — бульварный роман, который, кажется, купила на вокзале, но шрифт и буквы расплываются волнами, черными чернильными волнами на подушечках пальцев. Телефон жужжит уведомлениями и даже пару раз звонками, но припев «the last great american dynasty» не убеждает ее ответить. Она упорно продолжает читать — ровно до остановки, где в ее немного старомодное, но уютное купе заходит незнакомец. Бел вдруг кажется, что она где-то уже встречала этот сюжет, и в голову приходит только тревожная, мигающая, хичкоковская «Леди исчезает». Она почему-то не может различить его лица — глаза ускользают, выражение смазывается. Она отчетливо видит только руки. Его руки. Он садится напротив нее, достает книгу, очаровательно похожую на ее, и лениво пробегается взглядом по страницам. Бел пытается вернуться к своему чтению, но не может — ее книга вовсе пропадает из рук. Она оглядывается, хлопает рукой по коленям, по кожаному сидению, но ничего не находит — ее книга ютится в его руках и раскрывается от его прикосновений. Корешок книги ломается, когда он переворачивает страницу — быстро, но без рвения, просто потому, что привык так делать. Бел не знает, что ему сказать — кроме того, что не знает, чей это сон на этот раз. Он закрывает свою книгу. — Я тоже из Ливерпуля. Родился и вырос там. Бел удивляется внезапной биографической справке от соседа, но отвечает под стать ему: — Не могу похвастаться тем же. Я родилась Калифорнии, когда отец с матерью уехали из Британии на десять лет, и иногда очень скучаю по ней. — Акцент выдает в тебе солнцезащитный крем и очки, — она чувствует, как он улыбается — слабо и понимающе. Отвечает ему коротко и немного грустно: — Люблю солнце. Раз-два-пауза. Они едут среди тумана и серых полей — снега на них нет, но они спят глубоким, зимним сном. Бел поднимает глаза и наконец-то видит его лицо. Он снова открывает книгу и делает вид, что читает, но на самом деле — его глаза неподвижны. — Почему ты мне не отвечал? — вырывается у нее скрипом колес по рельсам — резким, протяжным, больным для ушей. Она не понимает, насколько это важный для нее вопрос, пока не задала его. Ему некуда убежать — в купе их двое, следующая остановка совсем не скоро. Раз-два-пауза. — Мои мать была против всего этого. Мне приходилось прятать руки все детство. Бел открывает рот, чтобы что-то ему ответить, но не находит слов. Смотрит на него и говорит только бестолковое, простое: — Мне жаль. Он приподнимает брови: — Мне тоже. Бел чувствует себя так, будто ее ударили током. Мир вокруг остается прежним, но внутри нее все необратимо, до жути меняется. Ее укачивает. — Чей это сон на этот раз? Он усмехается и встает со своего места. Смотрит на нее мягко, так, будто она маленький ребенок. Останавливается у выхода из купе, тянется к ручке, чтобы открыть дверь и говорит ей: — Выходи на Кингс-Кросс, а то опоздаешь на коллоквиум. Я не буду снисходителен. Бел не успевает поймать его, только видит, что он не отражается в зеркале на двери, и отшучивается неловко и глупо: — Может быть, хотя бы напишешь мне шпаргалки? Он исчезает за дверью купе, и Бел не просыпается, но знает, что дождь закончился. Перед настоящим, не-сонным поездом обратно в Лондон они с отцом останавливаются на побережье — как в старые добрые времена, когда на выходных они всей семьей ездили погулять на море. Бел кутается в его большую серо-зеленую куртку, что он возит в багажнике на всякий случай — ветра почти нет, но плюс сменяется на тягучий, небольшой минус. Такой, что море приглаживается, причесывается — лениво обнимает каменистый берег. Они стоят рядом и слушают отчаянных, громких чаек. Бел облокачивается на плечо отца и смотрит на горизонт — серо-голубой, грустный, акварельный. Думает о весне и о перчатках, что всегда носит на руках Котли. — Вообще-то, я приехала, чтобы сказать тебе, что начинаю работу по химии соулмейтов. Ричард смотрит на нее ласково, но как-то серьезно. Обнимает крепче правой рукой и отвечает просто и правдиво: — Что ж, я догадывался, что рано или поздно это случится. — Я начинаю ее с Котли, — добавляет Бел. Ричард почти не выглядит удивленным. Сжимает ее руку — крепко, но мягко, бережно, и смотрит на нее с безграничным, нежным теплом — не смотрит, обнимает. Бел прислоняется к его плечу головой и дышит полной грудью. — Я хотела оставить тебе это, — она открывает свою сумку и вытаскивает большую подшитую папку. — Я знаю, что ты видел это уже несколько раз, но теперь здесь и мои идеи тоже. Она смотрит в его карие глаза и надеется, что в этот раз он услышит ее. — Прошу тебя, подумай еще раз. А мы, — Бел думает о Котли, — будем ждать ответа. Ричард забирает папку. Она тяжелая, но в его сильных руках почти ничего не весит. Он ничего не отвечает ей, только обнимает. Крепко, сильно и надежно. Словно хочет защитить от всего мира. Море молчит вместе с ними.