Формулы

Утро начинается для них медленно и тягуче — время сыпется песком меж их пальцев, но они вовсе никуда не спешат. Солнце лениво скользит по спальне — вчера они забыли задернуть шторы — и беспощадно будит их, обещая теплый апрельский день. Бел умывается в его ванной комнате и надевает его рубашку — хотя и долго колеблется, думая выбрать одну из его футболок с логотипом Кембриджа. Она долго смотрит на себя в большом зеркале — проводит рукой по шее, где звездами остаются воспоминания прошлой ночи и смеется, когда он оказывается за ее спиной — ласково целует, прежде чем тянется к тумбочке под раковиной. Бел сторонится и подсматривает за ним — и улыбка гаснет на ее губах, когда она видит, сколько таблеток он достает — три белых с тонкой полоской-выемкой, две совсем маленьких желтых, около пяти — странного серо-желтого цвета и что-то в каплях. Он ускользает на кухню и Бел следует за ним — пытается поймать за руку, но он быстрее. Его кухня просторная, но пустая — идеально чистая, почти стерильная — такая, словно на ней никто и никогда не готовил. Бел не успевает осмотреться — останавливается на пороге и смотрит, как он достает что-то еще из кухонного шкафа. — Тео, — она впервые называет его по имени, и это звучит прекрасно. — Что происходит? Он мельком смотрит на нее и отвечает ей между делом: — Ничего. Бел складывает руки на груди и с сомнением замечает: — Сложно назвать ничем горсть таблеток. Он молчит, пересчитывает их и потом как-то серьезно просит ее: — Передай воду, пожалуйста. Бел тянется к кувшину и подает его — аккуратно, чтобы не расплескать воду, и говорит ему — чуть раздраженно, недовольно: — На следующий день рождения я подарю тебе таблетницу. — Я буду ждать, — отвечает он ей и запивает последнюю таблетку. Морщится — горькая — и делает еще один глоток. — Вообще-то у меня нет от тебя секретов, — почти обиженно говорит она, и Котли усмехается — отставляет пустой стакан: — Я Теодор Котли, Бел, у меня всегда есть пара секретов про запас. Она игнорирует его реплику и с интересом осматривается — из окна его квартиры симпатичный вид на парк; открывает холодильник — и тут же смотрит на него — то ли смеется, то ли в ужасе говорит: — У тебя в холодильнике мышь повесилась! Ты серьезно ешь только яблоки? Котли ставит стакан на черную столешницу и начинает медленно застегивать рубашку — говорит ей между делом, улыбается как-то неловко, словно оправдывается: — У меня не было времени заказать продукты. Обещаю, в следующий раз я что-нибудь придумаю. Он теряется на третьей пуговице снизу — правая рука снова перестает его слушаться — и Котли с тяжестью думает, что утро для него — самое сложное время. Он пытается чуть отвернуться от Бел, чтобы она ничего не заметила, но она все видит и подходит чуть ближе. — Что с твоей рукой? Он молчит, упорно пытается справиться с пуговицей, но ничего не выходит — и она перехватывает его ладонь: — Я помогу тебе. Котли не противится, молча наблюдает, как она ловко застегивает прозрачные пуговицы и останавливается на последней — как будто размышляет о чем-то, и она мешает ей неправильно поставленной запятой, а потом хитро смотрит на него. Он выше нее и это так неудобно — нужно встать на цыпочки, чтобы аккуратно поцеловать его — прежде, чем последняя пуговица будет застегнута. От Бел пахнет яблоками — и ему ужасно это нравится. — Пойдем, я угощу тебя кофе. Бел соглашается с ним, но во взгляде ее — бесконечная тревога. *** Грейс просыпается от странного жжения на левой ладони — она нехотя выпутывается ото сна, медленно открывает глаза, снимает атласную синюю маску для сна — не может спать без нее уже много лет, и снова чешет руку — раздраженно, быстро, надеется, что зуд пройдет как можно скорее, как спросонья замечает — не сразу, пожалуй, медленно, так, словно кто-то приостанавливает пленку — черные, ровные, строгие буквы почерком Оливера на ее ладони. Оливер сидит перед ней и молчит — молчит так тепло и хорошо, когда кивает ей на ее беззвучное: «Получилось?» — кидает ей ручку, что Бел когда-то утащила с университетской конференции — и Грейс легко ловит ее — садится на подушках и улыбается ему так, как не улыбалась всю жизнь. Они не говорят друг другу ни слова все утро — отчаянно молчат, и это выглядит странно и дико — но каждое слово, написанное поверх линий жизни и синих, едва заметных вен — чувствуется сильнее, четче и ярче — чувствуется как что-то, что останется с ними навсегда. Ручка Грейс кончается аккурат на «Я люб…» — она пытается с нажимом продолжить, но чернил больше нет — и тогда Оливер продолжает за нее, легко подхватывая ее буквы: «лю тебя».