как въедливые духи

У Малии кожа — лоснящийся под жарким полуденном солнцем оливковый борджес, что Крис так любит покупать в каком-нибудь крутом магазинчике в центре Парижа, думается Айзеку, когда он смотрит на девушку из-под своей мокрой вьющейся челки. Лейхи глядит на нее косо, жмурит от яркости веки, разминая забившиеся от тоскания досок руки, а Хейл-Тейт будто бы не замечает вовсе, оправляет со лба липкие пряди волос, вытирает дегтярные ладони о короткие шорты, оставляя на них грязные следы, усмехается — они ведь строят дом; вся стая собралась, чтобы из остова сгоревшей истории вновь создать место, где каждому хорошо и уютно, где каждый чувствует себя особенным, а главное, на своём месте. Вот и Малия не теряется; она упорно помогает Дереку проклеить деревянные балки будущего сарая тягучей чёрной смолой, смеётся, стукается с кузеном в перерывах пузатыми боками тёплого пива, а солнце печёт им макушки, кожа блестит. Айзек же, кажется, не может оторвать от ее длинных спортивных ног взгляда; может быть, влюбился. У Лейхи, наверное, диагнозом это — несвоевременно западать на крутых, слишком крутых по правде для него, девчонок: Кора, Эллисон и Малия к ряду. Причём, две из них — треклятые Хейл; дикие, перченные, спесивые дочери природы, не человека; сильные априори без кого-либо и однозначно для него неподходящие. Такая вот небесная кара для все-ещё-ребёнка-одиночки. Точнее, для потрепанного омеги при живом альфе; мальчишке, что теперь полагается не только на комбинацию клыки-когти, но и на серебряные пули да остро отлитые стрелы. Вот ведь шутка, да, волчонок с серебром в кармане — приемный сын охотника и первый бета Истинного; нехило же тебя помотало, Айзек, сказала бы Эрика. Но Эрики давно нет. И Бойда нет. И кудрявой Элли Арджент тоже. Лейхи потерял слишком многих, чтоб о них забывать. Поэтому помнит каждый из их отважной братии: Стайлза отчего-то близко подпускает старый трухлявый Неметон, говорят, он хранителя своего выбрал, тощего Стилински, и тот теперь на нем право имеет заржавевшим швейцарским ножом выцарапывать болью звучащие инициалы. Скотт же рядом даёт пню свою силу, питает его, Питер — вновь оживший мертвец — позволение, на территории Хейлов вновь будет отстроен дом. Он защищён станет магией и кровью, а коряга негласно соглашается. Но Айзек приезжает после: на шее его колется шерстяной свитер крупной вязки, подарок Итана, — они, кстати, с секси-Джекси прилетят уже через пару дней — на плече болтается рюкзак лишь с самым необходимым, почти пустой, и щетина на лейховской щеке выдаёт прожитые порознь годы. На дворе жженый август, Стайлза так и подмывает пошутить про «тот самый шарф», сам ведь он в растянутой футболке с «Атланта Хоукс» и мятых потертых джинсах, но Маккол останавливает, втягивая его в общие объятия — Айзек, кажется, скучал. Скучал по всему этому: смуглому пареньку с ветеринарной корочкой в кармане, по раскладной кровати, которая скрипит от любого движения рядом с комнатой Мелиссы, по такому же гиперактивному Стилински и даже по практически не изменившейся Лидии Мартин, что после так долго не отпускает Айзека из кольца своих тонких рук, прижимает, вдыхает медленно отзвуки подруги-лучницы в парфюме. А потом они все вместе едят хот-доги, залитые сырным соусом с горчицей, и пьют дешевую вишневую колу из банок, Лейхи даже спрашивает о Кире, мол, а где та громовая лисичка, обесточившая однажды половину городка. У Скотта вместо ответа за зрачками всхлипывает печалью коньячное море: «она пока не с нами». — Но скоро вернётся. — выдаёт Малия, с ноги открывшая дверь в дереков лофт. На ней те самые, в будущем заляпанные, шорты и майка на голое тело, в скором времени так красиво от пота прилипающая к округлой груди; в руках — ведерки краски, как просил Питер, цвета замороженного лимонного сока и кокосового щербета да пакет с кистями. Тейт смотрит пристально, сужая по-кошачьи темные глаза, принюхивается, ведёт подпаленными плечами. — Малия, это Айзек. Ты, наверное, не помнишь его, но… — … Это ты гнал меня из дома по лесу. — выдаёт девушка, скидывая все принесенное в угол и плюхаясь рядом с Лейхи на пластмассовый стул. Выражение ее лица словно адовая ненависть, сухость выцветших листьев, Айзек бы согнулся пополам, ведь волчица смотрит, будто бьет; все вокруг молчат, а потом она вдруг резко меняется, забирает резво из мужских сырных рук ход-дог и улыбается испачканными губами: — Это плата за лес и отобранную шкуру, чувак. Сейчас же Малия садится рядом так же по-свойски, как и тогда, в лофте, бесцеремонная оторва. Она сжимает в ладонях очередное засаленное вафельное полотенце, коих на участке пруд-пруди, спасибо Лидии, и протягивает его Айзеку: — На, бери, кудряшка. — полотенце влажное и пахнет мускусом и дешевыми духами а-ля диор; Лейхи проводит им по мокрому лбу. А Малия из заднего кармана достаёт свои мятые «кент», поджигает в миг, затягивается, пухлыми губами обхватывая сигарету — парень сглатывает — и выпускает очередное белое облачко вверх: — Не говори только никому, ладно? Они считают это вредной привычкой. Кто «они» Айзек не спрашивает. Все слишком запутанно становится, когда внезапно во взгляде Маккола на девчонку-койота теплиться начинает ребячья нежность, а вот эта самая девчонка продолжает верно так поглядывать на несуразного Стилински. И поделать с собой она ничего не может. Этот человек — ее первобытный якорь, точка, константа. И плевать, что после остаётся лишь крохотное разбитое сердечко. — Так, объясни-ка, я не могу понять, с кем из этих двух идиотов ты спишь? — Хейл даже дымом не давится на такой неожиданный бестактный вопрос. Она лишь бровь вопросительно гнёт дугой и смеётся хрипловато, мол, здорово, парень, один-ноль. Таким ей французский мальчик нравится больше — нахальным, уверенным, настоящим плейбоем под стать Рейкену или ее собственному папаше. — Тогда ты расскажешь, почему от тебя так сильно воняет ревностью. Один-один. Малия попадает точно в цель. Айзек ведь щетинится на любое движение и слово малыша-Данбара, которое так верно устремляется в сторону Скотта; мой, мой, не твой это больше альфа, отойди. Только дурак не заметит. Тебе кажется, Лейхи, угомонись, бросает, не выдержав, Дерек, вы ещё территорию пометьте, как дети малые. А Малия все чувствует намного острее остальных, в ней зверя больше, Лейхи и сам это видел: палевые бока, испачканные землей уши, бег на цыпочках по извилистым бейконхиллским дорогам и неоново-синяя подсветка зрачка — все это в ней выдавало нечто по-настоящему прекрасное. И хищное. — Хей, кудряшка, — Айзек из мыслей своих выпадает быстро, стоит только девчонке-койоту пнуть его по ноге мысом своих выцветших конверсов, — Значит, ты ухлёстывал за моей кузиной? За спиной ее свет хлещет фонтаном, что аж хрусталики сверхъестественные не выдерживают, отражают; Айзек жмурит посильнее глаза, пытается воссоздать образ Коры на подкорке — кудри чёрного кофе, крепкий удар правой, остаточный привкус коричных джелли ранчер на губах — но, вот, открываешь, и солнце загораживается удивительной Малией Хейл. — Даже если и так, то что? — с лейховской брови капает пот, стоит ему выстроить ее домиком и улыбнуться елейно, как коту; обычно все эти «донжуанские» штучки из второсортных би-би-сишных сериалов вытворяет какой-нибудь Тео, явно не Айзек. Малия не уверена даже, нравится ей или нет, но капля стекает по накаченной шее, плавно, вниз, огибает венки и исчезает в ключичной ямке. Волчонок вихрастый ловит этот самый взгляд, наслаждается: — Мне говорили, ты любишь французских парней. Густое молчание: — Эй, голубки, заканчивайте. Кисти в руки и вперёд. Голос Дерека разряжает странную тишину, повисшую будто маргарин белесый на тёплом ноже, и Айзек, ладони обтирая об штанины, встаёт со ступенек будто ни в чем не бывало, от девочки-волчицы только пристально не отрываясь. А она — о, черт — глядит так раскованно в ответ, что бери ее хоть сейчас на прогретой земле. «Готова поспорить, что ты не так уж и горяч». «Давай проверим?».