Шанс

В пронизанной высокой пушкинской поэзией лицейской юности я терпеть не мог романса одного московского поэта, Павлова — «Не говори, что сердцу больно». У меня, жившего порывом и почитавшего искренность чувств, слов и дел за высшую добродетель, вызывали горячее негодование начальные стихи: Не говори, что сердцу больно От ран чужих; Что слезы катятся невольно Из глаз твоих! Будь молчалива, как могилы, Кто ни страдай, И за невинных бога силы Не призывай! Да уж, думал я. Стихи, достойные поэта из города, который не верит слезам. Я так сердился на него за строки, казавшиеся мне научением лицемерию и безжалостности, что не мог воспринять двух следующих строф. Их смысл странным образом огибал мой разум, вернее сказать, тонул в мальчишеской гордости. За это пренебрежение я дорого заплатил — познал их значение на собственном опыте годы спустя. Когда продал свою долю наследства и на вырученные деньги восстановил отцовские верфи, а через несколько лет уволился из армии, приехал в Москву и сделал предложение княгине Холмской. Твоей души святые звуки, Твой детский бред — Перетолкует всё от скуки Безбожный свет. О, какой богатый пир мы дали сплетникам! Какой скандал — мужчина двадцати четырёх лет и тридцатисемилетняя вдова! Какое безумие — увольнение из армии на самом взлёте блистательной карьеры! Какая бесстыдная пошлость — свадьба на вдове друга! Уж не было ли тут порочной связи? Случайно ль было то ранение, что пошатнуло здоровье покойного князя? Не зря ль сердобольные люди сочувствовали княгине и восторгались святой строгостью, с которою она несла траур? Был ли он вообще, этот траур, за закрытыми для посторонних глаз стенами роскошного особняка? Особенно негодовал дядя Любомир. При мне он ещё старался взывать к голосу разума, а за глаза, я слышал, называл Михалину Ивановну ведьмой и чертовкой. Я не злился. Бог ему судья. Я взрослый мужчина, у меня своя жизнь. И я отдавал себе отчёт, что о нас будут болтать, когда предстал перед Михалиной. Какая в том тебе утрата, Какой подрыв, Что люди распинают брата Наперерыв? В тот день она была в винного цвета бархатном платье и жемчужно-белых перчатках без шитья. Словно ещё не осмелилась после долгого ношения мрачного крепа вернуться к ярким нарядам и драгоценностям. И она стоила того, чтобы ради неё свернуть горы, открыть новые земли, умереть и воскреснуть. Что там какие-то наветы! Мне уже не двадцать лет, чтобы считать их стоящими внимания. «Три года назад мы отложили один разговор, — заметил я. — Вы помните, какой?» Её сиятельство ответила немедленным кивком. В глазах её блестело тревожное ожидание. Она тотчас поняла, о чём пойдёт речь; она ждала. Но чего? Моего предложения — или признания, что это было ошибкой, и я перерос юношескую влюблённость? И чего бы Михалине Ивановне хотелось больше — первого или второго? Волнуясь и надеясь, что первого, я опустился перед княгиней на колено и протянул ей фамильное кольцо, доставшееся мне от бабки по отцу, Натальи Кирилловны. Это показалось мне красивым символом: дед, прямо как я, встретил бабушку по случайности и полюбил её так скоропостижно и пылко, что семейство, которое рассчитывало на крепкую партию, даже пыталось инициировать процесс из-за «приворота». И бабушка, прямо как Михалина, была чрезвычайно умна, смела и весела, но при этом никто бы не смог уличить её в дерзости или безнравственности. «Так что вы скажете?» — повторил я дословно фразу, на которую три года назад не получил ответа. Я ждал, боясь, как бы для Михалины Ивановны не был предпочтительнее второй вариант. Она свободна, состоятельна. У неё есть то, о чём она так мечтала до свадьбы с Ростиславом Всеволодовичем — независимость. А я… Она ведь никогда не говорила, что моя любовь взаимна. Меня не заставил поседеть ни один кошмар Плевны, а мимолётному страху отказа это почти удалось. Почти. Михалина, не отрывая от меня глаз, стянула перчатку и протянула мне руку: «Да». Медленно, едва веря своим ушам, я взял её ладонь в свою. Княгиня чуть растопырила пальцы. Старинный перстень сел как влитой. Несколько мгновений мы оба смотрели на него, а после, не сговариваясь, взглянули друг на друга. В глазах её сиятельства снова засияли звёзды. Под их светом остатки моего благолепного оцепенения растаяли, и я, слитным движением поднявшись, подхватил Михалину на руки. «Петя!..» — вскрикнула она. Больше от неожиданности, чем от испуга. «Да! — закружившись от счастья, радостно воскликнул я. — Всё, что хочешь, душа моя!» И закружил в обратную сторону. «Поставь меня на ноги, мы ещё даже не обручены! — плохо сдерживая веселье, потребовала она и с деланным негодованием шлёпнула меня по плечу перчаткой: — Разбойник! Восток тебя испортил!» Отчего-то вспомнив поутру именно тот момент, я умиротворённо усмехнулся. Да, верно, служба в Азии меня чрезвычайно испортила: возлежу среди подушек, словно какой-нибудь персидский шах, и созерцаю, как небесной красоты девица — Жар-птица расчёсывает волосы. Правда, лежу я не от праздности, а единственно потому, что только что проснулся и успел лишь приподняться на локте. А босоногая красавица под пальмою у трюмо — моя жена. Когда она закончит, мы позвоним, чтобы несли завтрак, а потом поедем в Кронштадт. На наших верфях сегодня будут спускать на воду новый крейсер. Михалина, задумчиво задержав гребень на середине пряди, взглянула в мою сторону и, наконец, заметила, что я не сплю. Её губы тронула улыбка: — Доброе утро. — Доброе утро, — откинувшись на изголовье повыше, отозвался я. Миша довела гребень до самых кончиков и вновь подняла на меня глаза: — Кофе? — Да, — подтвердил я. — Без сливок. — И… — она откинула волосы за плечо и игриво склонила голову набок: — Чего-нибудь лёгкого? — Пожалуй, — согласился я. Михалина послала мне воздушный поцелуй. — Начнём с этого, — лукаво пояснила она и дёрнула шнурок звонка.