мы были так далеки от жизни. в единственном шаге от смерти, на грани, метались. и от нас ничерта не осталось.
тремя днями позже я сидел на том же стуле в группе сраной поддержки. тикали часы. очевидно, пришло время для самоанализа. я же в это время сканировал других, хоть это и было весьма нудным занятием. в центре - парень с биполярным расстройством, кажется, сейчас он в упадке. правее - девушка с попыткой суицида, или тремя. дальше - попытка суицида - таблетки, попытка суицида - крыша, попытка суицида - лезвия. останавливаясь на себе, я отметил - ничего. история болезни - ничего. воспоминания - ничего. диагнозы - ноль. симптомы - ноль. я - ноль тот парень, что сидел по правую руку от меня, рыжий, словно едкая ржавчина, разраставшаяся в моей грудине, как бы немо спрашивал, где малышка Фрэнки. - я откуда знаю, ебаный ты ублюдок?! - секунда до удара. меня останавливают. я чувствую, как горло сковывает застрявший свинцовыми гранулами крик, как руки цепляются за воздух, глаза бешено носятся, пока зрачок путается в лопнувших сосудах, а по ребрам расползается кислая эрозия. меня держат, пока я вырываюсь, пока тонкая игла входит под мою кожу, впрыскивая желанное спокойствие, пуская по хрупкой, ломкой вене сам паралич. я был выпнут на улицу, на серый асфальт, облитый солнцем, пока мои глаза закрывались, блокируемые тяжелыми веками. обжигающие лучи прожигали мое лицо, кожа слезала и пузырилась, а я не находил в себе сил встать. я паралич. в газовых камерах, в крематориях дохли также - без чувств, вы цепляетесь за отшлифованные гранитные стены, а потом вас поглощает огонь, пока едкие испарения превращают ваши легкие в труху из обоженного пластика. лучше уж вынести себе мозги, которых при вас нет. ха. и мне пришлось ползти, чтобы не лежать на бульваре разлагающимся трупом. перебирая ногами и ослабшими руками, словно драный котенок, я тыкался слепой изуродованной мордой в твердый асфальт, в бордюры, и так искренне себя ненавидел, так искренне не терпел. таких как я у нас отстреливали. сначала бы в мою задницу загнали бы ствол по самые гланды и только затем спустили бы курок. в своих слепоте и темноте я почему-то видел цветущие глаза. пока ковылял до дома на негнущихся замерзших ногах, подставлял глаза солнцу, кратeрами пялился в засвеченное небо. и наркотики не помогали. я себя не чувствовал, а даже если чувствовал, то не понимал. впрочем, к черту. в подвале все так же смердит, а лоно некогда белой ванной крошится и облезает белесыми струпьями. незаправленная кровать все так же заляпана рвотой. запах резкий кислой мочи, в которой растворился анальгин, все еще кружит по сжатому помещению. окон по-прежнему нет, а мать, быть может, умерла. я добрался до дома, обнаруживая дверь распахнутой. ублюдки-соседи думают, что я подох. ставлю сотню, они готовы закидать мою могилу тухлыми яйцами и продать гранитную плиту подороже. я лежал на скрипучем диване, хотя мое место было в мусорном баке, среди бытовых отходов и шлака. шлака сломанного и списанного. негодных солдат скидывают в яму, переломав им руки и ноги, присыпают землей и ждут, пока воронье выжрет их органы. я лежал, недвижный около сорока шести часов, под трель домашнего телефона, пока эта звенящая сука ебала мой мозг, наполненный сверху до низу осколками грязного стекла, замороженный и желеобразный, пахнущий гнилью. - Джерард Уэй? офицер Джонс, ждем в участке, - я сплюнул на обшарпанный ламинат. а не пойти ли тебе в пизду, офицер Джонс. я всеми фибрами души не терпел полицию - полицаев, с кривыми, необезображенными рассудком рожами, с повязкой на предплечье, что гордо была изгваздана в чужой крови, которая складывалась в буквы. "миротворец- фельдфебель" - сука инородная для нас, крысиных морд.***
- Это, кажется, Вам. нашли в желудке Фрэнка Айеро, - офицер Джонс с неприкрытой ухмылкой скользит по моему сломанному лицу. кипельно белые зубы слепят мои нездоровые опухшие глаза. рука нервно и неразборчиво прописывает каждое движение в донос на меня, лживого урода. его форма, чистая и до тошноты аккуратная, смахивает на тюремные одежды. я улыбался словно скотина, когда мне вручили пластиковый запечатанный пакет - "изъято из трупа", и сказали убираться нахуй. после смерти от вас не останется даже куска пластика "изъято из трупа". так будьте же добры сосать тщательно, пока вас не начнет выворачивать. вашим детям достанется лишь счет с затратами на похороны после вашей кончины. мне сказали валить из этого кабинета в прямом смысле, запечатав на прощанье "больной педик" и состроив гримасу нравственности и раболепства. этот офицер ночами будет грезить о том, как вколачивается в мою крепкую задницу своим крохотным членом. я еле держался на ногах, сжимая в руках заветный пакет, но с достоинством покинул помещение с душным, терпким воздухом, что был наполнен вязкой кроличьей похотью. офицер будет трахать свою жену, пока та отключается от недостатка ощущений и ноющей мазоли в своем влагалище, а ее муж будет стонать протяжно имя больного педика. его хватит ровно на пять минут. весна гнетом нависала над людскими головами, превращая жизнь на Земле в сущий кошмар для итак искалеченных детей господа. порывистый ветер жужжал в проводах и гонял пыль по сырому асфальту. гул трассы утопал в тишине спального района. солнце широкими мазками покрывало крыши зданий, смешиваясь с цветом озябшей листвы. у того ублюдка, Фрэнки, были глаза такого цвета. я шагал по парку, закурив последнюю сигарету лаки страйк, которые, кажется, отдавали вишневой колой на выдохе. и это было самой противной вещью сейчас. и что мы, черт возьми, получаем за все это, если мир по-прежнему сборище грязных мерзких выблядков с опилками вместо мозгов. я начал распечатывать пластиковое хранилище, когда с размаху врезался в хилое тело, что смотрело на меня большими, полными испуга, слезливыми глазами. оно боялось так, что ручонки мелко подрагивали, а губы сомкнулись в тонкую линию, обескровленные. оно боялось меня, мои внутренние агрессию и маниакальность. оно боялось весь мир и жутко его ненавидело. глаза тыкались в голубое небо, полнившееся облаками, и видели темноту, нескончаемую и острую, видел всеобъемлющий пожар и пламя, видел приговор и его исполнение. я лишь улыбнулся. просто, твою мать, так, искривляя искусанные сухие губы в подобие доброй ухмылки. я понял это сразу, как только столкнулся с его серыми мертвыми глазками - этот человечишка подохнет совсем скоро, и мне за него искренне радостно. сорвется с крыши, и дело с концом. вас на этом свете держат лишь запертые чердаки да крыши. мальчонка убежал, из последних сил передвигаясь, чтобы умереть в покое, стираясь с лица земли, стираясь из моей памяти как тот порноактер без пениса. я сидел на сырой прелой траве, казалось, пуская корни. дышать становилось труднее, а волна беспричинной радости тремором скользила по моему хребту, по нервам, проникая в каждую клетку моего тела. смятая, измоченная в слюне, желчи и сукровице бумажка с размазанными чернилами черного перманентного маркера и косым, но таким мелодичным почерком, была снесена ветром, и сейчас улетала прочь, улетала за милым Фрэнки, чей труп ныне тлеет в мраморной земле, поедаемый червями и гнетом. "дорогой джи, я научил тебя дорожить, однако писем больше не жди. не придут." и о мальчонке я больше не услышу. пожили - и хватит, как говорится.p.s мне правда хотелось, мой дорогой друг, чтобы все кончилось хорошо.