мой друг признался мне, что (не)выдержал испытания.
захлебываясь в трясине, я иду ко дну. рот, зашитый черными нитями, не открывается. я не могу дышать. стоило ли мне за все это бороться, если в холодные пальцы впиваются осколки, а вязкая трава пустила в меня свои корни. я не хочу бороться. трясина утягивает меня вниз, под слои земли. дыхание перекрыто. я лежал на спине и думал, что мог бы скучать по Фрэнки, если бы он был. но это была лишь фикция, будто фашисты капали вам на темя горячим воском, вдалбливая в вашу буйную голову несуществующие воспоминания - так и растили третий рейх. им просто влили в головы струей раскаленной меди, что евреи - те еще ублюдки, а размер члена или носа влияет на политические взгляды. штангециркуль в руку и пошел - измеряй преданность нашему фюреру, честь и, может, миллиметраж доброты. я лежал на спине, ощущая наэлектрилизованной кожей сырость ткани под собственным весом. я слышал ароматы, казалось, целого мира - пахло дерьмом и бытовыми убийствами. все убийства, так или иначе, бытовые - вы убиваете за то, чтобы жить лучше - чтобы жить, а жить - это всегда бытовуха. абсолютно серое небо, словно не день весны наступал горожанам на пятки, а день вселенской гибели приближался неумолимо быстро, прижимая мое тряпичное тело к земле. гравитация работала явно не на меня. я бы очень хотел обнаружить себя не здесь, обнаружить себя не собой и, возможо, стать чуточку лучше, даже если это означает стать бессознательным скотом массы. мои суставы громко скрипели и, чудилось мне, ломались, отравленные интоксикацией. я брел по безлюдным улицам и переулкам и не задавался ни одним из стандартных вопросов. меня больше волновала возможность отлить побыстрее - сдохнуть от разрыва мочевого пузыря не самая лучшая перспектива. я натыкался на редких прохожих: на унылых родителей с радостными детьми; на унылых детей с радостными мерзкими родителями; на унылых детей и унылых родителей; на мертвых родителей и полуживых детей. на мраморных лицах растекалась глубокая печаль и застывший страх, родители же думали, утягивая на поводке свое чадо за собой, что это улыбка застыла на бледном личике - общество никогда не умело отличать радость от паники. вы не понимаете, те женщины с младенцами на руках, погибшие в газовых камерах и крематориях, улыбались. я стоял позади толпы - маленькой кучки людей, которых здесь десятки, ограняющей мостовую, выложенную гранитом, по которой маршировало расписное стадо танцующих, поющих и скандирующих. с лозунгами на транспарантах и в умах, они шли добровольно отсекать себе головы. шли воодушевленные, сияющие улыбками, довольные скоты, а я видел калек, я видел обрубки без конечностей, с отпилинными головами, с переломанными ногами, из которых торчали кости, перемолотые словно в мясорубке. мне представлялась армия разлагавшихся органических соединений, с которых стекала отвратительная гнойная жижа, бегущая волнами по блестящему граниту прямо вниз - в реку. мне показалось, что я нахожусь в огромной луже из людских кишок и блевотины, сотканной из их гордости и принципов. я стоял в толпе людей, которые рукоплескали мертвецам, танцующим на своих гостях. мне чудилось, что они просто смотрели на то, как израненные тела шли по улице, и обществу это безумно нравилось - подобно дешевым зрителям дешевой комедии, они требовали только хлеба и зрелищ. голодные и ненасытные, они хлебали ту муть, в которой возились и тонули. жадные, они умирали от удовольствия когда это месиво попадало в лоно их отвратительных ртов. поодаль от толпы звенела, переливаясь, детская карусель - семь лошадок, исцарапанных, облезлых, страшных, будто кожа, слезала с них струпьями краска, а дети шарахались, и визжали, и плакали, а родители все усаживали их на спины поломанных игрушек. дальше я увидел его. его. восплощение красоты и мерзости, эталон чистоты и святости. натуральное самоистязание во плоти. второе пришествие. антихрист с отрубленной головой христа. ангел с глоткой, полной сочащихся членов. иудей со свастикой, выжженной на лбу. ребенок, увешанный взрывчаткой. ребенок с револьвером в руках, целящийся в грудь своей матери, в грудь, которую его вскормила. дьявол, приклонивший колено пред иконой всевышнего. истерзанная плоть буквально ошметками свисала с костей, будто кожа долго разлагалась. ссадины багровели, засохшие и кровоточащие, они опутывали витьеватой паутиной полностью нагое безщащитное тело. гематомы распускались ультрамариновыми розами, расползаясь уродливыми контрастными кляксами, будто плевками господа бога. кости торчали сквозь прозрачную плоть, отшлифованную впридачу наждачной бумагой. кровь и гной мешались с чернилами перманентного маркера, разъедающими края рваных ран. Фрэнки писал на себе оды своему сумасбродству. Фрэнки писал гениальный, писал мудрый, писал идеальный и чуткий. я читал уродливый, больной, жалкий, тупой и гадкий. я читал членосос. я читал порочный скот. молю, выдавите мне глаза. вспоротая рука с глубокими порезами, сделанными как бы промежду прочим, наотмашь, грязно, словно животное тупыми клыками пыталось вырвать вены, держала револьвер, который мелко дрожал и лязгал из-за тремора бессильной конечности. полового члена не было. обрубок, что его заменял, сочился багровой кровью. чуть выше черным маркером выведено соси. я бы отсосал, как пить дать, отсосал, отчаянно облизывая оголенные нервы, покусывая оборванные вены и капилляры. бритый череп был украшен болтающимся куском кожи, скальпом, который так и не сняли до конца. меж глаз выскабленная свастика, зашитая черными нитями. (как он еще не умер?)(как он угадал?) само уродство, сама чума и геноцид двигались навстречу замершей толпе. я видел животный всепоглощающий страх в широко открытых глазах. я видел панику. я видел как каждый из них уже заранее похоронил себя под тремя метрами земли и прощальными речами. потом они побежали, и только маленький ребенок - белокурый розовощекий ангел в синем комбинезончике остался стоять, тупо вглядываясь из-под пушистых ресниц, словно у рогатого скота, в месиво напротив из костей и пыли, из сожалений и мяса. люди, - толпамассаживотные, - бежали, а мозги мальчишки испачкали подол розового платья какой-то женщины с ошалевшими глазами и ужасными, отвратительными фиолетовыми губами, которые неестественно тряслись и размыкались в немом крике. мозги попали в аккурат на огромный цветок с серебряной вышивкой. женщина даже не обернулась, женщина отпихнула от себя теплое тело белокурого ангела, окрестив иисуса засранцем, и помчалась дальше спасать свою шкуру, пока подол ее платья был испачкан в кровавой сопливой жиже. тела дохли под градом пуль. живые спотыкались о живых, мертвые цеплялись за их ноги, вырывая с корнем. серая масса, отпихивали и рассталкивали, умываясь в крови своих сородичей, прикрываясь тушами друг друга. обоженное порохом мясо тлело и шипело, сливаясь с криками и рыданиями, с истинным звуком оргазменных конвульсий. ваша смерть - высшее удовольствие. тела лежали с тупо открытыми ртами, пялясь пустыми глазами в далекое небо, такое близкое и недоступное ныне. полицейские сирены пленили своей далекостью, сносимые ветром, казались ненастоящими. а я стоял, не смея ступить и шагу. стоял напротив кожи, натянутой на неисправный покоцанный скелет, на чьих костях морской солью выжгли "дефектный", вшили его в генетических год и закодировали всеми нуклеотидами, которые имелись в наличии. Фрэнки был одной из самых величайших ошибок иисуса. мальчонка смотрел на меня заплывшими опухшими глазами, залитыми кровью и грязью. изваленный во всем говне этого мира, он был похож на ангела сейчас. на самого чистого, главное - настоящего. именно так выглядит архангел михаил под своей рясой. мальчонка улыбался мне так непорочно, так сладко, будто ему отпустили все его грехи, будто он удостоен чести быть прощенным и проклятым одновременно. вы сорвали большой куш, если чувствуете умиротворение даже после убийства. миру с вами повезло, клянусь. Фрэнки махнул мне рукой, в которой лежал ган и приставил его к виску, а я, отчего-то, зарыдал, не ощущая этого, лишь ветер, выветривая мои слезы, хлестал по лицу, заставляя закрыть глаза. люблю. потоки смрада и спеси текли по мостовой, огиная трупы, теперь лишь мусор, с дырами в спинах и головах. только жаль, что люди не подлежат вторичной переработке - как было бы здорово устроить из себя человека универсального, человека без натуры, человека без предпочтений и мнений, человека неподневольного. вы заведомо человек без мозгов, но что насчет влияния? в пустую башку гораздо легче напихать дерьма - именно поэтому сейчас ваш подол уделан в остатках другого человека. убейте своего собрата, иначе он убьет вас - закон законом, но вам так же лениво возиться с лицензией на оружие. вы собственноручно разрешаете больным ублюдкам оформлять вас в список погибших. что ж, поздравляю, вы человек универсальный - универсальная мишень, потому что вы пассивное дерьмо. мыслить - это не про вас, про вас - надеяться, что и без этого все получится. получилось, вы больше человек не_мыслящий, вы больше не человек. я услышал выстрел раньше, чем успел скривить губы в подобие ухмылки и отсалютовать в ответ. последний человек мыслящий погиб секундой ранее.мне, право, чертовски жаль, что последней вещью, что ты видел своими цветущими глазами был я.