Сказочки

Шумные коридоры постепенно стихали, работники начали расходиться по своим делам, и лишь Юнги никуда не торопился. Казалось, ему и вовсе некуда торопиться, его движения размеренные и плавные, словно у довольного кота, сделавшего то, что он давно хотел. Стоило так долго наблюдать из далека, исправно делая вид, что «нет, я не смотрел на тебя, мне это совершенно не интересно». По ночам, прикрывая от усталости прошедшего дня глаза, представлять такое знакомое, изученное до последней черточки, лицо и сквозь сон улыбаться. Проходить мимо и, как-бы невзначай толкнуть плечом так, чтобы не навредить, а лишь отправить несколько книг в полет вниз… Чтобы потом помочь их поднять и, даже не дослушав слова благодарности, поспешно ретироваться, осознав, что сердце еще не готово биться так близко с другим сердцем… Стоило наконец набраться решимости и заговорить. Самому, на глазах у всех тех, кто считай, что ему не интересен совершенно никто. Но ведь это не так… Ему интересен один, единственный в своем роде человек, которого так и хочется то ли защитить от всех, то ли самому напасть… Но разве так можно? Юнги казалось, что такое противоречие ему не свойственно, но, как оказалось, вполне присуще. Но он держался и лишь постепенно открывался, даря ключи от бесчисленных замочков на душе тому, кому уже давно принадлежало сердце. Но ведь пока еще рано признаться? Рано… Наконец и тот, ради кого весь спектакль, начал доверять, начал писать в соцсетях первым. Начал звонить и усталым и тихим голосом просить подъехать к нему лишь потому, что соскучился. Когда это произошло в первый раз, Юнги бросил даже незаконченный текст песни и помчался к нему. А когда вернулся, уже ближе к ночи, смял листки и принялся писать новую, совершенно иную песню, но все так же пропитанную болью и пока что неразделенной любовью. Вскоре это переросло в традицию. Юнги часто теперь подъезжал к уже знакомому дому, а потом они вместе просто гуляли по ближайшему парку, просто говорили… Просто держались за руки, лишь потому, что начало холодать, а перчатки никто из них не любил. Просто целовались, ведь так гораздо проще согреться, разве нет? Теперь они много времени проводят вместе и Юнги может свободно наблюдать за тем, как мило сопит по утрам тот, с кем он проводит жаркие ночи, раньше казавшиеся ему чем-то столь неважном… Но то было раньше, с другими. А сейчас он с ним, и каждый момент для него важен словно воздух, хотя… Ему и воздух не нужен, лишь бы видеть любимое лицо, чувствовать руки, крепко обнимающие его, вдыхать его запах, утыкаясь носом в ямочку между острыми ключицами, буквально слышать, как бьется венка у него на шее. Он любит это всей своей душой. А еще он любит, просто безумно обожает эти ноги, всякий раз проходя пальцами под коленкой и задевая любиму точку, губами прижиматься к коленке. Да. Для него это действительно важнее. Возможно, для Юнги это было так же важно, как его музыка, без которой он точно не мог жить. И вот уже долгое время все его песни, все ноты и текста… Посвящены лишь одному человеку. Но ему пока что рано об этом знать. Быть может, он потом, как-нибудь, когда-нибудь откроет секрет этих песен, но точно не сейчас. А быть может, он оставит это в секрете. Единственный секрет, который он попытается сохранить от него, ведь все остальное принадлежит ему… Полностью, без остатка… Лишь ему… Безусловно, все его метания и переживания стоили того. И теперь, выходя из здания, где находится его студия, Юнги точно знает, что он будет делать. Он сядет в машину, по привычке мысленно вспомнит давно знакомый адресс, который он смог бы назвать хоть среди ночи, и тронется в путь. Все таки Юнги решил, что не хочет хранить свой последний секрет, хочет, чтобы он знал, что все его песни принадлежат лишь ему. И он с легкой улыбкой предвкушения представляет, какова же будет его реакция, когда он узнает? Удивиться? Обрадуется? Или скажет, что давно уже обо всем догадался? Громкий, оглушающий звук и… Полная пустота. Темнота. И одна мысль, что… Никто не узнает, что все песни, написаные им, посвещаются лишь одному. . . . А он… Он ведь давно увидел Юнги, такого независимого, недостижимого, не заинтересованного совершенно ни в ком. Но безумно притягательного и… Совершенно не такого, каким казался на первый взгляд. Он это понял, когда впервые столкнулся с ним так близко, и когда тот ушел, так и не выслушав слова благодарности, с чуть алеющими ушами. И тогда он стал присматриваться к Юнги, стал замечать те вещи, которые не замечали окружающие. А потом… Потом началась самая лучшая пора его жизни, ведь каждый день он мог проводить с Юнги. Он знал все его привычки, наизусть выучил все его песни, чуть ли не в каждой строчке словно видя себя… И, каждый раз улыбаясь этой мысли, как безумец, он украдкой поглядывал на Юнги и ждал, когда же тот открыто скажет обо всем… В тот день ему как раз позвонил Юнги и сказал, что скоро будет. Сердце обожгло радостным предчувствием, но… Оно омрачалось каждой минутой, в которой не было Юнги. А когда этих минут стало слишком много, раздался звонок… И все-таки, наверное, никто не узнает что все песни, написаные им, посвещаются лишь одному. . . . Навязчивый монотонный писк вгонял в тоску, а в мыслях крутилась одна мысль, которую Юнги никак не мог вспомнить. А еще он чувствовал, как его руки касается что-то теплое и нежно, любяще поглаживает. Это повторяющиеся движения словно вытягивало его из вязкого сна, от которого совершенно не было сил избавляться. Но он старался, лишь бы узнать, что это за мысль и кто так отчаянно, казалось бы, пытается вернуть его к жизни? Открыв глаза, Юнги видит лишь яркий свет и знакомый силуэт. Воспоминания сумасшедшей волной ударяют по стенкам сознания. Силуэт наклоняется, что-то неразборчиво говорит… По щеке катится теплая, даже горячая, слеза, и Юнги не понимает, это его слеза или… Но теперь это не важно. Он ведь помнит его. И помнит то, что так давно должно было быть сказано. — Я люблю тебя… Это шепчат губы, или кричит сердце? Теперь уже не важно, все не важно. Ведь они оба знают…