***
Я надеялся в душе смыть тревоги, отправиться на работу налегке, — но нет. Я убеждал себя раз за разом, что не обошелся плохо с Синди, потому как мы еще не пересмотрели официально свои отношения и технически я по-прежнему имею право выбирать партнеров для секса на стороне. Вот только первая половина — наглая ложь. Я сам говорил Вельту, когда он впервые застукал меня в спальне с мужчиной: в рамках свободных отношений можно заниматься сексом с другими людьми, но нельзя влюбляться в них, иначе это уже будет считаться изменой. Я изменил Синди… и продолжаю это делать до сих пор, постоянно думая о Вельте… Я был уверен, что мне хватит зрелости вести себя в школе как ни в чем не бывало — как раньше, однако необходимость смотреть на Вельта во время ведения урока стала сродни любованию солнцем незащищенными глазами в палящий зной. Точь-в-точь мальчишка, вновь оказавшийся у доски в роли школьника, нервно зачитывающего доклад, я избегал встречаться глазами с человеком, будто бы способным изменить мою судьбу! — и если в начальной и средней школе такой личностью мне виделась строгая преподавательница, то ныне я — учитель! — ускользал взором от собственного ученика. Я решил, что усердный труд в учительской и душевные беседы с Даян на переменах помогут мне оторваться мыслями от мутного пузыря, через стенки которого я никак не мог пробиться — не был способен более прочесть чувства и желания Вельта по его позе, взгляду, голосу, дыханию. Но и здесь я провалился с треском… …Дома за столом я не слышал Синди, как ни старался вникнуть в речи о… Проклятье, и примерно даже не скажу, о чем!.. Я хмурился, смотрел то на ее глаза, то на постоянно шевелящиеся губы, подвигался ближе к невесте, словно высматривал заклинание от лишних раздумий, выведенное пудрой на ее коже, — ни-че-го. Я ничегошеньки не запомнил… Это походило на помешательство. На камень, застрявший у меня в горле. В какой-то момент я беззвучно опустил вилку на салфетку, спрятал ладонью гудящий раскаленный лоб. — Боже, тебе нездоровится?.. — тотчас среагировала Синди, в приступе любовной заботы провела рукой по плечу — и меня передернуло, сам не знаю с чего вдруг!.. — Я слишком много говорила? Дать таблетку от головы?.. — Нет, мне не… — Со стуком расслабленный кулак упал на стол, как сам я хотел бы в этот миг обрушиться на пол, охладить плавящийся мозг хоть самую малость. — Я просто устал… …страшно устал от себя самого… — Я… могу что-то сделать, чтобы тебе стало лучше? — Осторожно Синди положила руку мне на бедро, погладила вроде как по-семейному, но под конец все-таки сдвинула ладонь ближе к паху. — Раньше, помнится, ты избавлялся от тревог во время минета… Мы так долго не виделись… Я хотел бережно убрать ее руку, но вместо этого проявил сдержанность и нежно сжал ее пальцы поверх штанов. — Ты, наверное, подумаешь, что я с ума сошел, но выслушай, пожалуйста. Свадьба — переломный момент, который я бы хотел обозначить не только церемонией и банкетом. Сделать не столько день, сколько ночь… особенной. Поэтому — как ты смотришь на то, чтобы воздерживаться от секса до нашей первой брачной ночи?.. Я смотрел в ее глаза как обвиняемый, силящийся убедить всех присутствующих в зале суда в своей невиновности. Настоящий преступник, сражающийся за поблажку… — А в этом есть смысл, — чуть погодя произнесла Синди, и я облегченно выдохнул, отпустив ее руку: от волнения ладонь повлажнела… — Наша первая брачная ночь станет своеобразным началом исключительно моногамной сексуальной жизни! …За что боролся, на то и напоролся… Я хотел ответить «Да!», но язык не повернулся солгать: не потому, что я планировал изменять будущей супруге, а потому, что я пока так ничего и не решил. Однако последнее, похоже, для Синди не помеха… Я похлопал ее по коленке самым неромантичным образом, выдавил дежурную улыбку и, не закончив ужин (все же поблагодарив за него), отправился в душ, чтобы не сойти с ума от кипящего-бурлящего в черепной коробке масла. В постели лучше не стало — я и не надеялся больше. Слева будто бы спал абсолютно чужой человек. Синди не поняла причину, по которой я не хочу пока заниматься с ней сексом, — и хорошо, что не поняла, я не хотел рассказывать про Вельта и про то, насколько крепко он засел в моих мыслях (даже не знаю, что хуже). Но я желал оказаться понятым… понятым и прощенным… В глубине души меня оскорбил отказ невесты услышать меня по поводу будущего наших свободных отношений, вот только какое я право имею ей предъявлять недовольство, если сегодня не внял ни одному ее слову?.. Минуты-часы лениво перекатывались взад-вперед посреди отравившей спальню ночи. Мне было душно, холодно, колко под этим треклятым одеялом, словно кто-то крошек насыпал на простыню! Тихо я покинул постель, вышел из дома в трусах да футболке. Ступать по прохладной траве было райски приятно. Может, поэтому Вельт любит ходить босиком?.. Или «любил»? Знаю ли я его вообще, раз новый стиль в одежде стал для меня настоящим шоком?.. И шоколадом он сегодня не пах… Я привалился лбом к грубой коре могучего дерева. Казалось, одно оно не дает чудовищу-небу упасть на меня, раздавить как букашку… Ладонями я также ощущал сухой шершавый ствол, что пробудило память, особенно уязвимую в темное время суток…***
9 лет назад…
Громкое пение птиц кругом напоминало о том маленьком гнездышке, с которого голосистая матушка любила устраивать для своих птенцов ежедневные концерты в пять утра — прямо напротив окна Вельта. Мальчик уверенно заявлял, что ему только в радость просыпаться под ее песнь, но за неделю лицо его стало болезненно бледным, а мешки под глазами — пугающе темны. Он уже слишком большой, чтобы спать с Полом и Шерон, к себе забрать его я не могу, а засыпать по окончании птичьего выступления у Вельта просто не получается. Сколько еще он так протянет?.. Может, пора мне втихаря позвонить в какую-нибудь службу, представители которой — нет, не убьют, конечно же, птицу! — но увезут ее куда-нибудь вместе с гнездом: туда, где нет кошек да хищных птиц… Всего на пару секунд я отключился от реальности — и бесповоротно потерялся в рассказе Вельта о том, как много он узнал сегодня в школе. Эх, вот бы ты, дружок, сохранил этот энтузиазм хотя бы до второго класса; все чаще позитивный настрой у учеников сдувается за полгода, когда, наконец, они понимают, насколько проще было в детском саду — без домашних заданий и тяжких наук. Хотя бы красочные наклейки с похвалой продолжают клеить в их рабочие тетради, но скоро появятся оценки… Вельт держал меня за руку, подпрыгивал от избытка энергии! Чуть не расквасил нос, запнувшись о бордюр: испуганно замолчал, повиснув на моей руке, выпрямился и снова довольно затараторил! Каждое его звонкое слово разливалось у меня под сердцем радужным морем, и я улыбался, сам не понимая чему. — …и мне дали третью наклейку! Я наклеил ее сам! Как учитель — сам! Представляешь?! — восторженно притопнул он. — Даже не представляю, приятель: это такая большая ответственность! Как ты справился? — Хорошо! Я наклеил ее криво, но специально! Так вельтестее! — Ага, «вельтестее», я понял! — Смотри, птица! — мгновенно переключился крестник. Он ткнул пальцем в дерево между нашими домами. Среди нарядных астр, высаженных Шерон, что-то усердно клевала ворона. Крупная серая птица угрожающе взмахивала крыльями, и потревоженные ими цветы раздраженно шуршали. К этому времени мы как раз оказались у лужайки, и Вельт, отпустив мои пальцы, понесся к пернатой незнакомке. Ворона приметила его, едва зашептала трава под подошвами детских кроссовок, и нехотя отскочила в сторонку, а через секунду вообще улетела. Вельта это ни капельки не расстроило: озадаченный, он остановился у астр, раздвинул растения… и воздух тотчас прорезал истошный крик! — Дэм! Я понесся к ребенку; его рюкзак прыгал у меня на плече, позвякивал язычками молний. Я помешал бы Вельту поднять то, что его напугало, с земли лишь в одном случае — если б умел телепортироваться. Успевший залиться слезами, Вельт повернулся ко мне и поднял на сложенных лодочкой ладошках пушистого птенца. Большие черные глаза остекленели; темный — желтый по бокам — клюв был схлопнут; ветер колыхал легкие жемчужные, стальные и угольные перья; над брюшком согнулась восковая лапка, вместо второй бледнела культя; в грудке зияла дыра, через которую видны были органы… — Господи, Вельт, брось ее! — Я попытался выбить труп из рук крестника — и этим не горжусь, мной руководила паника. Но Вельт извернулся. — Она может быть больна!.. — Тогда мы точно должны ей помочь! — жалобно проплакал он. — Дэм, спаси ее!.. Пожалуйста, Дэм!.. Ты же можешь, я знаю!.. — Г…оспади… — повторно слетела брезгливость с моих губ. Медленно я опустился на корточки, чтобы стать ближе к мальчику, но и его протянутые руки тоже приблизились. — Вельт, она… Этой птичке уже не помочь… Милый мой, у нее сердечка нет, видишь? — попытался я смягчить. — Ворона выклевала его, и… уже ничего нельзя сделать… Мне жаль… Птичка умерла… Продолжая рвано всхлипывать, Вельт, наконец-таки, опустил руки, поднес их к груди. Вряд ли сквозь соленое море, скапливающееся на ресницах, он мог увидеть хоть что-то, однако очень старался разглядеть малейшие признаки жизни — не желал терять надежду помочь… Но птица не дышала, лишь ветер одиноко волновал перья вокруг рваной раны. — А что это за птичка?.. — простонал Вельт, и я, переборов желание попробовать еще раз вырвать из детских пальцев труп, ободряюще погладил крестника по плечам и предплечьям. — Я не знаю, приятель… Наверное, воробей… — Не похож… цветом… — Потому что это птенец, — брякнул я, не подумав. Вельт разрыдался пуще прежнего, зажмурился, так как глаза защипали от новой порции слез. Его руки тряслись, как и все хрупкое тело, потому птица покачивалась, готовясь вновь оказаться на земле. Переступив через себя, я аккуратно забрал у мальчика окоченевшего птенца, но не положил на траву, ведь это лишний раз расстроило бы Вельта. — К сожалению, мы далеко не всегда можем помочь. Важнее всего то, что ты не прошел мимо, Вельт. Ты попытался что-то предпринять, и именно это отличает хорошего человека от плохого: добрые никогда не бросят кого-то в беде и постараются сделать все, чтобы не дать никому погибнуть. — Растроганный и отчасти утешенный моими слова, Вельт потянулся к лицу — я едва успел остановить его! — Нет-нет-нет, что ты, не трогай глаза! Птица все еще может быть больной: сперва хорошо вымой руки. — Мы можем похоронить птенчика?..— проникновенно спросил Вельт после того, как стер слезы чистым запястьем. — Нельзя просто бросить его здесь… Я смотрел в его покрасневшие глаза, с налетом легкого ужаса осознавая, как долго мне придется держать в руке выпотрошенную птицу… — Как скажешь, дружок. Вымой руки. Найди коробку. Лопатку — ту, которую мама использует в саду, и возвращайся…***
…Вельта не было, по моим скромным меркам, целую вечность, а когда он пришел, попросил не класть птицу в картонный гроб, пока не выкопает могилку. С легчайшим трупиком на ладони, к которому я успел проникнуться искренним — до влаги на ресницах — сочувствием, я ждал, а маленький Вельт выкапывал между астр ямку поглубже. Он заставил меня передать ему птицу в руки, потому как хотел лично положить ее в коробку, дно коей скрыл ватой; сам плотно придавил крышку и поместил гробик в могилу, кропотливо сгреб землю обеими руками. Та коробка до сих пор под цветами, хотя, вероятно, размокла от бесчисленного множества дождей, а птица, понятное дело, сгнила, но крохотные косточки еще могут быть там, у моих ног сейчас. Материальное доказательство доброты Вельта… Мы так и не узнали, что именно произошло в тот день: сам ли птенец выпал из гнезда или ворона скинула его, чтобы умерщвлить на земле, — однако с тех пор взрослая птица больше не пела. Остальные птенцы исчезли в то же время, а гнездо вскоре было разрушено. Только дерево осталось — помнящее ту мелодичную песнь. И маленького Вельта, проливающего слезы по убитому птенцу; разбивающего колени и царапающего локти в попытках взобраться по стволу; гуляющего здесь, неподалеку, по ночам от щемящего сердце одиночества; страдающего по моей вине — вчера… Я поднял глаза на черноту за окном спальни Вельта. Час поздний, не мудрено, что он уже спит… Я должен был развернуться и пойти к себе домой, где ждала ледяная половина кровати. Я не сомневался, что буду жалеть о задуманном и поутру — себя ненавидеть. И все-таки переступил через совсем другие астры, ухватился за ветку и, подтянувшись, запросто вскарабкался на дерево.