Испорченный ребенок

      Когда уже стемнело, в больницу вернулся Пол, позаботившийся о жене — и чуть ли не насильно уложивший ее спать после плотного ужина. На удивление ответственный и заботливый, точь-в-точь во время окончания школы, когда Пол собрался с мыслями, пережил панику и начал вести себя по-взрослому, готовясь стать отцом, он выгнал меня домой, надавив на то, что моя измученная усталая физиономия не настроит Вельта на скорейшее выздоровление. Я подчинился невероятно легко, потому как, признаться, сам хотел покинуть палату — уже был готов исполнить данное себе обещание и перестать коптить небо Вельтовой юности. Но пока до этого было далеко, судя по количеству переломанных костей.       Домой я доехал на такси, в пути отрубился, и по приезде водителю пришлось выйти из салона и активно расталкивать меня, чтобы разбудить и получить оплату.       Дом выглядел… поблекшим и опустевшим. Синди, понятное дело, не было, как и всех ее вещей: мелкие безделушки, одежда, косметика, журналы, немногочисленные томики любовных романов и многое-многое другое оставили свои привычные места на вешалках, полках и в ящиках. Пропал не только ее чемодан для дальних путешествий, но и пара его крупных братьев, а также вместительная сумка и походный рюкзак. Стоя перед опустевшим дном платяного шкафа, я явственно видел, как днем, ближе к вечеру, Синди поштучно вытаскивает на дорожку у дома багаж, сквозь сведенные зубы беззвучно выплевывая совершенно точно заслуженные проклятия в мой адрес, а усталый таксист переносит все новые грузы к машине и пытается впихнуть как можно больше в забитый под завязку багажник, но в итоге сдается и принимается загружать уже заднее сиденье авто.       Синди молодец, что справилась так быстро: обрезала все нити, связывающие ее с неподъемной гирей — со мною. А вот я поступил как отпетый негодяй… Права Даян, — я не должен был выжидать до последнего, как трус избегать честного разговора что с ней, что с собой. Никто не заслуживает быть брошенным в день своей свадьбы… Быть может, рассказанное Шерон — мое кармическое наказание за подлое предательство искренне любившей меня женщины…       Я рухнул на постель прямо так, без душа, в костюме, и прежде чем потеряться в сумбурных, хаотично сменяющихся образах, невыносимо долгие минуты бездумно пялился в потолок, изучал едва заметный рисунок редких тончайших трещин. В необъятной темноте сомкнувшихся век шумели соленые волны, грохотали грозовые раскаты, по чудовищно крутым и высоким гребням швыряло суденышко, и постель подо мной раскачивалась вместе с потерявшимся в безымянных водах корабликом, летала из стороны в сторону, как набравшие скорость качели. Я вздрагивал сквозь сон, вновь и вновь на мгновение погружаясь в падение, просыпался, не размыкая ресниц, и проваливался опять в помявшееся покрывало, похожее на цепляющуюся за одежду паутину, иссохшую, как осенние листья, простыню под ним и голодную трясину-матрас. Наутро шторм не утих, он лишь перебрался внутрь моей головы, и с этим распирающим череп шумом я проснулся, скинул истерзанный ночью кошмаров свадебный костюм и кое-как затолкал его в шкаф, после чего отправился захлебываться колкими каплями в душе, рикошетящими от стены.       Я хотел отправиться к Вельту: тот Дэмиен, что — влюбленный идиот, а также — по-семейному привязавшийся к соседскому мальчишке взрослый. Но Дэм другой — отец, выходит, — отказывался покидать дом, тянулся к шкафу с выпивкой, будто пустая трата недешевого гостевого алкоголя могла как-то повлиять на всю реальность в целом. Этот Дэмиен был искусственный, раздутый, переливался вызывающим перламутровым блеском, как готовый вот-вот лопнуть мыльный пузырь, оторвавшийся от гигантского кольца лишь для того, чтобы притягивать взгляды его увидевших; я не чувствовал себя отцом Вельта, ничегошеньки не изменилось, кроме, разумеется, десятка новых многотонных валунов вины и сожалений, с оглушительным грохотом прикатившихся с горы в топь у сердца. Этот Дэмиен был порождением разума, визуализацией строго выстроенной мысли. И сопротивлялся ему вечно спорящий внутренний голос — звонкий, мелодичный, похожий на музыку, создающую из ничего кандалы, — голос Вельта. Он нашептывал на ухо в минуты тишины истину о том, что прошлое осталось нетронутым, как и события относительно недавние, связавшие нас двоих совершенным мной преступлением. Совершенным не единожды. При остром желании пострадать, наказав себя, можно было бы пойти и сдаться полиции, отправиться в тюрьму за совращение несовершеннолетнего, но какой в этом смысл? Тáк исчезнуть из жизни Вельта, заставив его испытывать вину? Ничего, помимо чудовищного жестокосердия и показной жертвенности, в подобном поступке не будет. Об этом твердил уже мой родной внутренний голос, а Вельта — в согласии кивал. И как только вновь освобождалась волна в радиоэфире мысленных рассуждений, последний принимался указывать на факт простой, понятный мне и без напоминаний и подсказок: еще не ведая о кровном родстве с Вельтом, я, растивший его будто племянника или кого ближе, успел пройти через смирение с возникнувшей ситуацией.       Сперва противящийся ласкам того, чье младенчество застал, я поставил ценность его прикосновений выше псевдосемейной привязанности. По тернистому пути самообвинений, сожалений, вины и ненависти к потаканию собственным желаниям я прошел еще тогда, в незавершенную неделю любовного притворства, загаданного Вельтом в качестве подарка на день рождения. Это как попрощаться с мучительно долго умирающим до его смерти и выплакать все слезы заранее: когда приходит роковой момент, внутри не остается противоречий и тоски, и ты провожаешь его с облегчением — с подобием радости по поводу окончания его страданий. Я решил все прекратить тогда не из-за впечатавшегося глубоко в память детства Вельта, проведенного на моих руках или подле меня, — с этим я справиться смог; к возвращению ролей «опекун — соседский мальчик» подталкивала свадьба, вчера превратившаяся в ничто… Если б Шерон не огорошила такой жуткой истиной — как бы я вел себя с Вельтом?.. На секунду губами я почувствовал нежность и тепло, ладонями — промявшуюся под ними подушку, когда склонился над Вельтом в фантазии, в коей он лишен был множества ран на лице… Я прогнал нежнейшую сцену из-под век лишь потому, что не заслужил даже думать об этом. Как Вельт не заслужил подобную запутанную жизнь.       И все-таки, связанный не то обязательствами, не то по-прежнему работающим на полную мощность притяжением, приведя себя в порядок, я вернулся в больницу. Каково же было мое удивление, когда в коридоре я встретил Гарри, Сэла и жмущегося к стене Марти! — словно бедняга оказался в туннеле метро и старался держаться от третьего рельса подальше. Они поздоровались улыбчиво-приветливо, сказали, что спешат обратно в школу, так как отпросились всего на один урок, и унеслись к лифтам, по пути чуть не сбив с ног рассердившуюся на них медсестру. Перед входом в палату я набрал побольше воздуха в грудь, боясь задохнуться безнадегой и болью того, кого люблю всем своим слепым сердцем… За этой дверью сюрпризов меня ждало еще больше.       Все жалюзи скромно потеснились, сбившись вместе, и горящие естественным светом оконные стекла освещали палату теплом. Солнечные зайчики, отражаясь от серебряных воздушных шаров, неторопливо танцевали по стенам; сами шары, нависнувшие с тумбочек высоко над подушкой — будто деревья в саду над гамаком, колыхались на свежем ветру, наполнившим комнату приятной прохладой. От красочных надписей на воздушных кронах рябило в глазах; под ленточными стволами вместо корней покоились сладости и распахнутая открытка, исписанная самыми разными почерками, знакомыми мне по проверяемым тетрадям. Всего один визит обретенных Вельтом друзей превратил больничную палату в комнату вечного праздника, прогнал тоску и шаткую надежду на легкое выздоровление да отсутствие последствий несчастного случая — заменил последнюю, стеклянную, на твердую уверенность в том, что скоро все вновь наладится. На диване с книгой в руках сидела Шерон, Вельт глядел на мать с напущенным недовольством, но глаза его сияли неподдельным восторгом!       — Да ладно, одну малюсенькую шоколадку! — жалобно потребовал он, пройдясь взором по гипсу на одной руке и капельнице на другой. — Хотя бы вон ту шоколадную конфету: на один укус ведь!..       — Пусть сначала доктор скажет, что тебе можно это есть.       — Так найди ее. Или нажми кнопку вызова медсестры, чтобы уже она…       — Я не буду ставить на уши весь медперсонал лишь бы узнать, можно ли тебе шоколадку! Ты уже большой мальчик, потерпишь.       — Тогда хотя бы себе возьми что-нибудь, — неожиданно произнес Вельт, и губы Шерон расплылись в сдержанной польщенной полуулыбке. — Только найди повторяющийся батончик; те, что в одном экземпляре, не ешь!       — Так уж и быть, — с театральным снисхождением сказала она, отложила книгу и, замерев на пару секунд над сладостями с неподдельным детским изумлением, вытащила из горсти шоколадок батончик в невзрачной упаковке. — Отлично, малышу как раз хочется орехов, — довольно обмолвилась она и надорвала упаковку.       — Будешь есть на глазах больного ребенка? Жестокая! Нет бы из жалости малю-ю-юсенький кусочек сыну в рот положить! Такая порция меня явно не убьет…       — А сейчас малышу хочется, чтобы ты замолчал, — задорно выпучила глаза Шерон, и Вельт обронил искренний смешок.       — Дэм, она меня обижает! — вдруг обратился он ко мне, как и Шерон, сунувшая в рот конец шоколадки.       — Не верь ему, это он меня обижает.       Эти наигранные детские пререкания ненароком вызвали улыбку и у меня: молодой салатный вьюнок опутал ласково сердце, оплел ребра, словно металлическую ограду заброшенного, неухоженного парка, и корни его постепенно начали очищать ранее скопившуюся болотную воду.       В палате Вельта мы подменяли друг друга, когда были свободны. Я отчетливо осознавал, что Полу и Шерон вскоре потребуется как можно больше денег, посему урезал количество своих уроков так, чтобы родители Вельта могли спокойно работать, пока я выполняю уже привычную мне роль сиделки. Мои ученики оказались под надежным крылом растущей как преподаватель Даян; пусть привыкают — я ведь все равно уеду отсюда, как только Вельт встанет на ноги… С утра до раннего вечера я проводил время у его койки, а позже меня подменяли Шерон или Пол, освободившиеся после работы. Случившееся с сыном стало для них грозным напоминанием о том, как мало времени они уделяли ему, захлебываясь проблемами брака. Вслух наедине со мной они порой гадали, как было бы все солнечно, не сцепись они из-за мелочи перед моей свадьбой, отчего Вельт, по их мнению, и ушел из дома в тот день, но я-то знал наверняка, кто был единственным виновником несчастного случая — кто оттолкнул влюбленного в него юнца, сперва позволив привыкнуть к пониманию, объятиям и поцелуям…       …А вдруг он погибнет, если бросишь его вновь?..       Я остолбенел в дверях палаты, невидящими глазами уставившись мимо врача, срезающего месячный гипс с руки Вельта; мимо белого халата, постельного белья, больничного пола — мимо самой реальности, управиться с которой не в силах до сих пор.       …Ситуация может повториться, и что тогда ты будешь делать, окажись в следующий раз не у койки Вельта, а у его гроба?..       — Дэм?.. — встревоженно окликнул меня крестник, и даже врач обернулась.       За пролетевшие на безумной скорости недели раны Вельта зажили практически полностью: кое-где еще чернела корка сукровицы, подбородок расчерчивали едва заметные мелкие шрамы. Отныне руки его были свободны, но утепленной гипсом ноге требовалось чуть больше времени.       Ранее Шерон и Пол платили за палату, чтобы Вельт всегда был под надзором докторов, а также получал здоровое питание, под контролем специалистов выполнял лечебную физкультуру. Однако теперь, когда неработоспособна только одна нога, Вельт выглядел достаточно здоровым и самостоятельным для долгожданного возвращения домой. Дожидаться вечернего визита родителей он не захотел, так что тяготы короткого путешествия легли на чьи бы вы думали плечи.       Около получаса потребовалось на тренировочное ковыляние Вельта по палате, чтобы его «никто не засмеял за неумелое использование костылей» — да кому вообще придет в голову дразниться подобными, тем более в больнице! Но Вельта было не переубедить. Да и время у меня все равно имелось. Так что, радостный, он наловчился описывать круги по помещению, поджимая загипсованную ногу как раненый щенок, после чего мы, наконец, покинули осточертевший этаж в сопровождении врача, дающей последние рекомендации, а также снабдившей тонкой памяткой для разработки локтевого сустава, упрямо сохраняющего угол и после снятия гипса.       Впихнуть Вельта в такси оказалось непростой задачей, потому что без использования неразработанной руки сам он залезть на заднее сиденье не мог. Пришлось мне забраться в салон с другой стороны, взять стоящего к машине спиной Вельта под мышки и бережно затащить влежку (вместе с костылями) на сиденье. Гипс уперся в дверцу, которую услужливо помог закрыть таксист. Пересесть вперед Вельт мне, конечно же, не позволил, и путь до дома я провел в роли живой подушки для его сверхдовольной хитрой головы. В какой-то момент монотонный пейзаж за стеклом начал подталкивать меня к туманной пропасти сонливости; откинувшись на подголовник, я машинально стал перебирать заметно отросшие волосы Вельта, мысленно мурлыкающего на моих коленях. Вместе с вдыхаемым туманом дремоты в голову просочилось осознание: Вельт прекрасно смог бы разместиться на заднем сиденьи сам, но тогда рядом с ним не было бы меня… Я не испытывал злость или обиду на него за столь детскую манипуляцию: признаться откровенно, я ее ждал. Намеренно Вельт привязывает меня к себе или же бессознательно, важно лишь то, что я ему — нужен… На минуту-другую представив себя в другом городе, бросившим все, что имею сейчас, я подметил также и два совершенно безрадостных факта: во-первых, там — где бы оно ни было — я не буду никому нужен, а во-вторых, в другом месте не найдется и того, кто хоть сколько-нибудь был бы нужен мне…       Освобожденная от гипса рука нашла мои пальцы и застыла под пугающе неудобным углом на весу.       — Локтю так легче… — не открывая глаз, солгал Вельт, лишь бы я не отверг его прикосновение. Ничего не ответив, но сжав в ответ его кисть, свою вторую руку я осторожно подсунул под его локоть — и держал так, ослабляя нагрузку на окаменевший сустав, до самого дома.       Я знаю, что ты соврал, — но спасибо…       Я думал, что погрузка в машину была испытанием, однако вытащить Вельта из такси — вот истинная головная боль! Тянуть его за ноги было не вариант, выталкивать так же, как затащил в салон, но в обратной последовательности, — тоже. После нескольких провальных попыток, довольно болезненных для крестника, я вынужден был сунуться наполовину в авто и склониться над Вельтом, чтобы он уцепился за меня как детеныш коалы. Его неразгибающаяся рука меня душила, вторая обвила шею как питон; взяв крестника под бедра и тесно прижав к своему животу, я кое-как вылез вместе с ним из такси. Спина ограничилась предупредительным выстрелом, я героически его стерпел сквозь зубы. Повидавший и не такое, таксист донес до крыльца костыли, за что получил щедрые чаевые и, пожелав удачи да выздоровления, поспешил на следующий вызов.       Только когда желтое авто, бурча, скрылось за поворотом, до меня дошло, что стою я перед дверью собственного дома, а не соседского. Ноющие позвонки бессловесно напомнили: за дополнительное тягание грузов спине не доплачивают, — так что, держась из последних сил, я отпер дверь и чудом внес Вельта в дом, не ударив торчащим гипсом о косяк. Дверь осталась открытой — я планировал во второй заход прихватить с крыльца костыли; непрошеный ветерок наполнил гостиную свежестью ровно так же, как возвращение Вельта — жизнью. Весь минувший месяц часы здесь как будто стояли на месте, но вот стрелки сбросили пыльные мантии и принялись наматывать круги, как и очищающиеся от песка шестеренку внутри моего исхудалого сердца.       Я не положил Вельта на диван, а скорее бросил, растеряв последние силы. Он не выпустил меня из объятий, теперь теряющих нейтральность и наполняющихся застоявшейся нежностью, прогрессировавшим все это время, как рак, одиночеством. И то, и другое я очень хорошо понимал…       — Прости, — почти шепотом произнес он, уткнувшись носом в мои волосы над ухом, — я буду ждать столько, сколько потребуется, правда… Только сейчас, одну крохотную секундочку…       Тихо скрипнул диван, когда я опустился на него одним коленом — и замер, предоставленный Вельту. Мое сердце не билось, легкие не наполнялись уличным воздухом: через невесомое, полное истомы прикосновение Вельт словно бы дышал за меня, гнал кровь по венам одной на двоих мышцей…       — Я хочу ходить в школу, — обыденно заявил он, обласкав мое ухо дыханием.       — Удивительно, учитывая, что у тебя есть теперь настоящая причина оставаться дома.       — Там — друзья, — улыбнулся Вельт — я услышал это теплом в его голосе. — И там — ты…       Ненадолго…

***

      Стоило мне в некотором смысле расслабиться, свыкнуться с мыслью о том, что постепенно все возвращается на круги своя, а мне вскоре придется покинуть свой дом, вероятно, навсегда, мобильный телефон разразился нервной трелью. Я принял вызов Даян, трубку прижал к уху плечом, перебирая на диване бумаги, так или иначе связанные с предстоящей продажей дома. Поздороваться я не успел — попал под обстрел ее слов:       — Дэмиен, ты что, не рассказал Вельту о своем переезде?! — Она чуть ли не выкрикнула это в микрофон! — я поморщился от легкого перезвона в ухе.       — Не стоит ему пока об этом узнавать: я скажу перед самым отъездом, чтобы было меньше слез и переживаний…       — Боюсь, не получится… — виновато прервала меня Даян. Бумаги тотчас глухо опустились на столик; нахмуренный, я сжал телефон побелевшими пальцами и отчаянно вдавил в висок. — Он зашел в учительскую только что, спросил, когда расписание изменится на первоначальное и тебе вернутся все академические часы, от которых ты отказался, чтобы посещать больницу. Я и подумать не могла, что ты еще ничего не рассказал ему, так что ответила честно: никогда, ведь в скором времени ты уезжаешь и, следовательно, увольняешься…       — Господи… — вырвалось у меня в прижатый к губам кулак. Ох, не так Вельт должен был узнать о моем, выходит (с его точки зрения), предательстве…       — …Прости, пожалуйста!..       — Да ладно, ты же не специально. Это я сглупил: отправил его в школу, где и директор, и учителя уже в курсе всего… Где он сейчас? Как он? Как отреагировал?       — Я не знаю, что ответить на все твои вопросы: как только я замолчала, он сорвался с места и унесся вон из учительской. Ну, как «унесся»: удалился настолько быстро, насколько способен это сделать человек с костылями…       — Черт… Ладно, спасибо, что позвонила. Я сейчас же свяжусь с ним.       — Дэмиен, не звони ему. Это не та тема, даже пригласить к обсуждению которой можно было бы не лицом к лицу. Приезжай немедленно — он наверняка где-то в школе.       — А вдруг он направился домой, чтобы поговорить со мной?       — Ты, конечно, лучше знаешь Вельта, но я осмелюсь похвастаться бóльшим знанием психологии подростков. Он расстроен, зол на тебя и страдает где-то в одиночестве, потому что уверен, что его никто во всем мире отныне не сумеет понять.       Слышать последние слова Даян было больнее, чем босыми ногами ступать по стеклу: наверное, я безмерно разочаровал Вельта…       — Ладно, — вымолвил я, протолкнув ком вниз по горлу, — сделаю по-твоему…       Я добрался до школы так быстро, как не делал никогда при опозданиях, — просто сейчас на кону стояла не работа, а вся моя жизнь, заключенная в одном хрупком, лишенном — по моей вине! — опоры подростке… Я помнил расписание Вельта, мог зайти в класс и узнать у Гарри или Марти, не видели ли они его, однако интуиция подсказывала, что я и без них точно знаю ответ. Ровно так же я не сомневался, что в классе Вельта нет, как и уверен был теперь, по пути погрузившись в его терзания, что здание крестник не покинул. Знакомой — любимой — дорогой я стремительно приближался к извечно незапертой двери, ведущей на крышу. Будучи учеником, я проводил там часы, не столько прячась с сигаретами, сколько лечась от до дрожи пугающего одиночества: у Пола появилась Шерон, и на фоне их отношений наша тройная дружба превращалась в мои попытки побыть пятым колесом, лишь бы не оставаться брошенным и ненужным. Я был искренне рад за Шерон и Пола, испытывал белую зависть — хотел, чтобы и у меня был человек, к которому тянулось бы сердце… Разве не это же в данный момент должен испытывать Вельт?..       Я ворвался на пустынную крышу с грохотом распахнувшейся двери; радушно встретил меня не ливень, как шестнадцать лет назад, а гудящий холодный ветер, впустую зовущий пасмурные тучи, обращаясь к чистому солнечному небу. Сперва мне показалось, что я в который раз ошибся, но Вельт все же был здесь — за поворотом, на том же месте, где в школьные годы я любил сидеть, пропитываясь отчасти спасительным ядом сигаретного дыма. Он стоял у металлической сетки, подпираясь костылями, обернулся на мгновение и вновь обратил печальный взор к крышам соседних домов и нависшей над землей озерной глади. Я не нашел в себе силы подойти к нему больше, чем на расстояние десятка шагов, и потому, остановившись, бессильно сверлил взглядом его худую спину, поглаживаемую волнующейся на ветру рубашкой. Вельт должен был заговорить первым, я не имел права оправдываться.       — Ты вообще собирался мне сказать?.. — омертвевшим голосом высек он, позволив мне по-прежнему видеть один лишь затылок.       — Конечно… но позже. Ближе к… дате…       — А зачем тянуть? — без издевки и гонора спросил Вельт у металла перед носом. — Если хочешь бросить все и уехать, валяй, скажи мне об этом сейчас. Я не буду реветь часами в подушку, не брошусь с крыши — ни за что не поступил бы так ни с родителями, ни с тобой, ни с друзьями. Детство закончилось, Дэм: сколько бы я ни приманивал его, оно не вернется и я не буду нужен тебе как тогда…       Ты всегда будешь мне нужен… Я выдохнул, с сожалениями склонив голову к плечу, но не решился перебивать его.       — …Я приму твое решение. Честно. Я больше не приду к тебе, и не посмотрю даже в сторону соседского дома: для меня там образуется кратер, как после падения бомбы, и не останется, помимо дымящейся черной воронки, ни-че-го… Я не буду тебя провожать, не стану связываться с тобой и после расставания. Удалю тебя из своей жизни, а вернее… удалю нежеланного себя из твоей…       И вот опять… Почему всегда на этом проклятом месте решается вопрос существования Вельта?.. Я выбрал его тогда, не зная, — разве смогу отказаться теперь?..       — Я люблю тебя, — сказал я, и Вельт, стукнув костылем по бетону, повернулся, наконец-таки, всем телом ко мне. Его лицо теряло последние льдинки эмоциональной отстраненности, в то время как на ресницах давно уже покачивались слезы. — Я люблю тебя так, как ты любил меня все это время; не уверен, любишь ли теперь… Я должен совершать правильные поступки — хотя бы после того, как наделал столько ошибок, поддавшись разрушительным желаниям. Я не хочу больше идти против совести, обманывать всех вокруг, но и существование без тебя не представляю — только бессмысленное бесцветное проживание бесконечной череды дней. Мне хватило бы для душевного покоя элементарного знания, что ты счастлив, что где-то там, далеко от меня, ты в порядке и радуешься каждому новому дню!.. И мне безумно жаль, что сам я сделать тебя счастливым не сумею…       От боли Вельт сдавил губу зубами, затерялся порозовевшими от соли глазами в бесчувственной серости бетона.       — Как я, по-твоему, смогу радоваться и быть счастливым вдали от любимого человека?..       — Я… не знаю, Вельт! — всплеснул я руками. — Но других вариантов не вижу! Ты предлагаешь что, продолжать быть друг с другом под носом у твоих родителей, под боком у всех наших знакомых?!       — Ты же спал со мной, потому что тоже меня любишь — как и я тебя!..       — Разумеется, но если вдруг это станет достоянием общественности, в глазах окружающих все будет выглядеть иначе! Бездуховно, пошло и потому омерзительно!..       — Кому какое дело, кто что там подумает?!       — Мне есть дело, Вельт, и тебе должно быть тоже: мы живем в обществе, мы взаимодействуем с людьми вокруг, не переселимся однажды в лесную чащу, где не будет никого.       — Тогда уезжай, — беззлобно ответил он, подойдя ко мне вплотную, заглянув снизу вверх — до кошмарного жалобно — в глаза. — Но уезжай не сейчас, а когда я закончу школу. Я поступлю в колледж подальше отсюда, уеду — и ты переедешь туда же. Мы будем жить вместе вдалеке от родителей, твоих коллег и учеников. Хочешь — оставь в этом городе все мое детство, переедь с совершенно иным, взрослым Вельтом — мне все равно. Лишь бы тебе помогло это почувствовать себя лучше и остаться со мной! Ты ведь тоже этого хочешь… — испуганно пролепетал он, разглядев в темноте моих зрачков огонек благоразумного, пусть и невольного отказа. — А иначе — давай, вырви костыли из моих рук! Суть будет та же: я упаду на бетон, сдеру кожу до мяса…       Я не смог его слушать — не смог и дальше против воли представлять, как бросаю его на голой ледяной крыше, молящего не разбивать ему сердце!.. Припав ладонями к его холодным мокрым щекам, я вжался в губы Вельта, горячие, родные. Я прижимал его к груди, целуя, отрывая от земли; костыли со стуком упали нам в ноги; Вельт, сдержанно плача, стискивал мои ребра сильными пальцами.       — Пообещай, — прошептал я ему на ухо, ни в коем случае не отпуская мальчика от себя ни на дюйм. — Поклянись, что как только я и эти отношения станут тебе в тягость, ты сразу же скажешь об этом и мы все закончим. Никогда не будь рядом из жалости, ностальгии или страха перед неизвестностью новой жизни. Если чувства пройдут — я должен буду мгновенно об этом узнать. Поклянись.       — Я клянусь… — просмеялся Вельт сквозь слезы. — Но этого никогда не случится…       Что ж, я уж точно никогда не смогу разлюбить… А раз я, чувствуя это, уверен, должен верить и Вельту.