Секрет

День начинался просто отвратительно. В основном, причиной тому была не премерзкая погода, установившаяся в Петербурге в последнюю неделю (хотя, и она сыграла свою роль), а характер очередного вызова. Николь просто ненавидела убийства. А когда их расследовал Ковлейский – вдвойне. Этот неотесанный чурбан, мнивший себя светилом сыска, с важным видом расхаживал по огромной гостиной жертвы, что-то бубня себе под нос про ее пеньюар. Гоголь же в это время отчаянно боролась с накатившими на нее головокружением и тошнотой, уже предчувствуя, что в очередной раз проиграет эту битву и обязательно вновь упадет в обморок. – Николай Васильевич! Ну давайте уже, пишите скорее! – голос Ковлейского донесся до нее как из-под толщи воды. Следователь с пренебрежением рассказывал о том, что его нынче на ужин ждет гусь, купленный супругой. При этом он намекал на то, что из-за медлительности и нерасторопности писаря рискует остаться голодным – и это при том, что не было еще и полудня! Да, этого следователя отнюдь не заботил тот факт, что поимка убийцы может быть куда важнее вкусного ужина… В конце концов, Николь взяла себя в руки и даже через силу буркнула извинение – она никоим образом не могла позволить себе потерять самообладание и высказать Ковлейскому в лицо все, что думала о нем. Старательно выводя на бумаге слова протокола, она услышала чьи-то шаги, которые с эхом разносились по пустынной зале. Она почти сразу узнала вошедшего, несмотря на то, что доселе никогда еще его не видела. Возглас Ковлейского лишь подтвердил ее догадку: – Яков Петрович! – Как идет, господин Ковлейский? – задорно ответил вошедший. – Прекрасно, Яков Петрович! – залебезил следователь, нагло привирая. – Признаться, не ждал вас здесь… Яков Петрович Гуро считался одним из лучших дознавателей и был притчей во языцех даже за пределами Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Хотя, действительно странно, что он прибыл на такое заурядное преступление, как это. Едва Николь успела об этом подумать, как отступившая было дурнота накатила на нее с новой силой. Руку, державшую перо, свело судорогой, в ушах зазвенело, а перед глазами начали проноситься страшные видения… Николь очнулась от причитаний Ковлейского и осознала, что лежит на спине, разглядывая изящную лепнину на потолке. Она упала со стула, а Гуро, оперевшись на трость, стоял совсем рядом и внимательнейшим образом ее изучал. Спохватившись, она вскочила и, стоя на коленях, принялась судорожно приводить в порядок письменные принадлежности, кои были в упавшем планшете. Хорошо хоть, чернила не расплескались… – Полюбуйтесь, Яков Петрович, у нашего Гоголя опять припадки! – не переставал сетовать Ковлейский. – Гоголь? Это что, фамилия такая? – чуть усмехаясь, глядя на нее сверху вниз, поинтересовался Гуро. – Г-гоголь-Яновский… Н-николай, – заикаясь, пытаясь заставить свой голос звучать ниже, ответила отчаянно краснеющая Николь. Про себя она проклинала этот обморок, который, как она уже была уверена, поставил окончательный крест на ее карьере. Чувства в ее душе бушевали: она сгорала от стыда и, одновременно с этим, невероятно злилась – на себя за потерю самообладания и, конечно же, на Ковлейского, который не прекращал жаловаться на неуклюжего и болезного писаря Якову Петровичу. Николь почувствовала, как к горлу подкатил комок, еще чуть-чуть и на ее глаза навернутся слезы. Вот это будет уже полнейший провал! Но вдруг… – У меня приятель был по фамилии Яичница, – по-доброму улыбнулся Гуро, глядя писарю прямо в глаза. От этого пронизывающего взгляда глубоких карих глаз у Николь по коже побежали мурашки. Отчаяние в ее душе вдруг сменилось ужасом: «Боже, он обо всем догадался!», – подумала девушка, побледнев. Тем временем следователь вернулся к изучению тела убиенной, совершенно позабыв про писаря (на ее счастье). Николь краем уха слушала рассказ Гуро о том, что жених жертвы – влиятельный купец со связями, посему убийство необходимо раскрыть как можно скорее. Девушка хотела продолжить протокол, но заметила на бумаге написанные ее рукой в разных углах листа совершенно не относящиеся к делу слова. «Дьявол! Это случилось снова…», – подумала Николь, пытаясь незаметно смять испорченный протокол. Ковлейский тем временем излагал свою версию произошедшего преступления, предлагая Гуро устроить несколько облав. Но видение о смерти помещицы по-прежнему стояло у Николь перед глазами, и это было вовсе не похоже на грабеж, совершенный бандой разбойников. Терять девушке все равно было уже нечего. Ковлейский и без того считал ее пустым местом, а перед Яковом Петровичем она опозорилась так, что больше просто некуда. К тому же, если он и правда догадался о ее секрете, дни Николь в Третьем отделении сочтены. Да, терять, определенно, было нечего, и она, робко заикаясь, все же сказала: – О-он знал ее… – эти слова прозвучали для стоявших возле тела дознавателей, как гром среди ясного неба. – Простите? – брови Якова Петровича удивленно взлетели вверх. – Убийца хорошо знал ее. Они были близки, – уже смелее ответила девушка, глядя в глаза Гуро. – Ну вот, опять началось… – запричитал Ковлейский. – Господин писарь, вы все записали? Вот и хорошо! – Вы позволите? – с ухмылкой спросил Яков Петрович, указывая на смятый протокол, который не укрылся от его цепкого взгляда. Опустив глаза долу, Николь отдала испорченный документ. Следователь размял лист, пробежался по строчкам и, усмехаясь, зачитал вслух: – Вулкан, крест, барашек. А что это? – Н-не знаю… Оно само написалось, – вся уверенность Николь мгновенно улетучилась. Ее душой вновь завладели стыд и злость. Гуро смотрел на стушевавшегося писаря и насилу заставил себя прекратить улыбаться. «Забавный юноша… Хотя, скорее, странный. Ишь, само написалось», – пронеслось в голове у следователя. Хотя, слово «крест» его насторожило. Возможно ли, что это не просто слова? – Вам это ни о чем не говорит, господин Ковлейский? – решил все же спросить Яков Петрович. Ковлейский, всегда готовый выслужиться, подобострастно закивал: – Вулкан – это ее лошадь. Николь при этой реплике аж вздрогнула. Быть того не может, чтобы написанные ей в бессознательном состоянии слова что-то значили! А Яков Петрович, в свою очередь, лишь убедился, что интуиция вновь его не подвела. – А кучер у нее есть? – спросил дознаватель Ковлейского, который чуть ли не бегом бросился к конюшням. Гоголь и Гуро остались один на один (если, конечно, не считать тела несчастной помещицы). Николь украдкой поглядывала на следователя, который принялся прохаживаться по гостиной, но он перехватил ее взгляд. Смутившись, девушка быстро опустила глаза и попыталась начать заново писать протокол, однако трясущиеся руки ее не слушались. – Вы, я смотрю, удивлены? Небось, думали, что эти три слова совершенно ничего не значат? – следователь по-доброму улыбался, глядя на писаря. Но что-то в этом юноше сильно его настораживало, и это, определенно, были не его странный обморок и слова-подсказки, которые он написал. – Так и есть, это просто случайно совпало… – пролепетала Николь, по-прежнему не смея поднять взгляд на собеседника. – Поверьте мне, голубчик, ни случайностей, ни совпадений не бывает. Я за свои годы уже не раз в этом убеждался и, полагаю, вы тоже скоро убедитесь. Для Гуро не осталось незамеченным, что писарь избегает смотреть на него, и дознаватель решил разрядить обстановку, которая была какой-то слишком уж напряженной, сказав: – Единственное, что удивляет меня, так это то, что наш дорогой Ковлейский откуда-то знает, как кличут лошадь убитой. Он что, на всех вызовах первым делом бежит с лошадьми знакомиться? Шутка удалась – писарь робко улыбнулся. Юноша хотел было что-то ответить, но тут в залу вернулся Ковлейский, сообщив, что привел конюха. Мужика усадили в соседней с парадной залой комнате. Тот был явно не рад такому вниманию к своей персоне, испуганно озирался. Николь же, когда увидела этого Ивана Сомова, побледнела пуще обычного. Ведь это именно он душил помещицу в нахлынувшем на нее видении! Девушка поспешно сбежала обратно в залу, где прислонилась к стене и зажмурилась, пытаясь чуть успокоиться. От Якова Петровича не укрылось, с каким ужасом писарь смотрел на конюха. Следователь прошел за юношей обратно в залу и слегка тронул плечо Николая, который от этого чуть вздрогнул. Когда их глаза встретились, Гуро кивнул в направлении соседней комнаты, вопросительно подняв брови. Гоголь кивнул в ответ. Все было понятно без слов. – Эх, Ваня, горе-то какое, а! – обратился Гуро к конюху, вернувшись в малую комнату. Впрочем, никакого сожаления дознаватель не выказывал. Скорее, он был сейчас похож на дикого зверя, готового наброситься на свою добычу. Николь от небывалого нервного напряжения не могла больше стоять на подкашивающихся ногах и потому, прислонившись к стене, сидела на корточках. Она ловила каждое слово, доносившееся из соседней комнаты. И вот до ее слуха долетело заветное «крест». «Быть того не может!», – только и успела подумать девушка. – Слушайте, Николай… как вас по батюшке? – Гуро широким шагом вернулся в залу, поманив Николь за собой к телу помещицы. – Васильевич, – ответила Николь, поспешно поднявшись на ноги и пройдя за дознавателем. – Николай Васильевич, смотрите, вот тут, на ладошке, видите – какие-то царапины. Ничего не напоминает? – склонившись над несчастной жертвой, Яков Петрович указал на ее руку, с лукавой улыбкой глядя на писаря. – Крест? – все еще не веря в свои слова, высказала такую очевидную догадку Николь. Краем глаза она заметила, с каким недоумением и завистью смотрит на нее подошедший Ковлейский. А вот Гуро глядел на нее очень по-доброму. И если всего каких-то 10-15 минут назад от этого взгляда ее бросало в дрожь, то сейчас все почему-то переменилось – по всему ее телу разлилась какая-то непонятная теплота… Она больше не боялась. – Ну да, крест, – дознаватель наглядно показал писарю, каким образом вещица оставила царапины в ладони жертвы. – Вот видите, а вы говорили, случайно совпало… – Ну а барашек тут при чем? – недоуменно спросила Николь. – Так-так-так, барашек… – Гуро задумался над этим, но лишь на пару мгновений, спустя которые из уст убийцы уже вовсю лились покаянные речи. Николь будто облили ледяной водой. Все то время, что с ней случались эти загадочные припадки, она объясняла их себе либо слишком сильно затянутым корсетом, призванным скрыть ее девичьи прелести, либо общей слабостью организма, а слова, которые она писала во время обмороков, девушка и вовсе считала совершенным бредом. Но вот в ее жизнь ворвался человек, который по неизвестной причине решил ей поверить и доказал, что все имело смысл. Он легко, играючи, с лукавой полуулыбкой на устах перевернул ее мир с ног на голову. Из омута мыслей Николь вырвал громкий звук – это Гуро задорно ударил в ладоши: – Ну что же, господа, всех поздравляю с успешно раскрытым делом. Вас, Николай Васильевич, особенно. Гуро подошел к Николь практически вплотную, чем заставил ее буквально вжаться в стену. Девушка вновь занервничала. – Вы сейчас поподробнее все запротоколируйте, про барашков только поаккуратнее, потому что это не каждый поймет, – это было последнее, что сказал ей следователь. Внутри Николь вновь все оборвалось. Ей показалось, что в эти слова Яков Петрович вложил тайный смысл, касающийся ее секрета… Но ничего ответить на это девушка не успела – Гуро уже шептался о чем-то с Ковлейским, ошарашенным произошедшими событиями не меньше, чем Николь, а затем исчез так же стремительно, как и появился. Уже пришедшая в себя девушка подошла к Ковлейскому, который застыл, глядя в дверной проем. «Что ж это такое Гуро ему сказал, что он стоит, будто обухом пришибленный?», – подумала Гоголь, а вслух сказала с усмешкой: – На гуся к ужину поспеете... С чувством собственного достоинства, которое ей еще не доводилось испытывать на этой службе, Николь отправилась переписывать протокол расследования. Даже если это будет ее последнее дело в Третьем отделении, что ж, по крайней мере, оно завершилось ее победой…