***
Люси угадала: чрезмерно громкий стуку отражался в холодном холле эхом. Однозначно ответить — рада ли она? — девушка не могла: с одной стороны она была не против пообщаться с Мавис, с другой покинуть Нацу на пару часов представлялось испытанием тяжелее второго периода беременности. Приход гостей моментально оказался для нее незваными в самом плохом смысле, что на секунду испугало Хартфилию. Всего лишь на секунду. Им с Нацу не нужны были посторонние в их маленьком раю. Хотелось остаться лежать полуголыми на диване гостиной с этериасом, в этом моменте, где они были наедине и ни крики детей, ни шатающиеся вокруг слуги их не отвлекали. Драгнил настоял на встрече, поэтому помог быстро застегнуть платье и привести внешний вид в порядок. Почему-то вместо того, чтобы сделать это побыстрее — заставлять гостей ждать плохой тон, — этериас растягивал действия: проведет рукой по голой коже спины, пропустит волос сквозь пальцы, еще раз поцелует в изгиб шеи. Этери была не против — его действия возвращали возбуждение, сладко растекающееся внизу живота, — и делала все так же медленно и неохотно, кокетливой предлагая забыть про всех. Нацу тяжело вздыхал и молча продолжал собираться. Злость к гостям усиливалась. Шум из холла раздражал, от исповедницы не укрылось, как при проходе, занимавший от силы минуту, Нацу постоянно нервно смотрел на нее и тут же отводил глаза. Успев выучить демона, Люси без всякой чуйке к лжи осознавала, что от нее что-то скрывают. После того, что они пережили, после всех ошибок, верить в это не хотелось. Плохое предчувствие захлестнуло исповедницу, и все вокруг стало враждебным, угрожающим их с Нацу отношениям. Открытое недовольство на лице сменилось шоком, исчез весь негативный настрой, когда перед взором открылся холл: вниз по лестнице, неподалеку от дверей стоял мужчина с бумагами в руках и знаком своеобразного креста — знаком Министерства защиты мира и его границ — и исповедница с заметными из далека алыми волосами, столь редкими для людей. Не осознавая реальность происходящего, Люси позволила этериасу спустить себя по лестнице и после зажать в крепких, почти удушающих объятиях. — Мы так давно не виделись! — улыбалась Белсерион. Внутри нее кипели чувства волнения и восторга от долгожданной встречи, но она не могла плакать, смеяться или громко говорить восторженные речи, она была исповедницей. Даже в ее счастливой улыбке присутствовала сдержанность. Черты Эрзы за время с их последней встречи практически не изменились, и все равно этого хватало, чтобы она стала выглядеть иначе. Точнее старше. Хартфилия прежде думала о том, как давно она не видела сестер, и только сейчас обнаружила результат этого. Наверно, такие же изменения произошли и с другими сестрами, а Венди, Скарлетт и другие маленькие девочки и вовсе сильно подросли. Они не виделись полтора года, с остальными еще дольше, и наверняка она столько всего пропустила в жизни своей прежней, многолюдной семьи. От этих мыслей глаза защипало, и уже сама Люси обнимала подругу, по которой невероятно скучала. — Ты не представляешь как я рада, — Люси и не представляла, как это был рад слышать Нацу, стоявший в стороне. Она еще не свихнулась окончательно, если она скучает по дому, значит все еще может вернуться в норму. Пока женщины между собой переговаривались шепотом на родном языке, впрочем знание языка была совершенно не нужно, чтобы понять что именно, Драгнил подошел к сотруднику Министерства и, проскользив глазами по строчкам документов, Нацу на секунду задержал дрожащую руку над бумагами, перед тем как подписать их. Подпись была более кривой и неровной, чем на каком-либо другом документе. Во взгляде паренька этериас успел заметить странную смесь удивления и благодарности, что было странно: в их время многие этериасы это делают. Может парень работает первые дни? Или дело было в том, что Хартфилия для этери выглядит не измученной, ведь за три недели ношения браслетов Люси успела набрать обратно вес и к коже вернулся здоровый блеск? Наблюдая за радостью встречи и небольшому количеству сумок, появившихся в коридоре, Драгнил хмурился все сильнее и сильнее, надеясь, что так сможет скрыть разносящий все внутри ураган боли, нежелания и предстоящей тоски. А еще он прекрасно понимал, что испытываемое сейчас лишь мелочь, сравнивая с тем, что предстоит впереди, когда он в реальности осознает, что наделал, и как ужасно сыграет привязанность, от которой он до сих пор не мог отречься. Единственное, что успокаивало — у него были Люсиан и Люсьен. Они, наконец, смогут зажить вместе, счастливо и без помех. По крайней мере, старался себя убедить этериас. — Зачем же ты приехала? — заметив, что двери открылись, впуская внутрь морозный ветер, пробирающийся под одежду, и снежинки, и как в карету укладывают сумки, решила наконец уточнить Хартфилия. Драгнил поднимался по лестнице. — Забрать тебя, — строго, как вердикт, произнесла Белсерион. — Я же обещала. Хартфилия шатко отошла на пару шагов от подруги. Она глазами бегала по помещению, Нацу уже стоял рядом с раскрытым секретным проходом и ждал. Непонимание и отчаяние отразившееся во всем существе исповедницы отозвалось в нем резким ударом хлыста. Он бросал ее, как ненужную вещь, от которой ему приказали избавиться — он предавал ее. Снова. Как же это было отвратительно. Под предлогом проститься с мальчиками, этери и этериас пошли в главную спальню, хотя все по лицу Люси видели, что ей требовалось нечто иное. Драгнил широко и стремительно вышагивал вперед, этери, спотыкаясь и ничего не видя из-за полных слез глаз, с трудом поспевала за ним. Он убегал. — Нацу. Нацу. Нацу! — крикнула Люси, чтобы этериас остановился. Сквозь рубашку было видно, что его напряженную спину. — Я-я не поним-маю, что п-п-происходит. Это ведь не правда, да? Они ведь не могут меня забрать. Не могут, это же ты решаешь, да? Да?! Скажи это, Нацу. — Могут, — равнодушно, как и в первые дни приезда. — Я подписал все документы. Родная комната опять показалась Нацу холодной и слишком пустой без Люсиных вещей. Его ничто не могло здесь спрятать от надтреснутого голоса, слез, боли и отчаяния, погружающего в себя обоих с каждым новым словом. — Нет… Нет! Ты не можешь, вот так вот взять и избавиться от меня, — шепот перетекал в иступленный крик. — Зачем, зачем тогда все это было?! Ты мог бросить меня после родов или убить! Зачем нужно было принимать меня, держать около себя и заставлять верить, что я стала твоей семьей?! Зачем ты выхаживал меня? Зачем спас меня? И этот секс сейчас? Для чего ты все это делал? Чтобы бросить, чтобы растоптать меня, сломать как ты этого хотел? Это было неправдой. Хотелось заткнуть себе уши и никогда, никогда больше в жизни не слышать этих слов и этого голоса, обыкновенного, не исковерканного проклятьем, но все равно пробирающего до самой души. Он терпел, потому что заслужил. Потому что обещал себе, что не сделает ей больно, а поступал по-своему. — А как же выбор? Ты говорил, что это мне решать. — Обстоятельства изменились, — кратко, чтобы не врать, чтобы не углубляться в собственные чувства, иначе не отпустит, сожжет бумаги и оставит Люси. Этого нельзя было допустить. — Ты опять это делаешь! Прошлые ошибки тебя ничему не научили?! — она была зла, была расстроена, была разбита, но Нацу видел в ней старую исповедницу со стержнем и честью. Хотел это видеть. — Я не изменю своего решения, Люси. По щекам текли крупные, полные неистового горя слезы. Как бы Люси не вытирала их, чтобы увидеть лицо Нацу, понять, что это все ложь — потому что чуйка почему-то в этот раз подводила, — они не прекращались. Грудь вздымалась высоко вверх-вниз: Хартфилия задыхалась от рыданий и невозможности остановиться говорить, будто слова могли достучаться до Нацу, заставить осознать ошибку. Дрожало не только ее тело, но и душа. — Все ведь было хорошо, мы были счастливы эти недели, Нацу? — она больше не была способна держать ни себя на ногах, ни вырывающийся вой боли, землетрясением разрушающий ее мир и все мечты. Слова лились из ее рта, она не останавливалась для передышки, потому что все, что замалчивалось, вскрывалось наружу бесконтрольно. Чтобы сделать Нацу больнее. — Это нечестно! Я стерпела изнасилование — не одно изнасилование, — я всю беременность терпела твою ложь, эгоистичность и недоверие. Я прощала каждое твое предательство. Каждое, Нацу! Я пережила второй период, выносила для тебя детей, и оставалась рядом даже когда ты отвернулся от меня — сказал, что я тебе больше не нужна! Я стерпела все, и так ты со мной поступаешь? Просто отдаешь — выбрасываешь — без единого предупреждения! Это все чего я достойна?.. — Люси, — сев перед девушкой, Драгнил взял ее лицо в свои руки, вытирая влажные дорожки. Исповедница просветлела на секунду и без тысячи звезд в глазах, но Нацу опять обломал ее надежды, опять сбросил со скалы: — Да, я поступаю, так как прежде: я решаю все за тебя. Но это мой единственный способ позаботиться о тебе… Ты можешь на меня злиться, можешь проклинать, я готов это стерпеть, если это сделает тебя счастливой. Стоявший в горле ком делал его голос хриплым и скрипучим, говорил как на грани смерти. Или грани, чтобы самому не расплакаться. Люси должна видеть, что он уверен в своих намерениях, иначе он воспользуется его слабостью, как делала всегда до этого. Нельзя. Люси должна уехать. Нацу все еще помнил, как на первых месяцах беременности этери говорила, что в поселении задумывалась о ребенке, помнил, как она скучала по дому, пытаясь это скрыть от него, помнил сегодняшнюю и прошлую радость, когда приехала Эзра (или Эрза). У Люси была нормальная жизнь со своими желаниями и стремлениями. Он все это разрушил: он раскрыл в ней не только убивающий дефект организма, он заставил ее страдать и плакать так много, сколько ни разу за всю свою жизнь. Он полностью передал ее, сделал кого-то другого, угодного только ему — он свел ее с ума. На это было больше невозможно смотреть, невозможно было делать Люси еще больнее. — Это не так! Ты врешь, ничего не будет так! — она склонила голову, ее плечи крупно дрожали, надрывался голос. Она напомнила Нацу самого себя, когда после известия о смерти отца он бился в истерике, отрицая действительность и давая обещания, что все исправит, изменится, если папа вернется. Нужно было чем-то жертвовать для лучшего будущего. — Я люблю, люблю тебя! Я не смогу быть счастливой! — Но и со мной тоже не будешь, — обреченно, шепотом выдавливал из себя Драгнил, с сжимающимся сердцем и множеством острых, впивающихся осколков, осознавая, что это все правда. Он не сможет ничего изменить. Люси любила его, хотела, чтобы он был только с ней, но этого никогда не будет. Может быть сейчас она могла это стерпеть, как и все остальное, могла притворяться, что ее все устраивает, однако потом это начнет ее угнетать и опять подвергнет мукам, ведь Нацу не был способен испытывать к ней столько же крепкие пьянящие чувства, как она к нему. Не мог прежде, не сможет и в будущем. — Для меня Люсиан и Люк всегда будут важнее, чем ты. Карие глаза округлились, рот остался приоткрытым, с не слетевшим очередным признанием в любви. Она всегда знала это, всегда напоминала себе об этом, но в первые услышала эту элементарную истину с уст Драгнила. В ней не было и капельки лжи. Люси всегда была для него всего лишь инкубатором — она была вызвана только для рождения мальчиков, — и что бы она не делала, ничто не сможет изменить этого. Закрыв лицо руками, в муке Люси склонилась, став перед демоном маленькой и беззащитной, из ее горла вырвался новый пронзающий крик. Гвозди жестокости и отверженности с глухим ударом впивались в ее тело, забивая, углубляясь дальше и убивая. Она изменилась ради него, для него, а ему это было не нужно. Для него она была просто этери. Нацу стал смыслом ее жизни — стал центром ее вселенной, — и он так легко ее отверг. — Ненавижу… Я ненавижу тебя!***
Сложно было сказать насколько долго они с Люси задержались, но судя по сердитому выражению лица Верховной исповедницы, достаточно. Хотя, если честно, даже если бы они не уходили, Эрза бы не смотрела на него не иначе, как враждебно и нетерпимо. Таким как она никогда не нужен будет серьезный повод, чтобы ненавидеть демонов, это вбито в корку мозга и ни за что не сотрется от туда. И не нужно было быть провидцем, чтобы понять, что после приезда, неприязнь возросла в сотни раз. Она уже видела, как Драгнил влияет на Люси, как и его обман, который потом сыграет с ее любимой сестрой крайне жестокую шутку. Интересно, подумал Драгнил, если бы она видела Люси сейчас, сколько понадобилось бы секунд для использования окрайда? Как бы Хартфилия не отмахивалась, не говорила, что он просто ревнует и ему мерещится всякое, Нацу в прошлую встречу успел заметить, как трепетна Белсерион к его этери. И это было вовсе не дружеская, и даже не сестринская связь. Нацу не хотел видеть Эрзу, потому что она могла отобрать у него любовь Люси, ее нужду в нем и привязанность, которую он так долго искал хоть в ком-то. Сейчас он был не против, если это поможет Люси забыть полтора года прожитые здесь. — Господин Драгнил, позвольте уточнить, у вас двое сыновей? — желание уйти к мальчикам или сбежать на пару часов на охоту стало ощутимей. Его и так уже тошнило от этого ужасного вечера, а тут еще и Верховная приставала, очевидно желая посильнее его задеть. Как низко. — Ваша работа, доставление этери и решение проблем связанных с ними. Мои дети не входят ни в вашу компетентность, и ни чью-либо еще, — Нацу понимал к чему клонит Эрза. Почти всю беременность ему капали на мозги и запугивали тем, что его мальчиками могут оказаться бесчеловечными и безжалостными бадгарами (исповедниками для людей). Шерия быстро все опровергла: мальчики являлись полноценными этериасами, просто в отличии от остальных детей, из-за того, что они росли вместе в одной утробе, они получают от отца не сто процентов сил, а половину, что в дальнейшем всего лишь замедлит их этериское развитие. Бадгары же были людьми с врожденным демоническим геном. — Их мать является исповедницей, — Эрза хотела звучать бесстрастно, но она слишком плохо скрывала ненависть. — Люси Хартфилия — этери, такая же как и остальные, ее статус исповедницы не дает ей привилегий. — Вы не отвечаете на мой вопрос — дети лишь на половину этериасы? — Госпожа Белсерион, как я знаю, вы не очень долго работаете в Министерстве, но мне кажется за это время вы должны были выучить составленный договор: вы предоставляете нам этери, мы не вторгаемся в ваши земли. Дети, какие они и что с ними — повторюсь еще раз — вас не касается, — Нацу тяжело вздохнул и закатил глаза. Он мог все разъяснить и не устраивать скандал, чтобы прощание с Люси прошло без лишней драмы насколько это было возможно. Однако он из принципа не собирался ничего говорить. А может он просто хотел на ком-то отыграться и хотя бы раздражением загасить кровоточащую рану внутри. — Они исповедники! Ты хотя бы понимаешь, что это значит?! К каким последствиям это приведет, если им сохранить жизнь?! — исповедница тоже хотела выместить свою злость за все измотанные нервы и переживания за Хартфилию, что перестала даже контролировать свою речь. Будь здесь другие, это посчитали бы огромной оплошностью и развязностью, которой ее никогда не учили. Но здесь была только она, Верховная, и этериас, который, как подозревала, после получения детей и близко не станет с ними снова связываться. — Раз уж мы перешли на ты, то я скажу к каким последствиям приведет, если исповедницы хоть пальцем тронут моих сыновей, Эрза, — огонь забегал по телу Драгнила — делал он это специально, для большего запугивания. Женщина выводила из себя, хотелось ее заживо сжечь, и в мыслях Нацу это уже делал. Это действовало как обезболивающее. — Начнется война. Поверь, как главе Великой семьи, мне ничего не стоит отдать приказ, и мир вновь погрузится в те страшные времена вечной войны. Хотя учитывая количество ныне живущих исповедниц и то малое количество окрайда, которое люди могут добыть на своих землях, не думаю, что человечество долго продержится. Год и то будет преувеличением, — кровожадная ухмылка, которой удостаивались недоброжелатели и Люси в свое время тоже, заиграла на устах Драгнила, оголяя острые клыки. — А теперь подумай своей головой, готова ли ты взять на себя ответственность за убийство тысячи невинных жизней? В Верховной промелькнул страх, и впервые за долгое время Нацу почувствовал удовлетворение, власть и силу. Почувствовал себя правящим демоном, перед которым дрожали жалкие людишки. Заметив самодовольство, взгляд исподлобья запылал пламенем злости, что напомнило Драгнилу первую встречу с Хартфилией в реальности. Он вел себя, как требовательный и всегда получающий желаемое хозяин, она непреклонная и знающая себе цену исповедница. Теперь это казалось далеким, расплывчатым сном. Все между ними изменилось слишком сильно. И все же, когда Хартфилия, опустошенная, подавленная и закутанная в шубу, отчего казалась еще более хрупкой, вышла из секретных проходов и спустилась вниз, Нацу надеялся встретить тот самый гордый и железный взгляд, чтобы все закончилось, так же как и началось. Вот только глаза все еще были красными и умоляющими. Нацу кинул какие-то слова благодарности и прощание, которые не запомнил, они были чистой формальностью. Нельзя было давать волю чувствам, Люси не должна была увидеть, что он жалеет. Поэтому Нацу показательно развернулся и не оборачивался на сверлящий спину взгляд. Он поднимался по лестнице, вслушиваясь в удаляющиеся шаги в вое метели, вдыхал родной запах, растворяющийся в воздухе и удалялся все дальше от этери. Морозные порывы ветра толкали его в спину, подталкивая. Двери закрылись; по лицу Драгнила пробежал спазм, из горла вырвался нечленораздельный звук, не то ли крик, не то ли болезненный стон.***
Это было неправильно, это все было неправильно. Хартфилия понимала, что в ней сейчас говорила грусть и нежелание прощаться с любимым, но она не могла усмирить в себе это. Впивалась ногтями в ладони до крови, кусала губы, чтобы отрезвить свое плененное сознание. Но сердце несмотря на просьбы и уговоры, тянулось туда, откуда она удалялась. Хотелось выть от боли растоптанных чувств, что связывало ее с этим миром, что придавало ей краски жизни. Люси должна была злиться и ненавидеть, как она сказала Нацу, но эти слова были ложью. Она хотела остаться, хотела, чтобы он сгреб ее в объятия, поцеловала в макушку и исполнил ее просьбу, как делал во время беременности. Он делал все для ее радости, чтобы она не терзалась переживаниями, так почему сейчас поступил иначе? Почему возвышал ее рыдания, оправдывая, что это к лучшему? — Все будут рады твоему приезду, — Эрза потянулась за рукой подруги. — Ты сможешь забыть все и заново зажить, а мы тебе поможем. Хартфилия нахмурилась. Она одновременно хотела и не хотела, чтобы Нацу и прожитые вместе месяцы стирались из ее памяти. Нацу был как губительный яд, отравляющий ее жизнь, однако он был и лекарством, и, если перестать его употреблять, она умрет. Сделать выбор было невозможно. Все было одинаково плохо. В карете, небольшой, с жесткими сиденьями и холодом пробирающемся внутрь — которая и близко не могла сравниться с Драгниловской, где все было обшито, много подушек и одеял, и можно было прилечь, а еще там всегда было тепло, благодаря объятиям демона, — паренек из Министерства практически спал, Белесерион говорила непривычно много, сообщая обо всем, что происходит в Аминосе, не забывая добавлять, что, наконец, все вернется в свое русло. Эрза искренне верила в свои слова, Люси сомневалась, что именно так и будет. Как продолжают жить этери, после возвращения, Хартфилия не знала, но слухи твердили, что все они заканчивали плохо. Их считали нечестивыми, свершившими ужаснейший грех перед Всевышним, за что семьи не принимали их назад, гнали прочь из деревень и городов, некоторых жестоко убивали, как будто этери тоже были демонами. Навряд ли ее сестры были такими же суеверными, но смогут ли и они забыть о причине ее отсутствия? Не будет ли она вызывать у них отвращение, после нарушения кодекса исповедниц? Примут ли ее назад, как исповедницу? Да и какая была ее жизнь прежде? Что она делала, какие были ее цели и желания? Какой вообще могла быть жизнь, зная, что Нацу не находится где-то рядом и вот-вот не зайдет в комнату, проведать проснулась ли она? Зная, что голос будет помнить только благодаря совершенной памяти? Зная, что больше никогда не сможет к нему прикоснуться и даже увидеться? Ее не волновали Люсиан и Люсьен, которых она так мучительно вынашивала почти пятнадцать месяцев, потому что она делала это для Нацу, чтобы увидеть его счастье, чтобы он полюбил ее сильнее в благодарность. Теперь их будет разделять барьер. — Наконец-то, ты будешь подальше от этих отвратительных этериасов, — в подтверждение своего отношения, при слове «этериас» в до этого восторженном голосе Эрзы прозвучали нотки омерзения. Оторвавшись от разглядывания белого полотна пейзажа, все еще различимого, так как они спускались с горы и заргы еще не набрали полную скорость, Люси озадаченно проморгалась. Эрза бы никогда не сказала бы в ее сторону столь ужасных слов. — Ты знаешь зачем мне эти браслеты? В ответ Хартфилия получила отрицательное качание, Эрза прежде даже не замечала украшений. А является ли Люси исповедницей или человеком вовсе? Только сейчас она задумалась, что будет, если сестры узнают о ее новой сущности? Исповедницы смогут принять этериаса? Смогут ли они перекроить свою ненависть, которую им внушали с рождения, только потому что Люси — предательница Люси — тоже стала демоном? — Останови карету, — этери предприняла трусливый побег, и почувствовала облегчение. Ей не придется пересекать барьер. Эрза ошибалась — теперь Хартфилия была врагом всех своих сестер. — Что? Ты о чем, Люси? Карету невозможно задержать, — к сожалению, это не была ложь. Зарги знали маршрут исключительно от дома до Министерства и команду двигаться. Это не могло остановить Хартфилию. Карета ехала быстро, но недостаточно быстро, чтобы прыжок был смертельным. Сквозь распахнутые двери в карету ворвалась метель и множество снежинок вслед за ней. Они кусали оголенную кожу и резали по глазам, окутывая холодом и стужей. Крики женщины и парня заполнили карету. Эрза всегда была сильнее Люси, она крепко держала ее сзади, приказывая сотруднику что-нибудь предпринять. Нужно было бы сдаться, Люси опрометчиво и отчаянно боролось. Будто она могла так легко позволить, чтобы все пошло так как говорил Нацу. Он дал ей право выбора, и она его сделала — она должна была вернуться к своей настоящей семье. — Люси, прекрати! Что ты делаешь?! В драке, Белсерион пыталась сковывать запястья Люси, и случайно сорвала браслет, о предназначении которого так и не узнала. Хартфилия не теряла шанса: пересиливая ограничения и вырываясь из хватки сестры, ей хватило одного прямого прикосновения, чтобы проникнуть под кожу, внутрь чужого мира. Нельзя было точно сказать, что повиляло на Эрзу — проклятье Хартфилии или шок — это заставило ее на секунду застыть. Этого хватило. Тупая боль прошла вдоль позвоночника и отозвалось звоном в голове. Снег хоть и покрыл ее лицо и забрался под воротник шубы, разгоняя холод, он смягчил удар. Попытавшись встать, Люси опять чуть не упала: сильное дуновение сносило, снежинки больно били, все вокруг было белым, мешала и резкая слабость. Нацу и Зереф предупреждали Хартфилию, что браслеты нельзя снимать даже на секунду — проклятье распространится по телу и убьет ее. Все мышцы сжало, как заполненные или обвитые невидимой леской, и свело судорогой; текущая по лицу кровь казалась ужасно горячей от контраста с пробирающим ветром. Осознание, что смерть в любую минуту придет за ее душой, не пугало. У нее больше не было места в этом мире — ее не примут сестры, с Нацу она будет вечно несчастна, а на поиски не было желания. Она стала слабой и зависимой, позор всего рода Хартфилия и прежней Люси Хартфилии. Но она не жалела — Люси просто хотела, чтобы Нацу спрятал ее от холода, давая почувствовать свой огонь, и увидеть его в последний раз, какие бы слова он не сказал накануне. Браслет утонул в нескончаемом высоком сугробе. — Нацу! — стараясь перекричать взбушевавшуюся природу, Люси пошла навстречу. Она знала, что он придет за ней — она успела стать одной из его слабостей, она прекрасно знала и пользовалась этим.***
Скоро должна была настать весна, цветки диагерссии уже должны были проглядывать сквозь тающие, серые сугробы, оголяющие грязь леса. Зима задерживалась в землях этериасов сильнее, чем в прошлом году. Все главы понимали, что это сулит затруднениями хозяйства, но больше всех погоду проклинал Драгнил — как и в прошлом году на него опять наваливалось слишком много проблем. Он стал достаточно взрослым и самостоятельным, чтобы не бояться подобных мелочей. Да, теперь это для Нацу было мелочью, как и тонкая рубашка, неподходящая для прогулок во вьюгу, как и порывы ветра, оставляющие невидимые порезы на лице. Он огненный этериас, по его коже бежал огонь, снег испарялся от прикосновений, на земле от его шагов оставалась выжженная трава. Нацу ничего не волновало — он бежал вперед, падал, катился вниз по скале, но наплевав на удары, вставал и бежал. Невидимая нить связи, которую, как он считал обрезал только что, вела его. Когда этери ушла из его дома, Нацу захотел что-нибудь разрушить, что-нибудь сжечь или кого-нибудь убить. Его грудь словно вспороли, впились в плоть, ломая ребра, как веточки, и острыми когтями, оставляющими глубокий порез от касания, вырвали все, что есть внутри. И это не прекращалось, его рвали и разрывали. Хотелось, чтобы кто-то испытал ту же боль, чтобы кто-то почувствовал хоть что-то близко схожее. От боли он не избавится, нужно время — оно всегда притупляет остроту чувств, — но ему нужно было прямо сейчас прижечь рану. Вместо намерений крутящихся в голове, Нацу поднялся в комнату. Люси так и не зашла к мальчикам, в детской отсутствовал ее запах. Это было к лучшему. По одному он взял сыновей и уложив на свою огромную кровать не хотелось этой ночью оставаться одному. Сыновья были единственными, кто удерживал его от побега, единственными, кто могли утешить. Взяв доклады от приближенных, от которых он должен был отдыхать еще два месяца, Нацу сначала пытался сосредоточиться на них, а когда перечитал один и тот же абзац в седьмой раз, отбросил, и, закрыв глаза, положил руки на мальчиков, разгоняя по их телам огонь, вслушиваясь в их сердцебиения, ощущая, как под ладонями при дыхании взмывали их тельца. Нацу хотел наполнить себя единением с Люсианом и Люком, и избавиться от всего остального. Кажется, у него начало получаться, как в голове услышал прекраснейший и ужаснейший зов тысячи голосов. Люси сбросила браслеты, Люси жертвовала собой, Люси, умирая, звала к себе. И кто из них был эгоистом? Драгнил задержался на секунду скованный страхом, что не переживет, что не сможет вернуться — он терял близких слишком быстро, чтобы успеть примериться. Его сердце точно хотели превратить в кровавое месиво. А затем взгляд вернулся к мирно спящим мальчикам. Они не смогут без него, а он не сможет без них. Они нуждались друг в друге, и Нацу пересилит все ради них. Он больше не будет убегать, ему есть причина возвращаться. Драгнил не соврал: Люсиан и Люсьен всегда будут его двумя солнышками — две путеводные звезды его жизни. Но прямо сейчас он нужен был Люси — своей этери, той кто полюбила и даровала величайший подарок — своей Люси еще один, прощальный раз. Люси была этого достойна. Сумерки сгущались, тьма полотном покрывала мир. На зрение нельзя было полагаться: в глаза все время попадали снежинки, а если таяли, то впереди виднелся только белые сугробы и темнота с различимыми стволами деревьев. Нацу принял полуэтериское обличье, чтобы нить укрепилась, и втягивал воздух в легкие. К сожалению, он поймал запах крови. Люси, сидя на коленях, опиралась о ствол, перед шубы и платья окрасился в алый, почти черный. — Люси, ты идиотка! Совсем свихнулась?! — беря на руки Хартфилию, ругался и рычал Драгнил. Он скрывал за злостью сводящее с ума волнение и страх. Он отпускал Люси, чтобы она жила, чтобы смогла обрести свое счастье, она не должна была умирать в этом мире на его руках. Глаза слезились, не обращая внимания, он искал укрытие. Местность из-за снегов и вьюги была неразличима, но через пару драгоценных минут, которые Люси прижималась к нему, он отыскал небольшую пещерку, защищающая от заглушающих и слепящих снегопадов. — Где браслеты? Адово проклятье, где они?! Ну же, не молчи! — Нацу осматривал ее руки, полностью синие из-за проклятья, ощупывал одежду, рылся в карманах. Он знал, что не найдет их, что будь они, исповедница уже надела бы их. Он не мог смотреть, как ветки голубых нитей распространяются по телу, как стекленеет взгляд, как этери слабеет в его руках. — Где они, Люси?! — Нацу, — девушка остановила его, протянув руку вперед, касаясь лица. Не осознавая, она использовала свои силы, привлекая Драгнила к себе, успокаивая, утешая. Их лица были в расстоянии сантиметров, Люси хотела быть к нему настолько близко, насколько могла. Но он был слишком зол на нее, слишком обижен, и, словно в наказание, поднял голову наверх, где была тьма, а он ее совершенно не видел. Его подбородок задрожал, с уголков глазах покатились слезы. Он ничего не успеет — Люси умирала, а он был бесполезен. — Я был эгоистом, да? Я не думал о тебе, да? Да, Люси?! Так что ты делаешь сейчас? — он кричал во все горло, он пытался перекричать боль, разъедающую саму его душу. Он опять терял частичку своей семьи — частичку себя. Она убивала его вслед за собой. — Как мне теперь жить, Люси?! Ты же знаешь, что я до сих пор не могу простить себя за убийство отца и дяди… Я не хочу быть еще и твоим убийцей! Я же просил тебя! Просил, Люси!.. Люси… — Это мой выбор, — прокашлявшись, шепотом заговорила Хартфилия. Нацу не мог сопротивляться ей долго, никогда не мог, это же была его этери, его Люси. Их лбы соприкасались, слезы спадали на ее лицо, омывая от следов крови. Вопреки, в девушке не было и капли грусти. — Ты просил быть счастливой. Я счастлива, прямо сейчас, наедине с тобой. Я ни о чем не жалею… Мне больше ничего не нужно. Оцепенев на мгновенья, Драгнил снова зажмурился, не стесняясь хныча, воя раненным зверем. Руки сами притягивали, укладывая этери поудобнее в руках, чтобы передать ей свое тепло — сделать хоть что-то. Он в последний раз оглаживал ее лицо, пропускал волосы сквозь пальцы, в последний раз задыхался родным запахом. Нацу было наплевать на кровь, он покрывал лицо и руки девушки поцелуями. Тоже последними для них. И не смотрел. Светящиеся сотнями песчинками глаза не принадлежали его Люси — это было проклятье, вытягивающее силы. Наблюдать за тем, как жизнь таяла в Люси, как кусочек льда в его руках, было невыносимо — зверски, демонически, нечеловечески — больно. — Ты, ты, т-ты сказала, что ненавидишь меня! Я должен быть тебе ненавистен, — в надежде, жалкой надежде, выдавил, пересиливая сдавленность в горле. И все-таки не мог больше жмуриться и смотрел, потому что она хотела этого, потому что это все еще были глаза Люси, необычные и единственные, как и она сама. Он не смел портить хотя бы это. Она должна была уехать и позволить другим исповедницам втянуть себя в нормальную жизнь, с ежедневными тренировками, заботой о хозяйстве и прочей работой, которую здесь вместо нее делали слуги. Она должна была забыть, что когда-то у нее была влюбленность в демона, сыновья и страданья. Она бы забеременела от какого-нибудь рыцаря, перенесла беременность без страшного второго периода, и родила бы девочку с блондинистыми волосами и карими глазами, точная копия ее. И Люси бы назвала дочь каким-нибудь нелепым, но именем, которое нравится ей. Люси прожила бы еще несколько десятков лет в поддержке сестер и в любви к этому миру. Но судьба пошутила над ней. Она не дала Хартфилии выбора и обрекла, с того самого летнего дня, когда они увидели друг друга во сне, когда она краснела до кончиков ушей, а он довольно рассматривал ее, удивляясь знанию этериского и считая странной. Судьба привела Люси к этому моменту и месту. Драгнил сковывал ее в объятиях и жадно целовал, оголяя перед ней душу. Он даже не молил Всевышнего о чуде — это отвлечет его от Люси, той, кто в этот момент стала значительней. Люси исполнила свою роль, ему должно быть все равно, тогда почему он ощущал, как погружается в отчаянье? Тогда почему он был готов разделить смерть вместе с ней? Зачем позволил ей пустить корни в его сердце? — Я ненавижу тебя, ты испортил мою жизнь, но люблю тебя сильнее, — усмехнулась Люси. Она опять зашлась в нездоровом, кровавом кашле. А Нацу поверил в ее слова о том, что она не жалеет. Стала бы она шутить и стараться поддержать его, будь это иначе? — Ты моя ненавистная любовь. — Я люблю тебя, Люси. Светлые брови взметнулись вверх — Нацу впервые говорил ей эти слова, которые она дождалась только в последние минуты жизни. И это не было брошено, чтобы обрадовать, чтобы она почувствовала себя опять любимой, это не был предсмертный подарок. Это было абсолютная правда: Нацу не был благодарен за мальчиков, Нацу не был к ней просто привязан. Нацу любил Люси, как и она его. Голубые ниточки проклятья соединились на последней клеточке тела. На лице застыла последняя счастливая улыбка.