Королева драмы.

      И она превращается вдруг в абсолютно хрестоматийную бабу, крепкую и жгучую, как медицинский спирт. Выходит это почти спонтанно, даже, честное слово, внезапно: взгляд в сторону, долгая, измученная ливнями осень, и вот — в зеркале она находит себя крепкой в плечах девкой со звериным блеском в бесцветных глазах. Блядская порода, намертво вкованная в её тело, чуть серебрится и выскакивает на хмуром ебале, как красный прыщ. Ей даже не приходится щуриться, чтобы разглядеть в пыльном отражении черты помершей матери: широкие скулы — её, серые глаза — её и волосы, сука, волосы тоже её. Только чернее, потому что грязные и сальные, у неё, в отличие от матери, нет желания перед кем-то красоваться и выёбываться локонами.       Неумелый поворот головы, горделиво поднятая шея — новый ракурс совсем ей не идёт, но видны тонкие — мамины, прости, господи, — ключицы, смоляные волосы, которые — смешно даже — густые и сворачиваются в забавные кудри у самых плеч, глаза чуть-чуть заужены — хитрая выёбистость, не дающая покоя. Леви за каким-то хуем выросла красивой. И кому, блять, это надо, а?       Когда она была ребёнком, — а это правда было — то всегда хотела длинные волосы и красивое платье. Ну, во-первых, потому что дети не умеют думать сами и смотрят на взрослых, а во-вторых, под подолом пышного платья куда проще спрятать ворованное. Хуй поспоришь.       Поэтому, когда Кенни спросил её, чего она, мелкая, хочет, Леви уверенно заявила, что платье. Мерзавец смеялся долго, почти до слёз, мерзко откидывая голову назад и даже похрюкивая. Гнусный самец и ничтожество так и не нашёл в себе силы стать для неё больше, чем учителем: не вынес. Ведь стоило только постараться, чуть-чуть напрячь свои грёбаные мозги, взять всё в старые руки, бросить ненужное и стать для одной маленькой дикой девчонки опорой и заботой. Но нет. Не захотел, не смог, даже не попытался.       В свои тринадцать лет Леви не умела быть прелестной/милой/трогательной, она, честно говоря, не умела практически ничего. Иногда ей казалось, что она забыла буквы, но потом, неохотно цепляясь взглядом за газетные заголовки, читала их вслух. Последние несколько лет только смерти, кражи да погромы. Леви понимала, что в этом мире читать вовсе не обязательно, главное — уметь драться. И снова поворачивала в руке нож.       Другие девочки, красивые и звонкие, — подземные нимфы, жгучие цветы. У них волосы всегда в причёске, а платья, пусть и рваные, но всё равно красивее, чем у неё. А ещё мелочь — туфельки. Какого-то чёрта у них они с идиотскими бантиками, на крошечных, гадко стучащих каблучках. А у неё — старые сапоги, что широки в голени, но в них удобно бегать. Кенни говорит, что в голенище сапога надо вставлять другой нож, и надо учиться быстро его доставать, и надо ещё кидать его… Много всего надо. Но Леви никак не могла взять в толк: почему ей надо, а другим девочкам — нет?       А почему другие девочки весело хихикают, удерживая отца и мать за руки, почему они так милы и красивы, почему они омерзительно счастливы, а она — нет? Леви каждый раз оглядывалась, провожая взглядом «почти себя» — черноволосая худенькая девчонка, и никогда не могла понять, чем они в итоге отличаются.       Это потом, годами позже, она наконец поняла. Внутри кричащей толпы неслышно было биения собственного сердца, и Леви показалось, что она мертва. Но пальцы с силой сжимали нож, и горячая кровь падала на асфальт возле её ног. Колени позорно дрожали, а лёгкие такие вдруг стали большие и тяжёлые, что воздух заходил со странным скрипом.       Леви подняла голову, чтобы найти Кенни, и нашла только его спину — навсегда от неё удаляющуюся. На мгновение она снова стала маленькой девочкой, которая в самом деле ни черта не умеет, и поэтому, почти спотыкаясь и падая, побежала за ним. Но сразу же поняла, что это абсурд: Кенни её бросил, потому что она плоха, и надо стать лучше, чтобы не оставаться одной.       Да, надо стать сильнее, чтобы рядом кто-то был.       Платье он всё-таки ей купил, кстати. Подарил на четырнадцать лет, уместно добавив, что снял его с какой-то чахоточной девки. Леви было плевать. Платье при примерке оказалось чуть широко в талии, а янтарно-жёлтый цвет не шибко-то и шёл ей, но Леви первый и, кажется, последний раз в своей злоебучей жизни ощутила себя девочкой. Прям самой настоящей — красивой и в платьице.       На следующий день какой-то придурок, заприметив худенькую девочку, нагло потянулся к ней потными руками, чтобы погладить по талии, коснуться молодого, ещё не выросшего тельца. И Леви сразу поняла, зачем носит нож в сапогах и почему она отличается от других девчонок.       В зеркале, пыльном и треснутом (продали за четверть цены, никто эту, по слухам, проклятую вещицу брать не хотел, а Леви уже давно забыла, что такое страх), её худенькое лицо выглядит ещё более тощим. С годами, вытянувшись и озверев, точно волчица, взращенная в клетке среди псов, она не то чтобы обабилась или, боже, упаси, стала красивее — а слово-то какое гаденькое «красивее», будто бы кто-то ходит по тонкому паркету хороводом и надо выбирать, кто лучше. Нет, Леви, нацепив на себя опыт прошлого, превратилась в громадную пропащую чёрную дыру.       Кажется, отражение должно было её только радовать, потому что, несмотря на проклятую кровь и никак не благотворную для девки жизнь, Леви действительно выросла в довольно-таки неплохую девицу — только слишком мелкую и категорически заёбаную. Но сколько бы ни пялилась Леви в зеркало каждое утро, умывая заспанное после кошмарной ночи лицо, всё никак не могла найти это незримое отличие, сухую пелену между ей и другими. А оно же было.       Раньше, конечно, можно легонько оправдать все отличия простым навыком выживать: Леви, похоронившая мать слишком уж рано, не выучилась ничему прелестно женскому: ну всеми этими жестами, томными взорами, жеманным ухмылочкам. Потом, когда была пёсиком, лающим и в дверь не пускающим, у Кенни, просто категорически нельзя было перестать быть тенью и стать человеком со всеми его, людскими, замашками. А вот сейчас-то что не так? Почему, вглядываясь в толпу, замечая других девушек, Леви чувствует только горестное отторжение? Вот они все такие невозможно хорошенькие, гладенькие, как яблочки, блестящие, а она — нет. Будто в старом гранёном стакане, перестукиваясь меж собой, заключены карандаши и все — остро заточенные, разноцветные, необходимые, а один — серый и маленький. Как она.       И спасите, Сина, Мария и Роза, того, кто — ха-ха-ха — подумает, что Леви как-то мучилась или же (смешно сказать!) переживала за сей счёт. Просто порой, охватывая свою короткую жизнь хмурым взором постового, она не видела никакого чуда или света — только грунтовое небо, едва заметно скованное медными цепями, будто не она в клетке, а клетка всегда с ней — вросла намертво. Ей, лишённой матери и любого тёплого слова, ей, с детства приговорённой к массовым казням, иногда всё же хотелось чего-то омерзительно прекрасного и светлого. Хотя бы на чуток.       А пока… пока она умывала лицо, чистила зубы скрипучим порошком и ждала, когда Изабель наконец уже перестанет дрыхнуть и они пойдут по делам.