Королева драмы.

      Руки Изабель пахли яблоками, кислыми да сочными. Сок стекал по пальцам, она забавно вертелась, наклоняла голову и слизывала его языком. Они сидели на покатой крыше старого дома — ставни заколочены, камень разваливается, кое-где уже видны мрачные дыры. А если прислушаться, то можно было услышать, как крысы бегут по трубам, шебурша своими когтистыми лапками, унося глубже в город кривой посох смерти.       В прошлом месяце где-то в районе Каранеса кто-то умер — до этого тело смертника за пару дней покрылась вздутыми красными язвами, потёк гной — по коже, блестящему от пота лицу, по тонким линиям сосудов, перекрывая начисто всё. Человек ещё дёргался, как-то двигал большими пальцами ног, сотрясался от чахоточного кашля, но гнойная слизь уже заменяла ему кровь, становилась в нём водой — густой и белой. Когда врач с плотной маской на лице зашёл в комнату, человек лежал в луже своей рвоты и дёргался, пытаясь скинуть с горла шершавые бляшки наростов.       Никто не говорил. В смысле, молчали все как рыбы, которым рот заклеили. Даже дышать боялись. Просто Каранес обнесли деревянным забором, поставили часовых, а трупы мирно падали в выгребные ямы — там-то они и знакомились с крысами.       Везде пахло сладковатым запахом мертвечины. Да и время было сухое, ветреное: по улицам блуждали пыльные бури, оставляющие за собой тягучие трупные ароматы и ощущение вязкой слизи на руках.       Леви мылась каждый грёбаный день — хоть воды было мало, да и доставалась она с трудом, но смыть этот запах никак не могла. Подносила руку к лицу, нюхала, морщась: сука, пахнет. Сколько бы ни тёрла жёсткой губкой, ни отмокала в широком тазу, всё равно воняло. Тёмные тонкие волоски на теле впитали это зловоние, и Леви до крови растирала плоть пемзой. Красные струи текли по голеням и падали в желтоватую воду, превращая её в нечто-то, кое-как напоминающее мочу. Леви едва не блевала, упиралась руками в стены и смотрела на своё мутное отражение.       Грязь, ёбаная грязь, и она тоже грязь.       Иногда Леви думала, что ей никогда не отмыться, не вырвать из себя всю эту вонь, тягучее ощущение слизи на теле. А самое ужасное — когда не было мыла, даже на базаре не было, и приходилось использовать глину или сало, и кожа воняла от этого спёртым, буквально толстым ароматом жира и пылью, осевшей на дороге. Когда в последний раз Леви смешала в миске глину и сало, добавив туда немного хлебного кваса, перемешала, нанесла это всё, густое и гадкое, на тело, то долго стояла по щиколотку в воде, стараясь сдержать рвотные позывы. Ей было физически плохо от всего этого: и от грязи, и от вони, и от жалкой, совсем бредовой чистоты. Леви с огромным удовольствием просто бы отрезала свою кожу, но — смешно — всё равно не отмылась бы.       После того (последнего) раза Леви больше никогда не брала глину, не мешала её с салом. На окраине рынка стояла небольшая лавка, где продавали мыло — дорого, очень дорого, но у Леви ловкие руки и быстрые, сильные ноги; она хватала кусок скользкого, пахнущего содой камушка так незаметно, что торговка даже не видела её худой фигуры. Лучше бы, конечно, Леви воровала хлеб.       Об этом ей сказал Фарлан. Прям сходу. Увидел, как Леви бросила мыло на стол, как развернулась, чтобы пойти к реке за водой, и закатил глаза. Лучше бы, блять, хлеб.       И, когда Леви вернулась, таща в своих тонких руках огромные вёдра с водой — ничего не пролила, вообще ничего, — Фарлан, облокотившись спиной к деревянной стене, качнул головой. — А ты помешалась… — выдохнул, прекрасно зная, что она никак не отреагирует, даже голову не поднимет. — Слышала, что говорят? — голос у него спокойный, мягкий. — На реке поставят контролёра и одно ведро — десять монет.       И она вдруг медленно обернулась, окинула его равнодушным взором серых глаз. — На реке? Ты сейчас про сточные воды, в которых мы все моемся?       Фарлан поморщился, скептически вскинув изящную бровь, — в любом другом случае он бы даже засмеялся, но в ней, в Леви, было что-то совершенно тягучее, вырывающее с корнем всякое спонтанное желание веселиться. — А ты знаешь другие реки?       Вопрос был задан слишком резко, и Леви замерла, прижав пальцы к вороту рубашки, будто бы он стал ей резко тесен. — Если нам они недоступны, это вообще не значит, что их нет. Когда ты ешь каждый день чёрствый хлеб, ты же не думаешь, что другого просто не существует? — Леви, — простонал Фарлан, присаживаясь на край деревянного стола. — Это демагогия. Я о более реальных вещах говорю. — Да ну? — хмыкнула девушка. — А мне кажется, ты так врос в эту землю, что её плесень стала твоей второй кожей. Я же думаю иначе, — плавно опустились на пол простые чёрные брюки, за ними упала рубаха. — Пока мы довольствуемся тем, что имеем, мы игнорируем другое… — она провела рукой по глади воды и поморщилась, чувствуя холод. — Мир большой, и в нём есть то, о чём мы даже не знаем. И вот какого чёрта я должна мыться в этой ледяной воде, если есть вода теплее и чище?       Она подняла голову и уколола друга грозным взором. Фарлан лишь усмехнулся, прекрасно зная, что Леви вовсе не злится на него, она просто всегда чуть-чуть негативна, ясно представляя, что совсем не подходит для этого грязного и сального мира, полного вони загребных ям.       Леви ведь должна была родиться в хорошей семье, там, где бы о ней заботились, учили читать и писать, обнимали перед сном. Она даже двигалась так, словно вот-вот получила бы приглашение на бал: горделиво расправив плечи, чуть подняв голову, быстро и незаметно. Фарлан часто подтрунивал над её совершенно неуместной, практически ханжеской чопорности и… чёрт… это её — исключительно её — навык держать кружку по ободку, глупо обхватив всеми пальцами. (Потому что материал бьётся, ломается, чашки дорогие — впрочем, всё дорогое, но посуда особенно, а Леви на то и Леви, что скорее сдохнет, чем позволит себе пить из грязной посуды).       И вот, когда она раздевалась, заходила в воду, погружаясь в неё до талии, а потом садилась, прижимая к себе ноги, Фарлан, поглядывая на женское обнажённое тело, не ощущал ничего.       Леви сидела спиной к нему. Зелёная вода касалась сероватой кожи на выпирающим позвонках. Она приподняла руки и опустила их на бортик здоровенного таза — они нашли его на какой-то помойке, отмыли, заделали досками дырку на дне. У Леви волосы до плеч, и они, намокнув, стали темнее. — У тебя волосы быстро растут, — сказал он. Просто так. Без смысла. — Да, — отозвалась она. — Помнишь, ты совсем недавно меня стриг? — Ага. Изабель ещё кричала, что у меня руки из жопы и я порчу «такую красоту», — он засмеялся. — Но знаешь, у тебя правда тогда были красивые волосы. — Длинные, да? — равнодушно произнесла Леви, чуть повернув голову. — С ними неудобно.       Она коснулась пальцами мокрых волос и задумчиво покрутила прядку. — Помню, у мамы были длинные и угольно-чёрные волосы. Это было красиво. Я часто трогала их, когда была ещё совсем крохой.       Фарлан еле удержался, но не пошутил о том, что Леви и сейчас «кроха»: за такое она бы утопила его в этом тазу и ни капли бы не пожалела. — Знаешь, — Леви ухмыльнулась одними губами. — Я раньше думала, что у женщины обязательно должны быть длинные волосы. Потому что красиво… Но зачем мне они? Я же… — она вдруг подняла руки и задумчиво уставилась на них. — Я же не такая, как они.       Ему очень хотелось сказать, что Леви — мелкая, худая, с бледной кожей, вечными синяками под глазами, жидкими волосами, узкими и совершенно не манящими глазами, грубая и злая Леви — красива, но это было бы совсем глупым поступком. Они друг для друга опора и помощь, а не радостные объятия и сопливые слова поддержки. Такие отношения Леви бы просто не приняла: она вообще была одиночкой, к которой всё равно кто-то да тянулся.       Фарлан подошёл к ней и поднял с пола жёсткую мочалку. — А ну подними волосы, я тебе спину потру. — Да не нужно. — Замолчи, — цокнул он, закатывая, чтобы не намочить, рукава.

***

      Порывшись немного в сумке, Изабель достала второе яблоко. Вытерла его прямо о рубашку и, хмыкнув, протянула Леви. — Будешь? — вопрос вышел мятым, слишком уж быстрым и тихим, чтобы кто-то услышал. Она сама хотела это яблоко и искренне надеялась, что у Леви хватит совести отказаться.       Леви медленно повернула голову — ну хоть что-то она делает медленно. — Что? — Тыяблокобудешь? — протараторила девчушка, смотря во все глаза. — А, нет, ешь сама.       Была бы Изабель чуть взрослее или же умнее, то заметила бы этот грустный взгляд, совершенно меланхоличный поворот головы и лёгкое движение плечом. Даже будь это яблоко последним в мире, Леви ни за что бы его сама не съела.       Потому что была дурой.       А ещё потому что мама умерла. По-настоящему умерла. Леви давно научилась делить смерти: есть люди, которые могут исчезнуть, но потом возвращаются — неожиданной бурей, зарёй после тёмной ночи, старыми песнями и голосами. А те, кто умер навсегда, не возвращаются и забирают с собой абсолютно всё. Так однажды, проснувшись рано утром, Леви не смогла вспомнить лицо матери. Вот помнит, как мать расчёсывала длинные жиденькие волосы, как красовалась в зеркале, как улыбалась — легко, уголками тонких губ, а вот само лицо — нет, не помнит. И первое время воздух застрял в горле рыбьей костью, стал чем-то вроде затычки. Она как-то рыпалась, суетливо пыталась вспомнить, ну, воссоздать в голове хотя бы немного — не смогла.       Мама — та женщина, о которой Леви ничего не помнила, — умерла от голода, перед самой смертью отказываясь от крошек хлеба. Ибо дочь растёт. Кушать ребёнку надо. Она бы и себя сварила, если бы было надо для дочери. А Леви никогда эту жертву, почти что мученическую, принять не могла. Вообще никогда.       [Даже когда пройдёт много лет и она, чувствуя за плечами зелёный плащ с крыльями свободы, полетит через Лес, всё равно так и останется непонимающей.]       Если бы мама выжила, то Леви была бы с ней. Не было бы ни Кенни, ни ножа в руке, ни умения принять смерть и принести смерть. Ничего. Но мама умерла, и Леви пришлось не умереть. Просто, блять, как.       И поэтому, когда Изабель предлагает яблоко, Леви отказывается: самой умереть не страшно, страшнее остаться одной.