Образ в сиянии

      Итариль смотрела в сторону далеких скал на востоке. Теплый воздух мягко обдувал лицо, холодил обветренные губы. День был не слишком солнечный, свет мягкий, ласковый. В поддоспешнике ещё не было жарко. Вода уже сошла и грязь высохла, деревья робко оделись листвой, легкой как пух у едва оперившихся птенцов. Нежные молодые травы пахли свежо, еле уловимо, Беся приходилось то и дело осаживать, чтобы не принялся их щипать.       Самая лучшая погода для поединка — не печет голову, угрожая удушить в собственных латах, не дует и не подмораживает, если скинешь зимний плащ, чтобы не стеснял движений. И в грязи не перемажешься. Сберечь одежду в бою было для нее основной трудностью. Впрочем, свинья везде грязь найдет, как говорится. А если и не изваляется, так порвать умудрится. Идриль вспомнила, как показывая хадорским княжичам один из своих любимых приемов с топором, забылась, и её узкое шёлковое платье лопнуло по шву на бедре от подола до талии. Чтобы не опозориться перед главами Домов, которые должны были прийти с минуты на минуту, они втроем принялись смётывать материю обратно, нервно хихикая и мешая друг другу. Мальчишки краснели и пыхтели, путаясь в неровных стежках, а Идриль едва не хихикала, когда нить щекотала ее лодыжки и отдергивала ногу. В конце концов, взъерошенные, они вывалились гостям навстречу, и едва не покатились со смеху, переглянувшись и вспомнив свой маленький секрет.       Внешне она смирилась со своей неаккуратностью, но в душе всякий раз брала досада. При Маэглине позориться особенно не хотелось. Насмешничать не будет, но показывать свою неловкость в присутствии того, кто тебе не нравится — отчего-то особенно гадко. Хорошо что Маэглин почти не язвит. Хотя у него есть все основания отвечать ей взаимной неприязнью.       Бесь лениво трусил рядом с Мором. Копыта жеребцов мягко шуршали по звериной тропке. Кузен ехал рядом молча, глядя вокруг с завидной невозмутимостью, только в уголках губ притаился отблеск улыбки. Она то и дело кидала на него быстрый, нетерпеливый взгляд, но ни слова не говорила, считая ниже своего достоинства поторапливать кузена, канюча, как дитя малое. Оба меча были приторочены к седлу Мора и ждали своего часа. — Ты уверен, что это место не чересчур далеко от стен? — спросила она, оглядываясь на тени, судя по которым солнце миновало зенит, понимая что едут они уже долго, и всё острее ощущая, как начало деревенеть всё ниже поясницы. — Далеко или нет, ты обещала ехать со мной.       Она только хмыкнула пренебрежительно, не найдя лучшего ответа. Да верно, сама напросилась и потребовала, и сама же согласилась, что с его стороны честно будет поставить одно небольшое условие. Если вспоминать, все встает на свои места, но рауг побери, трудно поверить что они с кузеном, вот так, по-приятельски поехали «искать в поле славы»!       Они миновали ряд невзрачных скал, встающих из земли, словно мрачные воины, скрытые огромными иззубренными щитами. Она предпочла бы поле, где поединок меньше зависит от случая и можно атаковать и отступать безоглядно, нанося размашистые рубящие удары.       Маэглин остановил Мора, и это заставило ее очнуться от задумчивости. — Ну, кузен, готов скрестить клинки? — она одарила его надменным взглядом. — Не так рано, Тулкасова дочь. Надеюсь, ты памятуешь, что мы не только ищем место для поединка? — А что мешает нам сразиться сейчас? — Лишь то, что с вывихнутой рукой или заплывшим глазом не до любования красотами, — пожал плечами кузен. — И где же ты увидел красоты?       Итариль бросила взгляд туда, куда он указал. Поморщилась при виде темнеющих, как ласточкины гнезда, отверстий в кряже, за обломками скал. — Так ты меня притащил сюда как довесок к своей рудной экспедиции? — И все еще тащу. Мы далеко не на месте. — А лошади? Вести в поводу собрался? — Спутаем. — А если они убредут прочь, о мой всезнающий брат? — За час без четверти? Едва ли. — А если что-то с ними случится? — Здесь-то?       Он был прав. Стражи границ лиха уже давно не видывали. Но заплутали же однажды в этих местах два сына человеческих, хоть она и не поручилась бы, что их привел случай, а не воля Илуватара. Итариль вздохнула и, перекинув ногу через луку седла, спустилась на землю, и достала из сумы веревку. Маэглин предпочел замок: Итариль неодобрительно покачала головой. Лошадь не раб и не пленник, чтобы заковывать ее в железа.       Раугон недовольно зафыркал, уцепился зубами за её рукав, и она с напускной строгостью погрозила ему лишением морковки. Бесю, как и ей, не терпелось поразмяться. Что ни говори, конь и всадница друг друга стоили, правда, обладай Бесь грацией наездницы, давно переломал бы свои длинные, в белых чулках, ноги. Год назад ретивый конь едва её не угробил, скинув во время скачек наперегонки. Но она не держала зла на животное, и не побоялась вновь сесть в седло. Лжет тот, кто говорит, будто она после прошлого падения не оправилась! В конце концов, головокружения у нее не так уж часто, да и в обморок она упала с тех пор всего-то пару раз. Правда перед этим был месяц забытья, но ведь очнулась же! А то, что она видела в беспамятстве, всего лишь плод болезненного состояния.       Огорчало ее лишь осознание того, что у отца, будь он человеком, на голове прибавилось бы седых волос. Однажды Тургон, мрачный и озабоченный из-за интриг придворных, поведал, как страшно было родившееся понимание, что дочь оставит его… Что сталось бы с ним? А что сталось бы с Ондолиндэ после его смерти — ибо он совсем не было уверен, что надолго переживет Итариль… Король признался, что в часы, когда горе затмевало разум, и страшный исход её болезни надвигался на него, как ледяная глыба, он иной раз даже сожалел, что дочь отказала племяннику. Ему казалось, что будь дочь жива, то и такой брак благословил бы. Да за первого встречного отдал бы, лишь бы берёг! Тогда бы его утешением стали внук или внучка, и неважно, кто их отец. И развел руками — «видишь, дочь, насколько у меня от горя помутился разум?» Идриль, с трудом удерживаясь от гневной отповеди, почтительно, но непреклонно напомнила, что нипочем не свяжет себя узами брака, не будучи уверена в искренности чувств, своих и своего избранника.       Прежде, когда кузену только сравнялось сто, и он просил её руки, она настолько не помышляла о любви к нему, что даже думать об этом было нелепо. Он был сыном Аредель, почти братом! Да и не будь меж ними родства — нечто в нем претило ей.       А может, дело было в том, что кузен не казался ей искренним. Она не могла читать в его душе, и не могла понять, кто он на самом деле, и это бесило ее и немного пугало. Что у него на уме — кто б знал! Она не смела ему верить, как бы себя не уговаривала.       Следуя за Маэглином, она чувствовала, как под её каблуками мягко вминается в напоенную дождем землю истлелая прошлогодняя листва и прозрачные ростки. Ломион, похоже, хорошо знал куда идти, и она плелась следом.       Под пыльной каменной аркой кузен без насмешки подал ей руку. — Я и сама могу идти. — Идриль, недоуменно вскинув брови, прошла мимо. — Если изволишь выбирать путь сама — заплутать во тьме успеешь быстрее, чем позовешь меня. А мне недосуг искать тебя полдня. К тому же там легко оступиться, а я не хочу, чтобы ты расшиблась… раньше времени. — Такая безделица не помешает мне тебя победить, — фыркнула Итариль, но все же взяла брата за локоть, и поежилась, позволив тьме сгуститься вокруг. Касаясь его, она почти чувствовала, как кожу покалывают мурашки, сбегая по спине сплошным потоком, как немеет рука, и шла рядом так, чтобы не задеть спутника лишний раз. У Идриль не было поводов его сторониться, но что-то чуждое, неприятное, неуловимо-неправильное в нем вызывало отторжение, даже оторопь. Оставаясь в темноте с незнакомцем, чувствуешь себя беззащитным, и все чувства её сейчас были настороже.       Однако за последний год так или иначе они с кузеном много времени провели рядом, хоть и не всегда наедине. Город рос, и нуждался в более совершенной системе снабжения водой, нежели та, что существовала ныне. Маэглин, разумеется, был тут как тут, словно стервятник у издохшего осла, и выразил желание оказать посильную помощь в начинании на благо Ондолиндэ. Будь трижды проклято его хваленое «неравнодушие к судьбе города»! Они с кузеном оказывались среди нескончаемых обсуждений, а то и яростных споров на градостроительную тему. Главным образом именно их с Итариль участие не давало последним перерасти в драку, когда кузнецы из дома Гневного Молота доказывали зодчим, что правильность в расчетах и эстетичность это единое целое, а не «никуда не годится, если здесь будет голое железо». Бывало и весело, например когда три недели назад, во время испытания сифонной системы любопытным всей гурьбой пришлось спешно прятаться в доме Лотариэля от нахлынувшего весеннего ливня. Чудом зодчие не застряли в дверях, и здорово наследили на половике. На крыльце кто-то, запнувшись и падая, повлек прочих следом, и гости, как карточный домик, попадали в сени. Она растерялась и их с кузеном примяли к стенке, так тесно, что на миг Итариль почувствовала запах его волос, и тепло, прятавшееся под его расстегнутым весенним полушубком. А мгновение спустя вместе они смущенно присоединились к общему смеху и успокаивали суетящуюся хозяйку, после чего все минут на двадцать прилипли к окнам, споря, заработает сифон или нет, с учётом сопротивления системы фильтрации, и чертя кривые схемы на запотевших стеклах. Итариль все не покидала мысль, что щеки у кузена заметно порозовели. Сифон, оставленный во дворе, к слову, работал, — на горе изобретателю: вода вылившаяся из него, подмыла клумбы. В остальном бесконечная болтовня, в теории весьма интересная, через пять минут начинала казаться нудной заумью, но в речах знатоков именно ей приходилось отделять зерна от плевел, что доводило Идриль до белого каления. Ведь она принцесса и не может пустить столь важные дела на самотек. Нет, без милостивой леди, которая рассудит спорщиков и знает что лучше для Ондолиндэ, здесь не обойтись. В общем, сплошное испытание ее терпения и доброжелательности. Зато как хорошо было после утомительного дня без всяких задних мыслей задать жару деревянному балде, или пострелять из лука, пока не начнет ломить спину, а сумрак не скроет мишень. Или просто отработать приемы в «доме упражнений». Каждый в свободное время мог прийти туда и помахать тренировочным мечом, или копьем с войлочным наконечником. Именно этой привычке она и была обязана сегодняшней прогулкой. Маэглин тоже время от времени навещал дом — будто оружие не обрыдло ему еще в собственной кузнице. Не раз они сходились в учебном поединке, но всякий раз кузнец или сдавался, или бился в неполную силу. Итариль это ненавидела даже больше, чем само его появление, нарушавшее ее уютное одиночество. — Дерись же, рауг тебя побери! Иначе мог бы и не приходить! Здесь уже есть один безответный балда! — Итариль пнула глухо загудевшего болванчика. — С чего ты взяла, что я позволю себе тебя ударить, незабвенная? Я берегу твою красу, — впервые за долгое время кузен позволил себе паскудно улыбнуться, — и льщу себя надеждой, что не напрасно.       Она, покраснев, вспылила ощущая еще большее желание надрать ему задницу в честном бою. — Еще чего. Можешь меня не щадить, поскольку мои сомнительные прелести тебе не достанутся. Ну же, прими бой. — Итариль, нет, — уже без тени веселья ответил кузен. — Твоему отцу не понравится, если это будет настоящий бой. Я дорожу его добротой, и не хочу огорчать. Идриль фыркнула, плюхаясь на соломеный тюфяк на полу. — Какой же ты скучный, корыстный сквернавец! Чхать тебе на папино спокойствие. Я не собираюсь ябедничать, как дитя малое, пусть это будет нашим секретом. — А какой мне в этом прок? Прыгать и задираться тебе на потеху, способен и твой кот, а я обойдусь. — А ты еще и чего-то хочешь за победу? — Не за победу, а лишь за поединок. — А не лопнешь? — прищурилась она. — Ну как знаешь. Тогда не буду тебе мешать, ты ведь, кажется, способна обойтись и одним балдой. Две недели её одолевала дремучая тоска. Из серой грязи, растаявшей в кольце стен, хотелось вырваться. Прорваться с боем, пока не заворожили тебя грязные водовороты, превратив в мертвую, окостеневшую от скуки статую. Желание скрестить мечи только усилилось — в «доме совещаний» советники и зодчие увязли, сравнивая разные способы облагородить Ондолиндэ и никак не могли прийти к решению. Итариль это выматывало хуже зубной боли, особенно нагоняли уныние попытки отцовских приближенных интриговать. Нрав у неё был вспыльчивый, упрямый, и в такие моменты больших трудов стоило ей скрывать его за милостивостью и любезностью. По настоящему это было видно в доме упражнений — во время фехтования, когда она билась яростно, словно одержимая, упивалась ударами. Она подловила брата после одного из его визитов к Тургону, и, схватив за руку, потащила туда, где их не потревожат, к дверям маленького балкона за тяжелой занавесью. — Ты еще не передумал? — И относительно чего я должен был передумать? — Помериться силой. — Силой? С тобой? — недоверчиво прищурился кузнец. — И опытом. Я тебя в три раза старше, — угрюмо добавила принцесса. Кузен улыбнулся, почти мечтательно и очень хитро, помедлил миг и ответил чинно: — Хочешь схватку — будет тебе схватка. — На настоящих мечах! — Заточенных? Ты смерти моей хочешь? — Я хочу знать, насколько ты хорош в настоящем бою. Обещай мне не сдерживаться. — Я знаю, что сама ты сдерживаться не будешь. Но все же если я буду биться в полную силу, я могу тебе руку сломать или нос расквасить. — Он у меня и так кривой. Ты меня слышал — никаких игр в поддавки. И потом, может это я тебе нос сверну. — Я-то к этому готов. Особенно после давешнего фонаря. Итариль рассержено засопела, пристыженная. Синяк под глазом она ему поставила случайно, уже после поединка торопясь снять шлем. — Нам могут помешать. Я думаю, неплохо будет отправиться за стену. Заодно покажу тебе кое-что интересное. — И что ты мне покажешь? Кому-то и козявки из носа крайне интересны. — Ну спасибо. Я говорю о соляной пещере. Помнится, тебе это было небезразлично. Она и в самом деле заинтересовалась, когда об этом зашла речь вечером в кузнице Маэглина, когда там собрались знатоки рудного дела. — Идет! — она протянула ему руку, и он пожал её в ответ. — Идет. Ее хрупкую нежную кисть сжали в шершавой и сухой ладони. И вот теперь она вновь чувствовала как покалывает её собственная ладонь, вздрагивает, если Ломион чуть ближе придвигается, обходя что-то для неё невидимое. Темнота вокруг сгущалась все сильнее, все осязаемее, светлый луч яркого света позади сникал под натиском тьмы, не сдававшей ни пяди своих владений. Коридор уходил вниз с уклоном и скоро скрылись даже воспоминания об отсвете весеннего солнца. Она очутилась с ним в серо-черном царстве, где обитают дымные кошки, кобольды и прочая погань, вроде ящерицы с людской головой. Они спускались все глубже и глубже по лестницам, которые нельзя было назвать рукотворными. Иногда коридор сужался так, что они, проходя, едва не касались камня руками, и Итариль чувствовала совсем рядом обветренную тушу скалы, иногда коридор становился залом, огромным как дом собраний в Ондолиндэ. Итариль чувствует, как нависает над ними косная ветхая каменная толща, непреодолимая твердь, сквозь которую не пробиться мысли. Маэглин зря боялся, что она потеряется — каменная громадина и темнота давили на неё, — не пошевелиться, некуда бежать. Как кузен находит дорогу сквозь эту кобальтовую темноту — было выше её понимания. Удивительно, как Маэглин в своем сознании умудряется видеть в этих глыбах внутренние потоки и течение, распознавать секреты, скрытые в их глубине, видя сквозь сланец и гранит богатства, как золотых рыбок в хрустальном пруду, как вор тайники хозяев. Ломион здесь чувствовал себя уверенно, как в своей кузнице. Может, выскочи на них страховидло с глазами эрухини и туловищем аспида, он с ним запросто раскланяется, спросит о здоровье деток, и пойдет дальше? Когда Идриль уже начало казаться, что они петляют в хитроумной ловушке, порожденной искажением, Маэглин остановился и выпустил ее руку. Она чиркнула покрытой серой палочкой о кресало, и, щурясь от режущего очи яркого света, ахнула, глядя по сторонам. Кристаллы ультрамарина и хризолита теплились вокруг них, как венчальные свечи, отражая свет. Как россыпь жемчуга на сером бархате, зубы на истлевшем черепе морского чудища, уже не страшные, но завораживающие. Хрупкие нервные грани, обточенные ветром и водой, таились тут на протяжении тысяч лет забытым кладом. Знал ли кто им цену? Итариль посмотрела на разом ставшую щуплой и потерянной фигуру кузена. Оглядела его резко очерченную, протянувшуюся далеко в провал пещеры тень, смолой струящуюся туда, где свет рассеивался. Брат ее не превратился, шаг за шагом идя в темноте, в чудовище, лишь имеющее привычные очертания, как она боялась. У него не выросло ни хвоста, ни клыков. Маэглин, морщась прикрыл глаза, пытаясь ощупью изловить огонек. — Потуши. Она отшатнулась. — Я хочу посмотреть, куда ты меня привел! Я насмотрелась на тьму и пустоту, благодарю покорно! — Потуши! — с нажимом повторил кузен, жмурясь, прикрыв глаза ладонью. Она с недовольством потушила лучину. — Какого балрога!.. — Тише, — едва слышно прошептал Маэглин, делая шаг вперёд, и прижав ладонь к ее лицу на половине вдоха. От прикосновения ее пробрали мурашки, она замерла на миг, а затем яростно попыталась освободиться. «Это всего лишь Ломион, и в нем нет ничего жуткого и колдовского» — напомнила она себе, резко сбрасывая его руку. Щеки горели, будто ладонь, прижимавшаяся к ним была раскаленным железом. Кузен, затаив дыхание, вслушивался в отзвуки, но сама она так пыхтела, что не могла бы услышать ничего. — …Не смей меня… — Молчи! Минуту они вслушивались, не слыша ничего, кроме подвывания ветра. Она попыталась почувствовать то что так его насторожило, но не сумела. Наконец, кузен соизволил объяснить свою выходку. — Должно быть, крысы, или летучие мыши. Мне почудилось, что кто-то ходит вдалеке. — Ну и ну! Здесь есть мыши? — В прошлый раз не было. Но за месяц много могло поменяться. Идем. Он вновь взял ее под руку и повел. Чем ниже, тем холоднее был воздух, не знавший весны, ни разу не теплевший от сладких запахов цветения. Интересно, ему и в самом деле тут нравится среди сырости? Сколько раз он был тут, сколько часов провел среди гулкого эха? Здесь она не могла сбросить с себя наваждение из далекого прошлого, где холод сдавливал ее среди ледяных глыб, где, поднимая очи горе, не видишь звёзд, в которых отказано проклятым изгнанникам, и бредешь, подобно слепцу, в неизвестную бесконечность, цепляясь за чью-то руку. Она сплела пальцы, стиснула чужую кисть. Та слегка сжала ее собственную. «Уже скоро. Потерпи», — и она едва не ответила «да, отец!» — и в тот же миг ощутила жгучую досаду на себя. Это не папа, это всего лишь Маэглин в его дурацком лабиринте. Боги, как же ей это надоело! Будь проклят день, когда она уступила! — Ликуй. Мы пришли. Итариль в его голосе почудилась усмешка и она пробурчала в ответ: «не прошло и полгода!». Вокруг по-прежнему не наблюдалось ничего поразительного. Рядом послышался тихий плеск льющейся жидкости: Идриль почувствовала легкий неестественный запах. Приходилось очень сильно присматриваться, чтобы различить еле виднеющийся силуэт кузена. — Что ты там делаешь?  — Да будет свет! — ответила тень. Тихо булькнуло, и в руках у кузена начало нарастать сияние. Она сощурилась и отступила, даже столь мягкий свет после почти кромешной темноты резал глаза. За стеклом фонаря мягко переливалась равномерно светящаяся жидкость, в которой заканчивали таять, как сахар в воде, мутные кристаллы. — Незаменимая вещь для рудокопа. Равномерное свечение, не коптит, и пожара не вызовет, — пояснил кузен. — Изобретение отца Нириэн, правда, гномы приписывают его себе. Уверенно разгорающийся голубой свет был ни капли не похож на колеблющиеся языки пламени от свеч и факелов; он казался надежным. Она протянула руку, коснулась стекла и вздрогнула, ощутив вместо ожидаемого холода тепло, будто от живого существа. Ощущение показалось жутковатым, — все равно что в пустой темноте внезапно нащупать живую теплую плоть. — Можешь подержать, если озябла, — любезно предложил кузен, которого, похоже, слегка позабавил её интерес. Ломион слегка приподнял лампу и та осветила его, уже не делая похожим на ночной кошмар. — Странно… я не думала, что он будет теплым. — Многое не то, чем кажется на первый взгляд, — лукаво произнес Маэглин. — Обернись-ка, и поймёшь что я прав. Итариль повернулась и завороженно уставилась на нутро пещеры. Колонны соляных выростов окружили их, будто они в пасти у чудовища. Над ними плыл отзвук волн небесного сияния Хэлкараксэ, где она впервые увидела среди яркого ветра очертания светлого города, невесомым, недостижимым видением, танцевавшим над горсткой изгнанников. Здесь свет змеился над ее головой, закованный в толщу камня. Она подняла глаза туда, где прожилки, подобно волнам, вздымались и опадали, движением, замершим еще в эпохи прежде звезд, колеблясь эхом Айнулиндалэ, всколыхнувшим гладь спокойствия и пустоты. Она разглядывала причудливые водовороты и ревущие буруны, застывшие в узорочье камня. Казалось, они перетекают, когда ты отводишь взгляд, и среди тысячелетий обрушиваются пенными волнами. Ей вспомнилась мамина сказка, из детства далекого и случившегося с другой девочкой, о том, что в темноте моря, там где не мерцает свет Варды, обитатели дна светятся сами по себе, и служат светом друг для друга, — все эти морские звезды, кораллы, рыбы и моллюски, яркие, как прабабушкин цветник. Таково звездное небо или дно морское, и меж этими гранями мира она теперь качалась среди волн на корабле, плывущем даже в штиль. Свежий ветер сквозил вокруг, и казалось, что она скользит по воде. Свежий, пахнущий солью сквозняк напоминал морские ветры, и, казалось, стоит отвернуться, колыхал волны, шелестел окаменелыми ветвями древесными, простершимися над головой в породе, будто покрытые тысячами тысяч светлячков листья. — У этого фонаря света есть ещё одно любопытное свойство, помимо прочих, — донеся будто издалека голос кузена. — Он меняет наше восприятие. То, как мы видим мир, зависит лишь от освещения. Иной свет и иная тень, — и ты уже не узнаешь привычного. Идриль почти забыла о нем, следуя взглядом сквозь яркие сплетения, сквозь вязь, соткавшуюся в причудливые очертания, переплетающуюся густо, как свежие душистые побеги вьюнка, оплетающие и удушающие стебель, но вместо сладких и нежных розоватых цветов там словно красовались искристо-голубые незабудки. Глядя лишь вверх, она отступила на шаг, околдованная и не заметила, как качнулась назад, не чувствуя, что теряет равновесие, как кузен придержал ее за талию, не позволив упасть. Его руки уверенно ее направляли, — Маэглин будто вел ее в странном размеренном танце; и она, как художник готова была, разглядывая сияющее совершенство нерукотворной фрески на потолке, отступить на шаг в пустоту, — но не упасть, а воспарить. — Закружилась голова? — Это зачарованное место… Как ты нашел его? И откуда этот свет? Хитрость айну или ты задобрил местных бесенят? — Я ведь говорил — камень был здесь всегда. Просто смотри. Пусть неведение тоже будет частью волшебства. Тебя едва ли увлечет рассказ о разных породах и включениях, которые говорят о флюоресценции минералов. Но это всего лишь другой свет, сияние рождается от нашей лампы. Тут нет никакого чуда. Вернее, оно было всегда, просто мы не способны его увидеть. Однако если тебе так хочется — не могу запретить считать меня волшебником. Она хмыкнула насмешливо, и отпустив его, шагнула вперед. Чувствуя под ногами камень, закружилась на месте, слыша, как смех отразился эхом от стен, а огни закружились над ней вихрем сияния, замигали как процессия с факелами. Она поймала Маэглина за руку и упала в его объятия. — Итариль, mirion… …Она почувствовала его дыхание на своей шее, тихий, но ласковый шепот. Она взглянула на него и отвела глаза, мягко отстраняясь. — Тебе в самом деле нравится здесь? — Да. Но зачем ты показываешь богатства эти мне одной? Чего ты жаждешь? Или надеешься что я запрусь здесь, очарованная твоими самоцветами, став среди них еще одним сокровищем мрачной пещеры? — Я не заслуживаю столь дурного мнения обо мне. И ты ошибаешься, говоря что это сокровище лишь для одной тебя. Я хочу одарить этим весь Ондолиндэ. И надеюсь, ты мне поможешь. — Значит я все же не ошиблась, и тебе от меня что-то нужно. Расскажи, что ты затеял? — Позже. Этот разговор еще успеет тебя утомить. Лучше посмотри на эту лазуревую россыпь. — Маэглин осторожно увлек ее дальше, туда, где поле из васильков и незабудок в небесах уставилось на нее сотней очей. У неё перехватило дыхание, а сердце забилось чаще, словно перед встречей с судьбой. Воспоминание вновь замерцало яркими красками, застлав собою все сущее. Все, кроме яркой светящейся синевы. Синева герба, от которой светлые глаза юноши становятся такими же яркими, ультрамариновыми. Он кланяется ей, он клянется, что не предаст верность принцессы никогда, и острое предчувствие вспарывает гладь бытия в этот миг. Она поняла, что с этой синевой связанно самое важное в ее судьбе. Знание это, столь же твердое, сколь и неизъяснимое, таится от нее, как сом на дне омута, заглотивший кольцо с самоцветом, которое засияет вновь, нежданное и всеми забытое, когда старую рыбину извлекут на свет. Знание, что эту синева вновь явится знамением, когда настанет час решиться, или раскаяться… а может, возрадоваться, очиститься. Какое место тебе начертано среди моих звезд, человек — труса, предателя, палача, спасителя, брата? Синим ли станет саван мой, синева ли разольется на подоле моего венчального платья? — Это прозвучит банально, но их свет напоминает мне о тебе. Твои глаза таят в себе свет, так же как эти камни сияют так, только если ты смотришь на то, чем дорожишь. Я понял, что полюблю тебя, увидев как ты радуешься моей матери и мне. В твоих руках моя судьба. Когда ты на меня посмотрела, я пропал. Она обращает взгляд на кузена, когда тот заговаривает, все еще думая о васильковой небесной синеве во взгляде Хуора. Нет, те глаза что смотрят не нее, это вовсе не взгляд ее судьбы. Его глаза походят на другой камень — обсидиан, гладкий и ровный, когда обточен в каплю, и смертоносно острый когда разбивается на мелкие осколки. Драконово стекло. Она не ответила, и в безмолвии они бродили от одного чуда к другому — от звезд к цветочным бутонам, от цветника к застывшему водопаду, а от водопада к клубящимся фиолетовым облакам, пока яркие сполохи и точки не запечатлелись в ее глазах, а свет чудесного фонаря не начал понемногу иссякать. Свет на поверхности внезапно наваливается, неприятно режет глаза и это неожиданно и удивительно. Словно ты — это не ты. Словно забыл дома что-то важное, но даже не знаешь, что ты этим важным некогда обладал. Кони ждали их, и принялись нетерпеливо переступать и фыркать. Идриль, скрывая то, что несколько сбита с толку, с радостным возгласом подлетела к Бесю. Казалось, с тех пор как она зашла в скальный чертог блуждать в каменной пасти, полной гранитных зубов, прошла целая вечность, но тени на земле говорили, что минуло лишь меньше часа. Итариль покосилась на лампу, яркий свет которой стал едва различим под лучами солнца. Надо же, какая красота прячется в мире всего лишь другого света. Она распутывала Беся, размышляя об облаках, звездах и морских волнах. Мечта уносит ее мысли далеко. С досадой смотрит она на выглядывающую из-за бока лошади гарду меча. Она очутилась в седле, и кони зашагали к тропке вдоль опушки леса. На неё напала задумчивость, и драться с Маэглином уже не хотелось. Кузен рядом ехал молча, глядя вокруг. Оба меча по прежнему были при нем. Заточенный и незаточеный. — Так зачем ты показывал мне эти чудеса? — Знаешь о чем говорит это свечение? Эта руда содержит свинец. А ещё дар Ауле. И если копать дальше вглубь под землю, откроются богатые залежи. Свинец как нельзя лучше подходит для того, чтобы проложить трубы под городом. Он пластичный и ковкий, устойчивый к ржавчине. То, что искали наши ученые мужи. Богатства этого места хватит чтобы обеспечить водой весь Тумладен. Эктелион может начать кусать локти. — И где подвох? — Здесь. Это место слишком далеко от города. Я хочу заручится твоей поддержкой, чтобы убедить дядю и князей, что добывать тут свинец безопасно. — И с чего бы мне быть на твоей стороне? — Исключительно ради здравого смысла. И в самом деле. Способ был не самым простым, но самым удобным. — Так вот зачем ты меня сюда притащил. А я-то надеялась, что это не очередная интрига, а робкая попытка меня очаровать. — И это тоже. Разве ты не очарована? Она вынуждена была признаться себе что в чем-то не ошибается.