Чай

Запульсировали сосудики между десной и верхней губой. Мята обжигалась, от воспоминаний о ее запахе становилось мутно в голове и тошнило. Но под губой пакетик не пах ничем. Слюна медленно скапливалась за зубами мудрости. Мята пульсировала, обжигала, билась маленьким огоньком под самым носом. Откинутая назад голова освобождалась от тела чуть ниже подбородка. Руки и ноги медленно поворачивались по кругу. И чужие поворачивались следом за ними. Если закрыть глаза, то все сливалось в единое пространство. За спиной пропадала последняя граница пространства: пол. Свой или чужой язык вытолкнул пакетик из-под губы. Что-то дохнуло мятой, и вкус вернулся. Мята перечная, мята курчавая, мята садовая… Еще какие-то травы и, кажется соль. Во рту стало прохладно и очень сухо: пустыня сухого льда. Губу щипало от соли и сухого прикосновения чужой губы. Пальцы начали неметь, и вместо ладоней остались две культи с неопределенными концами. Они растворялись где-то на предплечье, до локтя. Локти все еще ощущались. Колени – нет. Тело растирали мятной охлаждающей мазью от кашля, и запах мятый забивается в нос, в уши, в глаза. Тошнота собиралась где-то между ребрами и позвоночникам и тоненькой скользкой змейкой подползала к горлу. Потом становится тепло, и во рту снова скапливается слюна, но уже чистая, без мяты, которая забивалась в нос, в уши, в глаза. Голова вернулась к телу и запрокинулась уже осознанно. За закрытыми глазами пропала последняя граница, где заканчивалось свое. Густая, кипящая карамель, вздувающаяся пузырями, тянущаяся упругой нитью, если ее зачерпнуть, слоями собирающаяся на поверхности, снова вздувающаяся… Вариться в сахарном сиропе, жирной смеси сахара и сливок, поскрипывающей на зубах кристаллизовавшимися кусочками. Это кажется приятным несколько секунд. Потом карамель неприятно липнет. Душные руки смяли плечи и потянули, снова смяли, как свежее тесто. Каждая косточка ощущалась пластилиновой, но что-то тянущейся болью ныло во всем теле. Начало отпускать. Появилась тошнота: от головокружения и ощущения чужого, соприкасающегося со своим телом. От этого чужого стало отвратительно и мерзко. Вытолкнутый пакетик нашелся быстро и вернулся на свое место. Мята больше не вызывала тошноту. Голова снова закружилась. Тошноту вызывала не мята. * — Я так рада, что у меня есть теперь автограф! — Это было очень круто. — Ага. А ты заметила, как ей тяжело было говорить про историю создания? — Ну конечно. Всего год же прошел со смерти ее парня. Блин, это же так грустно. — Хочу потом поискать фотки какие-нибудь. Мне кажется, он был красивым. Она про него так пишет… Вот это настоящая любовь! — Вот это настоящая жизнь вообще! Я тоже уеду в Индию, если у меня что-то такое же случится. — Совсем глупая? Она же любовь всей своей жизни потеряла! — Зато написала книгу. Она теперь известная писательница. А любовь еще встретит. Мне кажется, в нее еще точно кто-то влюбится и она тоже. — И потом напишет об этом. — Только надеюсь, что в этот раз ее парень не умрет и она будет счастливая. * Из протокола собрания литературного клуба Mercurial Ф.С. Ты говоришь о том, чтобы убрать имя Леменева из списка членов клуба? Е.Т. Да. Во-первых, это вопрос репутации. Имя Леменева может сейчас всплыть в каком-нибудь интервью Мещевой, и что тогда? Б.П. Она — независимый человек, мы это уже решили. Юля не претендует на отношения с нашим клубом. Если что-то такое будет, это легко решить с Юлей в личном порядке. Она неглупая девушка. А.П.К. И Юля для многих из нас нечужой человек. Для тех, кто был особенно близок с Митей. Е.Т. И это как раз второй вопрос. Прошло уже сколько? Полтора года? Как расширился клуб — и многие уже не знают, кто такой Дмитрий Леменев. Я застал его несколько последних месяцев, кто-то не застал совсем. То, что я видел — пьющий, но не теряющий остроумия и очарования молодой человек. Но был ли он выдающимся писателем? Ф.С. Не забывай, он один из тех, кто собрал Меркуриал. Е.Т. Да, я помню. Но что был Меркуриал тогда и что он сейчас? Я не видел ни одной нечерновой строчки Леменева. А его имя сейчас стоит в одном ряду с выдающимися писателями нового века. Ему, как и всем Меркуриалам, авансом дана слава гения. Кто-то сейчас ее подтвердил. Кто-то нет: как есть бывшие члены клуба, которые сейчас занимаются чем угодно, кроме литературы. За Леменевым же остается этот аванс гениальности. Но стоит ли оставлять его за ним? Он не успел, ему было двадцать пять: за такой срок что-то можно успеть сделать. Он мог успеть вспыхнуть, а сейчас он не сможет уже ничего, и мы никогда не узнаем, смог ли бы он оправдать возлагаемые на него надежды. Я думаю, нет. Мы ждали, пока его талант вызреет, рассчитывая собрать роскошный урожай, но растение было уничтожено, и мы не узнаем, был ли бы там хоть один плод и был бы этот плод вкусен. И было ли уничтожено, вспомните подробности, как тело оказалось на дороге… А сам Леменев в последние несколько месяцев? Есть хоть кто-то, кого он не задел своей грубостью? Его падение началось давно, и случившаяся катастрофа — просто искусственно ускоренное завершение. А.П.К. покинул зал собрания. Е.Т. Я говорю это не из неуважения к Дмитрию. Он был харизматическим лидером. Он был для многих из нас близким другом. Но был ли он талантливым писателем? Потому я решительно против сохранения имени Дмитрия Леменева в списке наших имен. И.Б. Это сильное заявление. Ф.С. Как председатель встречи, я выношу вопрос на голосование. * Имя, ему нужно было имя. Он сделал пробел после «сказал» и не мог поставить точку: нужно было имя. Кто сказал? Он откинулся на спинку стула, глядя на чистый белый лист. Лист мерцал в вечерних сумерках, под ним горел красный огонек выключенного звука. Машина мягко гудела, и левая рука, лежащая рядом с клавиатурой, чувствовала, как из нее выходит теплый воздух. Правая рука потянулась к форточке, чтобы открыть и можно было вдохнуть свежего воздуха и покурить. Кухня была маленькая, до всего рукой подать. Если чуть-чуть развернуться, то можно взять ложку, а если поворачиваться в другую сторону, то открыть холодильник и достать что-нибудь оттуда. До плиты только вот далеко: надо будет встать. Вставать он не собирался. Ему не нужно было. Нужно было имя. «Том» «Том Джонсон?» Рука свешивалась из форточки. Пальцы держали сигарету. Курить хотелось не так сильно. Но это позволяло не писать имя, а думать: руки-то заняты. Вместо белого листа появился лист заполненный. Его вид успокаивал. Он глубоко вдохнул и занес пальцы, чтобы утвердить Тома Джонсона. Что-то, однако, мешало. Он вернулся на несколько строк назад. Тот, кто «сказал» появится и потом. И пока не было ясно, правда ли он Том Джонсон или кто-то еще. Ноги заныли от сидения за столом. Спинка стула врезалась в спину. Плечи тоже болели. Двигались только пальцы и иногда правая рука, чтобы покурить. Шея затекла. Голова начала клониться вниз, дыхание выравниваться. Сбросив сон, он написал: «Джон» «Джон?» Со злостью стерев Джона, он снова задумался. Впереди было много другой работы, и выбор имени казался пустяком в сравнении с ней, но почему-то очень важным, принципиальным пустяком. Он не мог позволить себе идти дальше, не разобравшись с этим. Он достал руку с окурком из форточки. Окурок отправился в пепельницу на столе. Рядом стояли пустые тарелки с крошками, по которым можно было восстановить, чем питался обитатель квартиры. Если бы сейчас случилось извержение вулкана и все так законсервировало, то археологи через триста-четыреста лет могли бы сделать прорыв в изучении питания молодого человека в начале XXI века. Результаты открытия выявили бы причину физической деградации населения: превышенное содержание углеводов и транс-жиров, отсутствие распорядка, превышенный калораж при сидячем образе жизни. Все это выливалось в проблемы с суставами, зубами (на чем еще сказывалось постоянное курение). Нарушения в осанке в связи с низкой физической нагрузкой. Он потянулся, чтобы размят кости, и взглянул на улицу. Из окна видно было пешеходную сторону и половину дороги. В окнах дома напротив разные люди что-то делали. Готовили ужин, смотрели телевизор, убирались. А внизу, на улице, гуляли с собаками, покупали фрукты в магазине на первом этаже, вынесшемся за пределы дома и палаткой раскинувшийся снаружи. Кто-то просто шел, кто-то спешил. Вид из окна нагонял тоску. Том Джонсон был рутинной, тупо ноющей необходимой работой, но он был лучше всего, что происходило за пределами квартиры. На какое-то мгновение появилось желание покинуть квартиру и пройтись. Хотя бы за сигаретами. Левая рука нащупала пачку: там оставалось еще две. Надо было идти. Ноги требовали движения. Работа требовала исполнения. Все его существо разрывалось от количества требований. Ни одно из них не было невыполнимым, но ни одно из них ему не нравилось. А он старался жить так, чтобы не зависеть от чужого мнения, стереотипов, быть свободным человеком и делать то, что он сам считал нужным для себя. Он занес пальцы. Том, Том Джонсон, Джонсон Том, Том, Джо, Томсон Джон — кто-то что-то сказал, так ли важно, кто? И, если смотреть дальше, — так ли важно что? Он закрыл форточку, закрыл лист. Напишет завтра. Может быть, завтра будет лучше, и в нем появится не Том Джонсон. * Ноги у Юли болели после восхождения на холм. Рукам было жарко в длинных рукавах рубашки, но снять ее Юля не решалась. Солнце палило так, что даже положенный мамой в чемодан медицинский крем от загара не спас бы кожу. Голова вспотела под широкополой шляпой. Волосы были мокрые. Юля это почувствовала, когда поправляла слетевшую набок завязку. Джо, вызвавшийся проводником, широко улыбался: «Ну что, хорошо? Хорошо я тебя привел? Красиво?» Юля улыбнулась одними уголками губ, сделала легкий кивок и отвернулась. Ветерок был такой легкий, что его можно было принять за плод воображения или чье-то дыхание рядом. Пахло горячей землей и кремом. А где-то внизу рос чай.