***
Казалось, дети были повсюду. Кибом стоял в кухне, где пахло свежим молоком и тальком, ожидая, пока Мин Гонхи закончит вытирать с пола яблочный сок. Начинающий ходить малыш жался к ноге Гонхи; второй в это время вытаскивал из кухонного шкафа крышки от кастрюль и хлопал ими друг о друга, изображая игру на тарелках. На высоком стуле сидел ребенок, улыбавшийся сквозь маску из шпинатного пюре. А по полу ползал еще один кроха, выискивая что-нибудь опасное и запретное, что можно засунуть в свой маленький жадный ротик. Кибом не любил скопления детей, и ему было неуютно в их окружении. Он чувствовала себя, словно Индиана Джонс в змеиной яме. — Это не все мои, — поспешила объяснить Мин Гонхи, нагнувшись над раковиной. Малыш по-прежнему волочился за ней, словно якорная цепь. Она отжала грязную губку и сполоснула руки. — Мой только этот, — она указала на прилипшего к ней мальчика. — Тот, с крышками, и который на стуле — дети моей сестры Сою. А ползает ребенок моей кузины, я нянчу его. Раз уж я все равно сижу дома со своим, так почему бы не присмотреть? «Логика сумасшедшей», — подумал Кибом. Но, что самое интересное, Мин Гонхи вовсе не выглядела несчастной. Она как будто не замечала повисшей у нее на ноге гири, ее не раздражал грохот крышек. В ситуации, которая для Кибома обернулась бы нервным срывом, Мин Гонхи выглядела женщиной, которая точно знает, где ее место, и вполне им довольна. Кибом подумал о том, что когда-нибудь и Мин Суа, будь она живой, превратилась бы в такую же наседку. Настоящая мать большого семейства, с удовольствием подтирающая пол на кухне. Мин Гонхи была очень похожа на свою младшую сестру, отличаясь разве что более пухлой комплекцией. А когда она обернулась и солнечный свет упал ей на лицо, у Кибома возникло жуткое ощущение, будто он видит перед собой ту женщину, чей труп недавно осматривал в морге. — С этими маленькими проказниками я совершенно ничего не успеваю, — в шутку пожаловалась Мин Гонхи. Она подняла болтавшегося на ноге малыша и ловко подсадила его на бедро. — Так, давайте посмотрим. Вы ведь пришли насчет цепочки. Сейчас я принесу шкатулку с украшениями, — она вышла из кухни, и Кибом запаниковал, оставшись наедине с тремя малышами. На его колено легла липкая ладошка, и, посмотрев вниз, Ки увидел, что ползающий малыш жует отвороты на его джинсах. Он немного отстранился, а затем отошел подальше от беззубого рта. — Вот она, — сказала Мин Гонхи, вернувшись со шкатулкой, которую поставила на кухонный стол. — Мы не захотели оставлять это в ее квартире, ведь там постоянно толкутся разные уборщицы. Братья решили, что мне следует держать ее у себя, пока семья не решит, что делать с драгоценностями, — она подняла крышку, и зазвучала нежная мелодия «Где-то моя любовь». Гонхи, казалось, тут же растворилась в музыке. Она сидела, не двигаясь, и глаза ее медленно наполнялись слезами. — Госпожа Мин! Женщина сглотнула слезы. — Извините. Должно быть, это мой муж поставил. Я не ожидала услышать… Прозвучали последние сладостные ноты, и музыка смолкла. В тишине Гонхи уставилась на украшения, скорбно склонив голову. С печальной неохотой она открыла одно из отделений, выстланных бархатом, и вытащила оттуда ожерелье. Кибом почувствовал, как забилось сердце, когда он взял из рук Гонхи украшение. Цепочка была в точности такой, какой запомнилась ему еще в морге, когда он увидел ее на шее Мин Суа, — крохотный замочек и ключик на тонкой золотой нити. Он перевернул замочек и увидел на обратной стороне клеймо: 18 карат. — Откуда у вашей сестры это ожерелье? — Не знаю. — А вам не известно, давно ли оно у нее появилось? — Это, должно быть, что-то новое. Я никогда его не видела до того дня… — Какого дня? Мин Гонхи с трудом проглотила слюну и тихо произнесла: — Того дня, когда я забрала это из морга. Вместе с другими украшениями. — На ней также были серьги и кольцо. Их вы видели раньше? — Да. Она давно их носила. — Но не цепочку. — Почему вы все время спрашиваете об этом? Какое это имеет отношение к… — Мин Гонхи запнулась, и в глазах ее промелькнул ужас. — О Боже! Вы думаете, это он одел на нее цепочку? Малыш, сидевший на высоком стуле, почуял неладное и возвестил об этом с помощью плача. Мин Гонхи опустила своего сына на пол и поспешила взять на руки плачущего мальчика. Прижав его к груди, она отвернулась от ожерелья, словно пытаясь защитить ребенка от зловещего талисмана. — Пожалуйста, заберите это, — прошептала она. — Я не хочу оставлять эту вещь в своем доме. Кибом положил цепочку в пластиковый пакетик на молнии. — Я оставлю вам расписку. — Нет, так забирайте! Я не против, чтобы вы оставили ее у себя. Кибом все равно написал расписку и положил ее на кухонный стол возле детской тарелки с остатками шпинатного пюре. — Мне необходимо задать вам еще один вопрос, — мягко произнес Ки. Мин Гонхи продолжала ходить по кухне, взволнованно качая ребенка. — Пожалуйста, просмотрите содержимое шкатулки вашей сестры, — попросил Кибом. — Скажите мне, если чего-то не хватает. — Вы уже спрашивали меня об этом на прошлой неделе. Все на месте. — Дело в том, что не так легко обнаружить отсутствие какой-нибудь вещицы. Как правило, мы склонны обращать внимание на то, чего раньше не видели. Мне нужно, чтобы вы еще раз осмотрели шкатулку. Пожалуйста. Мин Гонхи с трудом подавила вздох. Она неохотно присела к столу, держа ребенка на коленях, и уставилась в шкатулку. Она вытаскивала украшения одно за другим и выкладывала их на стол. Это был скудный ассортимент отдела бижутерии универмага. Горный хрусталь, бисер, искусственный жемчуг. Мин Суа явно нравились яркие и безвкусные стекляшки. Мин Гонхи выложила последний предмет — колечко из бирюзы. На какое-то время она задумалась, а затем ужаснулась. — Браслет, — произнесла она. — Что за браслет? — Здесь должен быть браслет с маленькими амулетами в виде лошадок. Она носила его постоянно, пока училась в университете. Суа была помешана на лошадях… — Гонхи подняла на Кибома удивленный взгляд. — Это же дешевая безделушка! Из олова. Зачем она ему понадобилась? Кибом посмотрел на пакетик, в котором лежала цепочка — цепочка, некогда принадлежавшая Кан Хванми. В этом он уже не сомневался. «Теперь я точно знаю, где мы найдем браслет Мин Суа. На запястье следующей жертвы».***
Кибом стоял на пороге у Джинки, с торжествующим видом помахивая пакетиком с ожерельем. — Оно принадлежало Кан Хванми. Я только что разговаривал с ее родителями. Они и не догадывались, что оно пропало, пока я им не позвонил. Онью взял у него пакетик, но не стал открывать его. Просто держал в руках, уставившись на золотую цепочку, свернувшуюся змейкой в пластиковом футляре. — Это физическая связь между обоими убийствами, — сказал Кибом. — Он забирает сувенир от одной жертвы и оставляет его следующей. — Не могу поверить, что мы упустили эту деталь. — Эй, мы не упустили ее. — ТЫ не упустил ее, — Онью удостоил его таким взглядом, что Кибом почувствовал себя выше ростом сантиметров на сто. Джинки был не из тех, кто мог хлопнуть по плечу или разразиться шумной хвалебной речью. Кибом вообще не слышал, чтобы он повышал голос, даже когда сердился или волновался. Но вот такой взгляд, когда он одобрительно повел бровью, а губы дрогнули в полуулыбке, был для Ки дороже всяких похвал. Зардевшись от удовольствия, он потянулся к пакету с едой, которую прихватил по дороге. — Хочешь поужинать? Я заехал в китайский ресторанчик, тут неподалеку, купил нам ужин. — Совсем необязательно было это делать. — Но я все-таки сделал. Мне кажется, я должен перед тобой извиниться. — За что? — За сегодняшнее. Эта глупость с тампоном. Ты вступился за меня. Как настоящий мужчина. А я все неправильно истолковал. Повисла неловкая пауза. Они стояли на пороге, не зная, что сказать, — два человека, еще только притирающиеся друг к другу и пытающиеся преодолеть первые трудности общения. Потом Онью улыбнулся, и его обычно мрачное лицо стало заметно моложе. — Я умираю с голоду, — сказал он. — Неси сюда эту еду. Рассмеявшись, Кибом зашел в дом. Ки был здесь впервые и с интересом разглядывал обстановку, обращая внимание на характерные признаки женского присутствия. Ситцевые занавески, обои с цветами на стенах. Ки не ожидал увидеть такое. В доме Джинки было куда больше женского, чем в квартире Кибома, хотя тот любил нежные и совсем несвойственные для парня вещи. — Пойдем на кухню, — предложил Онью. — Мои бумаги там. Он провел Ки через гостиную, и младший увидел маленькое пианино. — Ваа! Ты играешь? — спросил он. — Нет, это принадлежит Мирэ. У меня нет слуха. «Это принадлежит Мирэ». В настоящем времени. Кибом вдруг понял, почему в доме так по-женски уютно: в нем все еще существует Мирэ в настоящем времени, и дом просто ждет, когда вернется хозяйка. Фотография жены Джинки стояла на пианино, и с нее смотрела загорелая женщина со смеющимися глазами и растрепанными на ветру волосами. Мирэ, чьи ситцевые занавески все еще висели на окнах дома, в который она никогда не вернется. На кухне Кибом выставил сумку с едой на стол, заваленный бумагами. Джинки принялся разгребать папки и нашел ту, которую искал. — Здесь запись об осмотре Мин Суа в пункте скорой помощи, — сказал он, вручая Кибому папку. — Мина нарыла? Он иронично улыбнулся. — Похоже, меня окружают люди, куда более компетентные, нежели я сам. Кибом раскрыл папку и увидел фотокопию бланка, исписанного каракулями доктора. — У тебя есть перевод этой абракадабры? — Здесь фактически изложено то, о чем я тебе уже рассказал по телефону. Незарегистрированное изнасилование. Не собраны образцы, нет проб ДНК. Даже семья Мин Суа была не в курсе. Кибом закрыл папку и положил ее на прежнее место. — Позор, Джинки. Эта свалка выглядит так же, как и мой обеденный стол. Даже места нет, где можно поесть. — У тебя тоже вся жизнь в этом? — спросил он, расчищая стол. — А из чего вообще состоит жизнь? Сон. Еда. Работа. Впрочем, иногда, если повезет, мне удается еще часок перед сном провести в компании любимого развлекательного шоу. — А как насчет парней? — Парней? — Ки фыркнул и принялся выкладывать картонные упаковки с едой, салфетки и палочки. — Ах, да! Кажется, мне удается их всех отпугивать своим характером, — только произнеся это, он осознал, что ляпнул лишнее. И поспешил добавить: — Я не жалуюсь. Если мне нужно работать в выходные, то, по крайней мере, никто не скулит по этому поводу. Я не выношу нытиков. — Ничего удивительного, ведь ты полная их противоположность. Что предельно ясно дал мне понять сегодня. — Да ладно. Я, кажется, извинился за это. Онью достал из холодильника два пива и сел за стол напротив Ки. Младший никогда не видел его таким — в рубашке с закатанными рукавами, расслабленным. Таким Онью ему нравился. Не строгий Святой Ли Джинки, а простой парень, с которым можно поболтать по душам, посмеяться. Парень, который, если бы только захотел пустить в ход свое обаяние, мог свести с ума любую женщину. Да и Кибома. — Знаешь, не нужно все время казаться жестче, чем ты есть на самом деле, — неожиданно сказал Джинки. — Нет, нужно. — Почему? — Потому что они считают меня слабым. — Кто они? — Типы вроде Юнхо. Лейтенанта Ким Хонджуна. Онью пожал плечами. — Всегда найдутся такие. — Почему получается так, что я постоянно плетусь в хвосте, работая с ними? — Ки открыл свою банку с пивом и сделал глоток. — Именно поэтому я тебе первому рассказал про ожерелье. Ты не из тех, кто стремится присвоить себе чужую славу. — Мне становится грустно, когда начинают спорить о том, кто был первым. Кибом взял палочки и принялся за цыпленка «кунг пао». Щедро сдобренный специями соус обжигал рот — именно такие блюда он любил. Ки не поморщился, даже когда очередь дошла до острого перца. — Еще в управлении по борьбе с наркотиками я вел по-настоящему громкое дело и был "женщиной" в команде, остальные пятеро были мужчины. Когда мы раскрыли дело, состоялась большая пресс-конференция. Телекамеры, и все прочее. И знаешь что? Перечислили имена всех, кто работал, а меня не назвали. Никого не забыли, кроме меня, — он отхлебнул еще немного пива. — Я сделаю все, чтобы подобное больше не повторилось. Вам, таким сильным и независимым, легче — вы можете полностью сосредоточиться на расследовании, сборе доказательств. А мне приходится тратить массу сил на то, чтобы заставить вас услышать мой голос. — Я прекрасно тебя слышу, Кибом. — Ты приятное исключение из правила. — А как же Ким Джонхен? Разве у вас с ним проблемы? — С Джонхеном все хорошо, — Кибом улыбнулся. — Жена здорово его воспитывает. Оба рассмеялись. Достаточно было хоть раз послушать лепет Джонхена: «Да, дорогая; нет, дорогая», — когда он беседовал по телефону с женой, чтобы уже не сомневаться в том, кто в доме хозяин. — Поэтому он никогда не сделает карьеры, — сказал Кибом. — Нет в нем огонька. Слишком хороший семьянин. — Разве хороший семьянин — это плохо? Я, например, жалею, что мне не удалось стать таким. Кибом отвлекся от своего ужина и заметил, что Онью смотрит не на него, а на ожерелье. В его голосе Ки уловил боль и растерялся, не зная, что сказать в ответ. А потом решил, что лучше ничего не говорить. Кибом испытал облегчение, когда Онью вернул разговор в прежнее русло. В их профессиональной среде убийство всегда было самой безопасной темой. — Здесь что-то не так, — сказал Джинки. — Я никак не могу понять, в чем смысл этого ритуала. — Он оставляет себе сувениры. Обычное дело. — Но какой смысл в сувенире, который ты собираешься передать кому-то другому? — Некоторые преступники имеют привычку дарить ворованные украшения своим женам или подружкам. Их почему-то заводит, когда они видят свой подарок на шее возлюбленной, а тайна его происхождения будоражит кровь. — Но наш герой действует иначе. Он оставляет сувенир на месте СЛЕДУЮЩЕГО преступления. Он не стремится завладеть памятной вещицей. Ему не нужно подпитывать свое возбуждение воспоминаниями о прошлом убийстве. Я не вижу здесь эмоционального аспекта. — Может, это символ собственности? Как у собаки, которая метит свою территорию. Он использует украшение, которым метит следующую жертву. — Нет. Не то, — Джинки взял пакетик с цепочкой, взвесил его на ладони, словно это могло помочь ему угадать предназначение странного сувенира. — Главное, что мы вычислили, по какой схеме он действует, — сказал Кибом. — И теперь точно знаем, чего ожидать на месте следующего убийства. Онью взглянул на Ки. — Ты только что ответил на вопрос. — Какой? — Он метит не жертву. Он метит место преступления. Кибом опешил. Он сразу уловила разницу. — Боже! Помечая место… — Это не сувенир. И не символ собственности, — Онью отложил в сторону цепочку — филигранную золотую нить, которая хранила следы прикосновения к шеям двух убитых женщин. Кибом вздрогнул. — Это визитная карточка, — тихо произнес он. Джинки кивнул. — Хирург говорит с нами.***
Край сильных ветров и опасных приливов. Так Эдит Гамильтон описывает греческий порт Авлиду в своей книге «Мифы и легенды. Боги и герои Древней Греции и Древнего Рима». Здесь лежат руины древнего храма Артемиды, богини охоты. Именно в Авлиде тысячная армада греческих судов готовилась к нападению на Трою. Но дул северный ветер, и корабли никак не могли выйти в море. Ветер не ослабевал несколько дней подряд, и греческие войска под предводительством царя Агамемнона начали злиться. Провидец открыл вождям греков причину злых ветров: богиня Артемида разгневалась на Агамемнона за то, что он убил ее священную лань. Лишь тогда смилостивится богиня Артемида над греками, когда Агамемнон принесет ей в жертву свою прекрасную дочь Ифигению. И он послал за Ифигенией, объявив, что готовит ей грандиозную свадьбу с Ахиллесом. Она и не догадывалась, что едет на гибель. Те противные ветры не дули в тот день, когда мы с тобой брели по берегу моря вблизи Авлиды. Было тихо, и море было подобно зеленому зеркалу, а песок, словно белый пепел, обжигал наши ступни. О, как мы завидовали греческим мальчишкам, которые босиком бегали по раскаленному пляжу! Хотя песок не щадил нашу бледную кожу, мы блаженствовали от этого дискомфорта, потому что нам хотелось стать такими же, как те мальчишки с задубевшими подошвами. Мозоли появляются только через боль и долгую ходьбу. Вечером, когда стало прохладнее, мы отправились в храм Артемиды. Мы брели среди удлиняющихся теней и вскоре вышли к алтарю, где была принесена в жертву Ифигения. Невзирая на ее мольбы и крики: «Отец, пощади меня!», охранники волокли девушку к жертвеннику. Ее распластали на камне, оголив белую шею. Древнегреческий драматург Еврипид пишет, что все воины уставились в землю, не желая видеть, как прольется кровь девственницы. Не желая быть свидетелями кошмара. Но я бы наблюдал! И ты тоже. С таким же удовольствием. Я представляю себе это молчаливое войско. Слышу, как бьют барабаны, но это не веселый свадебный танец, а похоронный марш. Я вижу скорбную процессию, медленно приближающуюся к месту жертвоприношения. Девушку, белую, словно лебедь, в окружении воинов и жрецов. Барабанный бой смолкает. Они несут ее, надрывающуюся от крика, к алтарю. В моем представлении именно Агамемнон держит в руках жертвенный нож, ибо какая же это жертва, если не ты сам пускаешь кровь? Я вижу, как он подходит к камню, где распластана его любимая дочь, и ее нежное тело выставлено на всеобщее обозрение. Она умоляет оставить ее в живых, но это бесполезно. Жрец хватает ее за волосы и запрокидывает ей голову, подставляя горло. Под белой кожей пульсирует артерия, словно указывая место, куда следует нанести удар. Агамемнон встает возле дочери, смотрит в любимое лицо. В ее жилах течет его кровь. В ее глазах отражаются его глаза. Обрекая ее на смерть, он убивает свою плоть. Вот он заносит нож. Воины замирают, словно статуи, под священной сенью деревьев. Подрагивает пульс на шее девушки. Артемида требует жертвы, и Агамемнон должен принести ее. Он прижимает нож к горлу дочери и глубоко вонзает его. Брызжет фонтаном кровь, проливаясь на него горячим дождем. Ифигения еще жива, ее глаза закатываются в ужасе, а кровь все хлещет из шеи. В человеческом теле около пяти литров крови, и нужно время, чтобы выкачать такой объем из единственной поврежденной артерии. Пока бьется сердце, кровь продолжает вытекать. В течение каких-то секунд, а может, минуты или больше, мозг еще функционирует. И конечности сотрясаются в судорогах. Когда сердце отбивает свой последний удар, Ифигения видит, как меркнет небо, и чувствует тепло крови на своем лице. Как говорят древние, почти в тот же час северный ветер стих. Артемида была удовлетворена. Наконец греческие корабли смогли выйти в море, армии сражались, и Троя пала. В масштабе такого кровопролития убийство одной юной девственницы — ничто. Но когда я думаю о Троянской войне, мне вспоминается не деревянный конь и не скрежет мечей, и даже не тысяча черных кораблей под парусами. Нет, я вижу перед собой безжизненное тело девушки, вижу ее отца, который стоит рядом, сжимая в руках окровавленный нож. Благородного Агамемнона со слезами на глазах.