Мозаика

      Тяжёлые, точно удары молота по наковальне, шаги закованных в сильверитовую броню ног вбивались в каменную кладку пола башни Казематов. Орсино ни с чем не спутал бы эту поступь: твёрдую, яростную и всегда неумолимую, как Усмирение.              Со вздохом он поднялся из-за письменного стола — статус Первого чародея Круга допускал, помимо жёсткой кровати, нескольких сундуков и ночного горшка, иметь в комнате столь непозволительную для мага роскошь. Позволительным было писать письма в библиотечном зале, когда их содержимое сразу же становилось известным храмовникам, заглядывающим через плечо, желающим подчинить себе каждую часть твоей жизни, выведать все чувства, влезть в душу и выпотрошить каждую мысль, чтобы, не приведи Создатель, в них не закрались преступные или опасные идеи.              Иногда Орсино малодушно думал, что без магии этот мир был бы лучше, счастливее, что Всевышний сглупил, привнеся в него магию. Но чаще он ненавидел Его, считая то ли безумцем, то ли напротив — расчётливым садистом.              Дверь стремительно распахнулась от сильного солдатского пинка. Орсино снова вздохнул — ни один храмовник на его памяти не удосужился хотя бы постучать, проявив каплю уважения. Да и сама мысль о человечности со стороны кого-то из надсмотрщиков вызывала припадочный смех. Магия в крови будто приравнивалась к скверне. Разве что наделённых даром не убивали на месте, хотя и такое случалось нередко. Злоба, страх и презрение — вот чего удостаивался каждый маг от любого из членов Ордена Храмовников. Так чего же стоило ждать от одной из его глав? Но Мередит Станнард отличалась от многих исключительной искренностью. В своей ненависти она всегда была честна.              — Что это?!              Мередит стальным вихрем ворвалась в комнату и швырнула на стол письмо, адресованное Владычице Церкви, написанное пару часов назад.              Орсино выпрямил спину и чуть прищурил глаза, приготовившись к сражению. Порой Мередит напоминала ему дракона, волной сокрушающего пламени изливающего свой праведный гнев. В какой-то степени это нравилось ему, завораживало: гордое красивое лицо, полыхающие ледяной яростью глаза, упрямая линия чётко очерченных губ.              На мгновение Первый чародей представил, как эти губы смягчаются улыбкой, как целуют лоб ребёнка. Девочки. Ему бы хотелось иметь дочь.              — Это письмо, — невозмутимо ответил он.              Издёвка, запрятанная в этих простых словах, вызвала ожидаемый приступ бешенства.              — После этого письма меня вызвали к её милости и отчитали, будто провинившуюся девчонку! — латная перчатка с гулким ударом опустилась рядом с пергаментом. — Клянусь, если ты не уймёшься…              — То что, — с наигранным удивлением перебил её Орсино, — усмиришь меня? Лишь я могу сдержать растущее внутри Круга недовольство, — он вышел из-за стола и приблизился к рыцарю-командору, — и если для этого мне нужно написать несколько писем, чтобы достать магам сносной еды или тёплых одеял, то нет, Мередит, я не уймусь. Хоть мы и узники, но не преступники.              — Пока нет, — убеждённо произнесла рыцарь-командор. — Ты забываешь, Орсино, что на твоё место всегда можно найти кого-то другого, — она намеренно сделала паузу, — более покорного.              — Всё они либо ненавидят тебя, либо боятся.              — А ты не боишься? — угрожающе произнесла Мередит.              Первому чародею отчего-то захотелось улыбнуться. Усилием воли он заставил себя сохранить невозмутимость. Это противостояние отчасти развлекало его. Безо всякого лукавства словесные битвы с Мередит были единственным занимательным событием посреди серых дней, полных магических опытов, занятий и чтения пыльных фолиантов. Их дуэли будто собирали его в кулак, придавали сил, будоражили разум и чувства.              — Я не боюсь угроз, ненависти и гнева, — ответил он, выдерживая тяжесть её взгляда, — я выработал к ним своего рода терпимость с самого детства.              Орсино показалось, что в ледяных глазах рыцаря-командора, посреди холодной ярости, промелькнуло нечто напоминающее страдание. Неожиданно для себя смутившись, он отвёл взгляд.              Первый чародей помнил, почему её сердце заковало себя в сталь, почему переполнилось ненавистью к любому, кто несёт в себе магический дар. Кристальное, незамутнённое лукавством, злостью и жаждой убийства чувство ослепило Мередит, но вместе с тем придало необходимой решительности и жёсткости.              В душе Орсино зависть бушевала наравне с восхищением. Ему недоставало обоих качеств, столь необходимых среди каменных стен и жестокости, ставшей прутьями его клетки. Он был другим. Первый чародей лгал, юлил и изворачивался, регулярно облизывая льстивыми речами подошвы башмаков Владычицы Церкви, ради сохранения подобия жизни.              — Я предупредила тебя в последний раз, маг, — рыцарь-командор впилась в него острым, как её двуручный клинок, взглядом. — Если понадобится, я закую вас в цепи; если придётся — разнесу по камню всю эту крепость, чтобы не допустить проникновения зла в наш мир!              Последние слова она выкрикнула почти в упор, опасно приблизив к нему своё лицо. Стоило убить её. Или поцеловать. Но Орсино не сделал ничего, продолжая спокойно смотреть в искажённые гневом надменные черты, изучая и запоминая их, словно желая оставить оттиск этого образа в своей памяти.              Спустя пару невыносимых мгновений Мередит рванулась к двери, и камень вновь отразил отзвуки её тяжёлых шагов, на этот раз более торопливых и стремительных, чем обычно.              — Когда-нибудь, — прошептал Первый чародей распахнутой настежь двери, — я смогу стать достойным.