У Маккоя не было ничего. Только кости. Белые, обглоданные дикими тварями, отполированные песком, иссушенные солнцем. Они выпирали под тонким слоем кожи, ломались, крошились и оставляли после себя только сероватую пыль.
«Как поэтиш-ш-ш-шно», – смех хрипло разносится по каюте, тренькает лед от соприкосновения со стенками, а мужчина просто роняет слишком трезвую для такого больного вечера голову на руки. По словам Чехова, самый худший день недели – понедельник. Тогда и дела не делаются, и работа не работается и вообще, понедельник в общем и целом хуже, любой пятницы, выпадающей на тринадцатое. Почему? Хотя бы потому, что пятница раз в несколько месяцев, а понедельник через каждые семь дней. Как сказал бы их много(не)уважаемый старпом – логично. Правда, Леонардо согласится с этим высказыванием не мог, так же, как и с тем что «понедельник день тяжелый». Просто потому что жопа происходила у него все время, вне зависимости от времени суток, дня недели и количества нервных клеток, что у него в запасе имелись. Пятилетняя, чтоб ее, исследовательская миссия с кучей разнообразных высадок, перелетов и прочих больших и мелких неприятностей. «Ага, будто мы в каждой бочке затычка» - Маккой фыркнул, усмехнувшись куда-то в район столешницы, заторможено поднял голову и невидяще уперся взглядом в темное стекло бутыли. На душе было муторно, тоскливо и очень, просто очень, страшно. Очень хотелось свернуться калачиком, уткнуться, как в детстве, носом в коленки, закрывшись для надежности еще и руками, и просто… расплакаться. Не громко, с надрывом, как делала вся детвора, а тихо, сглатывая всхлипы и позволяя соленым каплям чертить дорожки по грязным щекам. Вообще, Леонард даже будучи ребенком плакал ужасно редко. Больше бравадился и хмурил лоб, щуря неподестки серьезный взгляд, становясь до смешного похожим на взъерошенного воробья, а если уж и лил слезы, то тихо. Уходя подальше от всех, прячась в самом дальнем углу гаража. Чтобы никто даже не пытался думать, что он как девчонка распустил нюни. И самое интересное, в этом тайном месте его всегда находил дед. Ерошил волосы, поднимал на руки и уносил обратно в дом, позволяя Леонарду хоть немного побыть маленьким и капризными. Другой возможности у тогда еще только будущего медицинского гения просто не было. «А сейчас нет и подавно, – смешок и тело просто откидывается на стул, позволяя правой руке безвольно скользнуть вниз, – У меня вообще сейчас ничего нет» Тихий хмык мягко утонул в вязкой тишине, а веки легко прикрылись. У Маккоя действительно ничего не было. Жена отобрала мир в лице дочери, болезнь и собственный эгоизм – отца. – Как же глупо, – мужчина фыркнул. Медленно оттолкнулся от спинки, сцепил ладони в замок, укладывая локти на стол, и утыкая в них лоб. Его руки… Его называли врачом с легендарными руками. С колдовской силой в длинных пальцах и широких ладонях. Иногда казалось, что он может вылечить всех и вся, что нет такой болезни, что он не смог бы победить, но Леонард лучше других знал. Это заблуждение. «Большое, огромное заблуждение» – взгляд щурится, дыхание рвется на части. Движения медленные, словно проходящие сквозь воду. Вдохи и выдохи такие же. Нарочито спокойные, медленные. Иногда его пациенты погибали: от ран, от отравления, от неизвестной хероборы, от того, что сами теряли желание жить. Они умирали, напоследок улыбаясь обескровленными губами, или же даже не дергались, едва пульс переставал биться. Они умирали и оставляли его жить дальше, осознавать и понимать: он не господь Бог, а старуха с косой в этом шахматном раунде одержала очередную сокрушительную победу. «И сегодня у нее почти получилось», – кулак громко хлопнул по столешнице, правая рука тут же взметнулась к лицу, закрывая глаза и заставляя Леонарда жмуриться и тихо дышать сквозь зубы. Его мотало. Ему было тяжело. Его знобило, а все потому что Джим опять умудрился чуть не помереть у него на руках. На очередной безопасной планете класса М. На очередной естественно безопасной миссии по изучению этой трижды проклятой планетёнке. А то, что ни одна миссия у них скучно и просто не заканчивалась, что у них всегда все через пень-колоду и святое пятое место, а то что когда-нибудь Маккой может просто не успеть спасти эту чертову капитанскую задницу, что в каждой бочке затычка, который в очередной раз подхватил непонятный вирус, что заставлял тело буквально разлагаться на глазах. Почему Джим? Почему не он, Маккой? Какого собственно черта? – Черт! Стакан громко разбивается о стену, глуша тихий звук расходящейся двери в личную каюту доктора. Да если бы и не глушила, то Маккой вряд ли бы хоть что-нибудь услышал. В ушах звенело. Он в исступлении смотрел на осколки на полу и мокрое пятно на стене. Его знобило и трясло. Было настолько плохо душевно, что все это отдавало на физическом уровне. Это было невыносимо. – Доктор? Спокойный голос заставил вздрогнуть и слегка обернуться. – Спок? – очень тихо и загнанно, но вскоре темперамент взял свое. – Какого черта ты тут делаешь? Маккой не хотел видеть себя со стороны и оборачиваться потому не смел. Спок не бесчувственный чурбан, каким хочет казаться. Он чуткий. До ужаса чуткий, чтоб его. – Вы забыли заблокировать дверь, доктор Маккой, – чужой голос заставил матернуться и резко дернуть головой. – А еще ваша рука. Вы ранены. – Что? – тело само собой выпрямилось, взгляд тотчас дернулся к ладоням. Н-да, и когда успел. – Черт. Мужчина взрыкнул, резким шагом пересек комнату, подбираясь к кожному регенератору и откровенно ругаясь на самого себя. Повредить ведущую руку. Это сильно. – Да твою ж… – ладони дрожали. Нервы, нервы, нервы. Господи, что же с ним такое…. – Черт, черт… – Доктор… – чужой монотонный не возглас, а утверждение тверд и раздается почти над ухом, заставляя дернуться, чуть не выронить регенератор и отчаянно ругаться. – ЧТО?! – Леонард готов рычать, рвать и метать. Он устал, заебан и просто вымотался. Он готов просто послать коммандера на три веселых и в пеший эротический, но… только замирает, едва чужая рука накрывает его собственные сейчас совсем не твердые руки. Длинные пальцы с утонченной ладонью спокойно перекрыли хаотические метания, заставили вскинуться и взглянуть в темные, подернутые печалью глаза. Что бы там не говорил хобгоблин этот, какие маски не носил, а глаза не врут. Живые они. Человеческие. От матери. – Давайте я… – голос коммандера тихий, уверенный, успокаивающий. Что за магию использует он хрен поймешь. Хотя нет, поймешь, ибо сволочь эта телепат тактильный. Но… к черту все. К черту. Маккой просто кивает. Он устал и только поэтому позволяет увести себя на диван. Из него словно разом выкачали весь гнев. Чувство такое, будто несносный мальчишка проткнул иголкой яркий-яркий шарик и заставил тот сдуться немедленно. Леонард, слегка кривясь на такую аналогию, только отстраненно наблюдает, как коммандер берет его ладони в свои, как протирает их от крови, как дезинфицирует, как прикладывает регенератор. Тихое жужжание наполняет каюту, говорить что-либо не получается. Взрыв сменяется апатией и бесконечным бессилием. Маккой даже не подозревал, что можно так устать. Его день начался через жопу: Джослин не дала добро на следующую встречу с Джоанной, светлокурые и дурнолобые энсины угробили образцы, а спуск на планету вообще пошел по звезде, доказывая, что будь на месте Маккоя в десанте тот же коммандер, всего этого можно было бы избежать. «Старый, потрепанный, сельский идиот…» – Доктор! – возглас рубит тишину, словно нож масло. Ладони уже залечены, а Маккой проворонил момент, когда Спок убрал регенератор к чертовой матери и просто держал его огрубевшие «колдовские руки» в своих. – Хватит… Вы не виноваты. – Нет… не хватит Спок … – Маккой преувеличенно мягко качает головой, усмехается, не замечая того, как коммандер крепче сжимает его ладони, и просто кривит рот в ухмылке. – Не хватит. Джим чуть не умер из-за моей ошибки. Из-за того, что не доглядел, не проверил и позволил ему хватать эту дурную флору-фауну руками! Я, слышишь? Я! И мертв он был бы из-за меня! Из-за моей ошибки, из-за моей невнимательности, из-за того, что я просто не успел бы его спасти, черт возьми! Леонард вскидывается, щурит глаза, которые почему-то слезятся, и замирает, натыкаясь на искру испуга в чужих глазах. Точно. Телепат. Контактный. Как он мог забыть. Спок же не выносит таких эмоций. Он же вулканец. – Прости, Спок… Я… – плечи опускаются, голову ведет то в одну, то в другую сторону. Леонард почти ненавидит себя. – Доктор… – голос на минуту смолкает, чудится движение, будто полувулканец слегка ведет остроухой головой, а после тон крепнет. – Леонард. Джим жив. Твоей вины здесь нет. Произошедшее… – чудится словно бы вздох, – как говорите вы, земляне, стечение обстоятельств. Ни вы, ни даже я не смогли бы его предотвратить. Вот и все… – Спок… я устал. Понимаешь? Устал… Сил нет. В других обстоятельствах, при других реалиях, Маккой бы точно никак и никогда, а так… Он просто поддается инстинкту и усталости и утыкается влажным лбом в чужое острое плечо. Щурится, кусает губу и обмякает, едва его уверенно сгребают в объятия и кладут эти чертовы длинные пальцы на макушку. Спок не спрашивает. Не говорит. Он молчит и позволяет Маккою беззвучно рыдать в плечо, как когда-то позволял дед. Он только крепче прижимает вымотанного и почти убитого человека к себе, думает о чем-то своем вулканском и просто не дает потеряться в этом чертовом дне.***
У Маккоя после развода не было ничего. В академии появился Джим. На Энтерпрайз добавился Спок. А еще, кроме сурового ничего, у него была ксенополицетемия, что пожирала его изнутри, что сушила и убивала, сжирая заживо. С каждым днем она прогрессировала и забирала энергию, желание жить и просто хоть что-либо делать. Знал ли об этом Спок? Нет. Говорил ли Маккой об этом Джиму? Ответ аналогичен первому. Леонард узнал про болезнь этим утром. А дальше день пошел по путям искривленным. Времени не было, да и, впрочем, желания. Будет ли он говорить об этом? Тоже нет. У Маккоя всего два месяца на то, чтобы составить план, как дать на подпись Джиму лист об увольнении, дабы тот подписал его не глядя, и определиться, кого оставить после себя. А после… он не то что не знает, что будет после. Просто думать не хочет об этом. Ведь у Маккоя не было ничего. После появился Джим, а еще немного далее Спок. И сейчас, греясь в чужих объятиях, успокаиваясь и отпуская истерику, он просто старался не думать ни о чем и ни ком. Ибо… у Спока тоже ничего не стало, после гибели Вулкана. Но зато появилось здесь. На Энтерпрайз. А стать причиной чужой боли Маккой отчаянно не желал. Ведь когда-то у него тоже, ничего, кроме костей не было. Вот только душа и дом появились внезапно. И их он хотел защищать любой ценой.