Редкий экземпляр

Мартин Дортемус знал: его тюремщики будут внимательны, усыпить их бдительность станет нелёгкой задачей, даже спустя несколько лет. Знал — чувствовал — и то, что вскоре обезумеет, и тогда бежать не будет смысла: полоумный, он хорошо, если сможет побираться в одном из городов, но его, скорее всего, убьют серые данмерские псы. Мартин успел изучить каждый камень в стене камеры. День за днём он водил по ним пальцами, надеясь, что хоть один расшатает. Куда там? Не то знаменитая магия Телванни, не то всего лишь строители прекрасно сделали свою работу, но раз за разом он разочаровывался. Да и тот охранник, который сглупил, разумеется, больше не появится. «Мёртв, наверное. Неужели сумасшедший серый ублюдок оставит его в живых? Глупо надеяться!» — Мартин усмехнулся и прошёлся из одного угла в другой, нарочито громко шлёпая ступнями — мягкая обувь, которой его снабдили, не смогла громыхать при ходьбе, как бы ни хотелось. А хотелось хотя бы увидеть искорку раздражения в алых глазах на вечно хмуром лице со шрамом. Дурные словечки не переводились, Мартин щедро осыпал ими «тёмных псов» и проклятый Морровинд с его пепельными бурями и безумными коллекционерами. — …жалкими без своей магии! — прошипел в который уже раз. После этих слов внутри точно что-то оборвалось. Жалок был он — здесь, в клетке. Не мог даже решить, когда и сколько ему поесть. После побега паёк урезали — настолько, чтобы не оголодал и вконец не растерял силы. «Наверное, следовало бы прекратить есть, сдохнуть, чтобы поганые красные зенки не таращились, как на диковинку!» — Мартин поймал себя на том, что всё чаще думает об этом. И каждый раз стыдился собственных мыслей. Он, воин Имперского Легиона, задумывался о том, чтобы поступить как слабак, позволить какому-то красноглазому скампову отродью взять верх. Так поступают только трусы. Ведь нужен семье, сестре. Та, наверное, сошла с ума, потому что безвестность губит рассудок. Намного легче увидеть мёртвое тело, похоронить и, зная, что родного человека больше не окажется рядом, начать жить заново, без покойника; забыть, будто тот и не жил, только навещать и прибирать могилу. Мартин знал, что услышит и слёзы, и брошенные сгоряча упрёки: «Где ты был так долго? Почему не дал знать?» Он сожмёт ладошку, узкую, мягкую, гладкую, прошепчет что-то лживое — да что угодно сочинит, даже себя последним подонком выставит, если понадобится, только бы сестрёнка не переживала. Скажет, мол, перевели в край, который оказался куда хуже, чем окрестности Альд’руна; что письма, очевидно, не дошли. Та успокоится, потому что охотнее верится в хорошее, а не в плохое. Не говорить же, что довелось побыть вещью, музейным экспонатом. Мартин не раз о многом размышлял, в том числе и над вопросом: «Почему именно я? Имперцев мало?» Он не лукавил, не лгал себе, что посочувствовал бы кому-то другому, угоди тот в цепкие серые руки с длинными тонкими, будто созданными творить волшбу пальцами. О, он не раз видел их, даже приметил, что кожа на подушечках и ладонях чуть более светлая, ногти отдавали лиловым оттенком. И сколько раз видел, столько хотел переломать фаланги, покалечить, чтобы суставчики перестали гнуться, когда Арион — много времени понадобилось, чтобы узнать имя безумного коллекционера — не смог изогнуть их, плетя заклинание. Тот ехидно улыбался, когда слышал проклятия. Ни разу треклятый выродок не сорвался, не опустился до оскорблений. Только внимательно — оценивающе — разглядывал и отдавал приказ вроде этого: — Кормить не три, а четыре раза. Он похудел, а этого нельзя допустить. — После вздыхал и разворачивался — настолько резко, что тёмные волосы топорщились, отчего холёный телваннийский вид становился небрежным; добавлял всегда одно и то же: — Век людей короток. Не успеем глазом моргнуть, как придётся искать нового типичного имперца. И взгляд ненавистных раскосых глаз, будто огонь, в полумраке музея… Так на собаку ценной породы смотрят, решая, как кормить, чтобы прекрасная шерсть не лезла клочьями. Или что тут? Гуарят проверяют, насколько здоровы и годятся для последующего разведения. Больным — свернуть шейки, здоровых и крепких, которые дадут прекрасное потомство, — кормить, но не чрезмерно. Очевидно, Арион в последний раз решил, что Мартин растолстел. Тот сомневался: порцию-то урезали, хотя тренироваться стал куда реже, потому что не позволено это делать часто. — Чтобы не хватило сил сбежать, — добавлял Арион и уходил. Мартин таращился в безупречно прямую спину и шипел. Как же он ненавидел высокую худощавую фигуру! Как же хотелось сдавить тонкую, с выраженным кадыком серую шею! Но Арион убирал пальцы с прутьев, проворно, когда он приближался к двери. «Хоть какое-то разнообразие», — размышлял Мартин. Дни, когда его навещал Арион, казались не такими унылыми. Можно было вылить поток оскорблений не в стену и не менее бесчувственного, чем камень, охранника, а на самого виновника заточения. По выражению тёмного лица было трудно что-либо понять, а вот взгляд менялся. Особенно в последнее время, после побега, если быть совсем точным. Раньше Арион оценивающе разглядывал, будто один из экспонатов, ругался, если замечал слой пыли или несвоевременно убранное ведро в камере, тон при этом звучал одинаково. Он точно не видел — или вовсе не видел — разницы между имперским мечом и живым человеком. Он всегда делал замечания, но Мартин нутром чуял — что-то не так, увидел во взгляде алых глаз… Восхищение?.. Нет, ошибся. Вещами не восхищаются. — Серый пёс, выблядок дреморский! Чтоб тобой твои же мрачные собаки пол вымыли, после бросили и вытерли свою грязную обувь из кожи, как вы любите, нетча! — Мартин, осознав, что выругался вслух, замолчал. Толку от брани? Успеет высказать тому, на кого хотел её направить. Уж что, а поток оскорблений никогда не иссякнет, особенно сейчас, после нескольких дней на жалком бульоне, которым он не наедался. Даже чистая, сшитая в сиродильском стиле простецкая одежда, выданная сегодня, не порадовала. Да хоть императорскую мантию надеть, то и это не спасло бы от отчаяния! Мартин был бы рад оказаться голым, только бы на свободе и чтобы ни одна данмерская мразь не посягнула больше на неё. Пешком добрался бы до Сиродила, голыми руками удавил тварей, стал посмешищем, но вольным посмешищем. Заточение — хуже, чем рабство. Рабы-то без дела не сидели, проваливались от усталости в тяжёлый сон. Здесь же дни тянулись — от тоски. Забыться бы, но дрёма и та не шла. Выпивку, разумеется, здесь никто не предлагал — того немногого, что скрашивало незавидную участь, когда Мартин был всего лишь одним из вояк Имперского Легиона. Флин и шлюхи, пахнувшие дешёвыми духами, — вот и вся радость. Первое доставалось чаще, второе — реже. Сейчас и этого Мартин лишился. И вспоминал едва ли не как величайшую ценность — дешёвое пойло и дырку между женскими ногами. Вспоминал порой не вовремя. Его плоть — молодой же мужчина ещё — требовала своё, оставляла на постели следы ночных видений, точнее, последующих за ними поллюций. Сколько времени — день? месяц? год? — прошло с тех пор?.. Как что? Мартин давно перестал делать насечки, потому что сбился со счёта. Потому что дневной свет сюда не проникал, и он просто-напросто попутал день с ночью и спал тогда, когда получалось уснуть. Он пытался сосчитать время, когда в последний раз появлялось разнообразие, когда становилось легче оттого, что мог высказать всё, что вспухло внутри, наболело. Оно просилось наружу, но некая толстая оболочка не позволяла вылиться. Нужен был инструмент. Им стал Арион. Мартин с ужасом осознал, что ждёт его прихода, чтобы смело заглянуть в раскосые глаза. Ему было интересно, что придёт в голову темнокожему чудовищу сейчас. Скрип двери прозвучал настолько неожиданно, что Мартин, вольготно раскинувшийся на кровати, вздрогнул и резко сел. Пришёл? Он вслушался. Шаги, достаточно тихие, шуршание ткани — длиннополая мантия доставала до пят — и голос, достаточно низкий, грудной. Арион сухо осведомился, что нового. — Ничего, — прозвучал ответ. Мартин знал, что охранник заявит, дескать, пленник вёл себя тихо, на что получит раздражённое: — Когда вы, дураки, запомните, что он не пленник, но экспонат, не более?! Ждал, готовился услышать гневные обидные слова, к которым привык. Однако Арион удивил: — Покинь музей, — прозвучало сухо, холодно. Обыденно, если бы он частенько такое практиковал. Очевидно, охранник помедлил, потому что раздалось гневное: — Мозгом обделён? В таком случае голова тебе не нужна, а еду можно заталкивать через пищеводное отверстие! Даже Мартина эти слова — не напугали — смутили. «Ну их, блядских Телванни с их опытами!» — выругался он — мысленно. Вероятно, даже вслух. Сам не понял, но поднялся с кровати и подошёл к решётке, чтобы увидеть, что происходит. Высокую худощавую фигуру, несомненно, не смог не узнать в полумраке музея. Бирюзовая мантия поблёскивала чарами, переливалась при ходьбе, при взмахе руками. Охранник вышел. Арион небрежно махнул рукой — и вспышка на мгновение ослепила Мартина. Когда тот открыл заслезившиеся глаза, сумел разглядеть синеватое сияние, окутавшее дверь. Это не на шутку перепугало. Ещё никогда Арион не удалял стражей. Что он задумал? «Усыпить бдительность… Придавить ублюдка, как фуражира квама, которых немало растоптал носком подбитого сталью имперского сапога!» — мелькнула первая мысль. Главное — взять себя в руки, ведь не мальчишка, но мужчина, бездетный и неженатый (потому что не с кем связать жизнь в этом Девятью забытом краю). А то чего удумал? Испугался какого-то пепельного отродья, пусть и мага! Только сердцу не приказать, оно ускорило ритм, по лбу стекла капля пота. Мартин сжал предательски дрожавшие руки в кулаки, пытаясь себя успокоить. Ведь смог однажды подавить волнение и уйти достаточно далеко… — На твоём месте я бы об этом не думал. — Дверь со скрежетом открылась, в проёме появилась фигура, уже хорошо изученная — так Мартин, наверное, не познал каждый изгиб ни у одной женщины, которых трахал. — Электрический барьер. Первой обгорит нога, если попытаешься через него пройти. Успеешь и понюхать собственную жареную плоть, и увидеть обугленную кость. Иного Мартин не ожидал. Арион перекрыл все лазейки, испугался, что «экспонат» сбежит. Странно, но это даже подняло, пусть ненамного, самооценку. Понял, что угодивший в клетку имперец — не слабак? Не просто вещь? Мартин шумно выдохнул, глядя, как Арион поигрывает клубочком молний, готовых сорваться с пальцев, длинных, по-девичьи тонких. Заклинание отразилось в глазах. Жутковато выглядели отблески на фоне красноты. — Стал хуже видеть? — съязвил он. Голос из пересохшего горла прозвучал с хрипотцой, но не дрогнул. — Или явился, чтобы лично протереть пыль с экспоната? Мартин заставил себя не опускать голову, глядеть в ненавистные алые глаза, надоевшие за последние годы; на худое лицо — настолько худое, что нос с горбинкой казался крупным. Зашуршала дорогая ткань, наэлектризованная и прилипшая к телу так сильно, что через неё проступили очертания бёдер, тощих, как и всё остальное, кроме носа. Лёгкий ветерок обдал лицо, когда Арион прошёлся. Запахло свежестью, когда подбросил шарик из молний и поймал. — Неуместный сарказм. — Подобрав полы, присел на краешек кровати — совсем рядом. — Ваши шутки никогда не понимал. И не должен, иначе… — покачал головой, — части имперского не станет. Мне же нужно всё целиком, включая… — заклинание пропало, и Арион придвинулся ближе, — любую мелочь, даже родинки — крохотные такие, коричневые. — Он погладил маленькое пятнышко на запястье. Мартин стиснул зубы и сжал руки в кулаки. Прикосновение оказалось отнюдь не противным, рука — тёплой и мягкой, явно не знавшей оружия и тяжёлой работы. Однако как же мерзко было — настолько, что оно показалось, липким, склизким, будто раздавленный фуражир квама. «Усыпить бдительность, ведь заклятие не вечно!» — Мартин всё же не выдержал и отдёрнул руку. И проклял себя за это, когда почувствовал укол в плечо. Тело на мгновение онемело, и он не удержался и завалился на бок, сполз с кровати. «Парализовал, красноглазая мразь!» — обругал он Ариона — мысленно, потому что занемевший язык не смог повернуть. Пусть тело было недвижимо, но чувствительности — к боли во всяком случае — не потеряло. Ударился плечом, потом виском. Увидел носки остроносых, в тон мантии, бархатных бирюзовых туфель, непрактичных и мягких. — И этот жест такой… типичный! — Арион рассмеялся. Мартин напрягся, пытаясь пошевелиться. Получилось плохо. — Ох и дорого же ты мне обошёлся, да и твоё содержание денег стоит. — Он склонился очень низко — настолько, что ощутилась щекотка на щеке, навязчиво-омерзительная, будто проползшее по голому телу насекомое. И дыхание, чистое, отдававшее чем-то свежим — мятой, похоже, однако оно показалось смрадом. Мартина затошнило — от дыхания, от прикосновения. Арион даже не прибегнул к столь любимому волшебниками телекинезу — потратил магические силы? — и, подхватив под руки, приподнял, осторожно, будто что-то ценное. Он шумно задышал от натуги. Явно не привык таскать тяжести. Но уложил бережно и не забросил, а поправил безвольные тряпичные, будто кукольные конечности. Как ни пытался Мартин, но пошевелить ими не смог, хотя холодка от заклятия больше не ощущал. Он прикоснулся языком к нёбу. Почувствовав щекотку, понял, что хоть что-то ворочается. Только губы трудно разлепить, трудно высказать, о чём думал, прямо в пепельно-серое лицо, нависшее совсем низко — настолько, что смог различить всё, вплоть до крохотного чёрного пятнышка на подбородке — родинки, наверное. Арион оказался моложе, чем почудилось с первого взгляда. Но кто знает, сколько эльфам, магам в придачу, лет? Могло статься, что и полтысячи, что этот безумный «коллекционер» видел живых двемеров. Растрёпанные, едва достававшие до плеч волосы придали юности облику. Мартин вяло дёрнул головой, когда ощутил прикосновение к скулам. «Дурак, понял, что он чокнутый, но не сообразил, чего хочет! Ебли он хочет! За ними, полоумными, не заржавеет!» — осенило наконец-то. Ведь огонёк в глазах, похотливый, ни с чем не перепутать, видел подобный у данмерских блядей, у которых между ног становилось влажно от вида денег. О, с каким же упоением он толкался в их рот, заставлял давиться собственным хуем, чтобы знали, кто у чьих ног. Теперь, похоже, Империя склонилась, стала игрушкой в серых руках, таких ласково-оценивающих. — Типичные имперские черты лица: рот как у большинства, — Арион провёл пальцем по нижней губе, — овал, — легонько пощипал щёки, — глаза карие. — Мартину удалось повернуть голову. — Волосы — чистейший сиродильский каштан. Он пропустил прядь между пальцами. Мартин посмотрел на открытую дверь — такую близкую и далёкую одновременно. Всполохи дали понять — барьерное заклинание никуда не исчезло. — Поганый… — он с трудом выговорил первое слово, второе не смог. — Мужеложец? — Арион повернул его голову, вынудив смотреть на себя, на ехидную полуулыбку, на острый подбородок. — Тут ты малость ошибся. Ничего бы не изменилось, если бы ко мне угодила женщина — типичная имперка. Он сместил руки ниже, выдернул рубашку из-под пояса штанов, задрал и уставился на грудь. Мартин в свою очередь посмотрел на отливавшую серебром макушку. «Да насрать мне, кого ты ебёшь, ты, поганая серая тварь, выблядок дремора! Думаешь, ваши женщины всегда вовремя оказывались под рукой? Не-ет, многие продажные гранатовые шлюхи завышали цену, кривили губы и воротили носы, потому что считали, что внимание имперского н’ваха стоит дорого! Думаешь, я их уговаривал? Не-ет, пара бутылок флина, распитая с одним из салаг — и мы в одной кровати. Или не в кровати, он упирался руками в стену!..» — нахлынули воспоминания. Арион обвёл подушечками соски, пропустил между пальцами волоски, довольно обильно поросшие на груди, после прикоснулся поочерёдно к каждому шраму. — Всё же не портит вид, — с придыханием проговорил, томно — почти шепнул. — Вас, имперцев, без вашего Легиона представить я не в силах. Но что за воин без рубцов? Хоть бы прикосновения оказались грубыми, властными, но как назло, они получились ласковыми, чуткими. Тем не менее, собственническими. Так бережно прикасаются к вещи. К дорогой вещи. Ведь кошелёк, который бросил Арион подчинённым как плату за товар, оказался увесистым. Только ведь это — не всё. Наверняка ублюдки, притащившие Мартина в это проклятое Девятью место, получили задаток в своё время. Вероятно, получила мзду и гранатовая шлюха — Блана Индар, кажется, её звали — за то, что позволила им увести его. И содержание каких-никаких, но стоило денег. Поэтому прикосновения бережные: Арион не хотел повредить вещь, которой владел. Никогда ещё Мартин так не хотел обратного. Лучше бы истязал — к боли не привыкать. Лучше бы перевернул на живот и отодрал, грубо, без смазки. Лучше бы… Проклятье, ведь никогда не думал, что чувственные прикосновения, ощущение прохладного дыхания покажется мерзостным. И прикосновение языка к рубцу на животе, и щекотка рассыпавшихся по коже волос. «Мерзко, мерзко, мерзко… Трижды мерзко, еби его дремора!» — выругался Мартин и сжал руки в кулаки, точнее, попытался сжать, но кончики пальцев только дрогнули. Заклятие заметно ослабло — настолько, что и в паху отдалось истомой. Он даже проговорил оскорбления. Зря, потому что Арион не собирался останавливаться. Напротив, уселся между его ног, приподнял ягодицы и рывком сдёрнул штаны. Некоторое время он внимательно изучающе разглядывал пах. Выражение лица при этом было серьёзным. Насмотревшись, воскликнул: — Типичный! Даже член типично имперский! — Арион выпрямился, широко улыбнулся и хлопнул, будто ребёнок, в ладоши. — Не ошибся, когда решил отдать кучу денег именно за тебя. — Он задрал ноги Мартина и стянул с голеней штаны, после отбросил ненужное тряпьё и погладил поросшие почти чёрными волосами бёдра. — Не ошибся, — смело прикоснулся к яичкам — о, это ощущение ни с чем не спутать. Мартину нравились такие ласки. В прошлом, но не теперь. До сегодняшнего дня — или ночи, время суток не определить. И без того редко какая из любовниц легонько сжимала, потирала пальцами мошонку, а тут вызвался это сделать какой-то ублюдочный сумасшедший эльф, чьи глаза, алые, вспыхнули огнём. Мартин впервые увидел улыбку Ариона, широкую, искреннюю. Губы обнажили ряд мелких зубов. «Что бы сказать такое, чтобы поганый оскал пропал с лица?» — задался он вопросом, но ответ в голову не пришёл. Да и голосовые связки отказались работать, из горла вырвался только хрип. — Встаёт… — Арион сдавил ствол, с нажимом провёл по нему. — Знаешь, кто ты? — Шлю… ха… им… Да? — вырвалось сиплое, прерываемое дыханием. И оборвалось, когда Мартин ощутил, как палец погладил головку, обвёл дырочку уретры — самое его чувствительное место. — Ошибся! — Арион снова улыбнулся. Девять, какая же мерзкая у него улыбка! — Ты… — восхищённый взгляд красных глаз в карие, — купленная мною вещь. Уникальная. Редкий экземпляр! — Уник... ве… Ред… — Мартин смог пошевелить ступнёй. Тем лучше, хотя заклятье исчезало очень медленно — гораздо медленнее, чем охранное, наложенное на выход. Оно пропало, заметил он краем глаза. Толку-то, если он почти недвижим? — Редкий… — Арион поднялся с кровати. Зашелестела ткань. Он порылся в карманах, прежде чем бросил мантию на пол. Мгновение — и та, потрескивая электрическим заклятьем, с тихим шелестом свалилась. — Ре-едкий — почти единичный. — Он оказался куда более худым, чем в одежде. Тонкие длинные руки, в которых сжал маленький пузырёк, цепочка позвонков, выпиравшие лопатки… и ягодицы поджарые. — Но даже если и так, то вещи нужны, чтобы ими пользоваться. — Жалкий, — сумел выдохнуть Мартин. — Что? — Арион повернул голову и опустил руку с зажатым в ней флакончиком. — Без… волшбы… жалкий! Мартин уставился в потолок — на свисавшую одинокую паутинку, чтобы не таращиться на ненавистное голое тело с неразвитыми мышцами, безволосое. Потолок вскоре сменился ненавистной серостью и краснотой, на груди появилась тяжесть. Стало жарко от прикосновения двух тел. — Нет! — Арион просто-напросто улёгся на свой «экспонат». — Если могу позволить себе такие вещи, то уже не жалкий. — Кончики носов соприкоснулись. Мартин повернул голову и уставился — на этот раз — в стену, чтобы — Девять, только этого не хватало! — проклятый серокожий не вздумал поцеловать в губы. Тот не растерялся и обвёл языком ухо. — Круглое, — добавил. — Непривычно. От горячего дыхания — мурашки. Мартин закрыл глаза. Бытовала у женщин шутка, его сестра смеялась, когда отпускала её: «Если насилуют, то нужно расслабиться и получить удовольствие!» Сомнительное удовольствие. Противно от ласк, хотя те бережные. Мерзко от прикосновений языком — настолько, что брезгливо захотелось утереться, когда Арион проложил дорожку поцелуев вдоль сонной артерии, ключицы, грудины и в конце концов лизнул сосок. Гадко от ощущения, что горячая, почти безволосая серая кожа соприкасается со смуглой, с довольно обильной густой порослью — на груди, на ногах и в паху. Ужасно вдруг осознать, что желания порой сбываются. Сколько раз, будучи юным, Мартин мечтал полежать так — бревном, но при этом чтобы его тело ласкали, выцеловывали, поглаживали член — сначала медленно и робко, после, когда тот наливался, смело, сильно сдавливая плоть. Арион, гуарий выблядок, это ему дал — не красавица, о которой мечтал, а ненавистный данмер, который глядел с восхищением, но властно на свою редкую вещь. — Ты доставил хлопот, — сдавил ствол — сильно, почти до боли, после натянул крайнюю плоть на головку, — когда сбежал. Имперец, — оттянул шкурку и нежно — в противовес грубым ласкам — провёл пальцем по уздечке, — легионер, — пальцами второй руки легонько — почти невесомо — погладил мошонку, — Девять, — сместил ладонь к промежности. Мартин было сдвинул ещё слабые ноги, но Арион не позволил ему этого сделать, — Сиродил. На последнем слове он нащупал сжатый вход. Зря ли поганый мер сделал это? Намекнул, что Сиродил — это задница мира? — Сам… в жопе — в самой… настоящей! — Мартин услышал собственный голос — не хрипотцу, но тот ехидный, который так не любили проклятые серокожие. — Весь… Морровинд — это задница… Нецивилизованная! — За что я не люблю это заклинание — за то, парализует всё, включая голосовые связки, — равнодушно ответил Арион и сунул перепачканный чем-то жирным — и когда только успел смазать? — палец в зад. — Люблю всё имперское, вплоть до мелочей, — согнул фалангу, — даже голос. Умел, гуарье дерьмо, или как тут ругаются, обращаться с чужим телом. Впервые Мартин был снизу — да и над мужчиной оказывался нечасто, — однако слышал, что может быть приятно, главное — найти нужную точку. Арион безошибочно отыскал, надавил на неё. Второй рукой растёр выступившие на головке капельки смазки, затем продолжил ласкать ствол. Действительно, вещь, кукла безвольная. Мартин хотя мог пошевелить ногами, однако знал: не сделает и шага, если поднимется. Тем более одна рука повисла плетью, вторая покоилась вдоль туловища. Чары ощущались холодком внутри, ледяным. Они резко контрастировали с теплотой данмерского тела, пальцев, растягивавших зад для дальнейших утех. Быть вещью оказалось гораздо хуже, чем слабой на передок прожжённой шлюхой. Те хотя и познали немало членов, однако трахались добровольно, дарили и получали толику ласки. Рабов и тех держали, чтобы получить выгоду. Какая же выгода с имперца незнатного рода Дортемусов? «Сгодился только на то, чтобы какая-то грязно-серая мразь сделала экспонатом раньше, после — вещью для личного пользования!» — Мартин закрыл глаза, когда Арион, придерживая его бёдра, вошёл в него короткими отрывистыми толчками. Открыл, когда надоело жмуриться. Уж лучше в потолок глядеть… И это не удалось. Везде был он, хозяин купленной вещи. Он нависал над Мартином, порой жмурился. Иногда капля его пота, гадкого, данмерского, стекала со лба и капала на лицо. Порой гримасничал, пару раз даже улыбнулся. — За что… — толчок, — не люблю… — толчок, — паралич, — Арион приостановился и облизал губы. Глаза заметно потемнели, превратившись едва ли не в бордовые, — за побочные… — толчок, медленный, — эффекты и… — сильнее, резче, — за короткое… — стон, протяжный, оборвал сбивчивую речь. Он дёрнулся и навалился всем телом на Мартина, — действие, — шепнул. Гадко — ощущать на себе потное тело, пахнущее чем-то приятным, данмерским, хотя казалось, что смердело. Мерзко — чувствовать внутри то, что оставил после себя этот выродок. Когда опавший член выскользнул, Мартин почувствовал, что между ягодицами липко и противно. Руку, висевшую плетью, закололо. Значит, можно попытаться пошевелить ею, спихнуть данмера, дышавшего в шею — да хотя бы разметавшиеся волосы убрать с лица, чтобы не щекотали кожу! Мартин это и сделал. Было больно, закололо гораздо сильнее, пришлось сжать пальцы в кулак несколько раз. Но ни спихнуть, ни убрать волосы не успел: Арион резко поднял голову и, заглянув напоследок в глаза, поднялся и подобрал мантию. Он успел одеться, прежде чем Мартин, преодолевая головокружение и мышечную слабость, сел. Сердце ухало так сильно, будто он только что обежал без остановки Имперский город. — Чтоб тебя… — выдавил из себя два слова. — Дремора ебли. Слышал! — Арион завязал пояс. — Ничего нового. — Он вышел из камеры и, вынув из кармана ключ, запер. Его сменил охранник, когда Мартин сумел собрать силы и встать. Он обхватил голову руками, вцепился в пряди, сильно — настолько, что выдрал клок. «Вещь… Вещь, блядь! — мысленно выругался он и уставился на ладонь с каштановыми, типичными для имперца волосами, после скатал в шарик, отбросил в угол и задумался. — Хотя… Маленьким для матери был вещью, забавой, потому что «так надо» — рожать и растить детей! В Легионе — тоже: «Поди туда, сделай это», или: «В Морровинде год за полтора. Раньше уйдёшь в отставку, на заслуженную пенсию». Только Феликс Варедиус, тоже чья-то вещь, заткнутая в дыру, до сих пор тут! Им пользуются, редким экземпляром, согласным торчать в этой жопе!» Мартин, осознав, что поймал на себе насмешливый взгляд охранника, поднялся, обтянул рубашку и подобрал штаны. Ноги всё ещё подгибались, между ягодицами немного саднило. Он, прокляв ещё раз безумного коллекционера, оделся, затем подошёл к двери и упёрся лбом в прутья решётки. Вещью он был — вещью остался. Если повезёт, то помрёт свободным человеком-имперцем, чьими типичными чертами впору гордиться. Потому что никогда не задумывался, насколько он редкий экземпляр.