Редкий экземпляр

Чутьё подсказало: утро недоброе. Кровать необычайно жёсткая, к тому же света мало. И потолок каменный. Как в имперском форте. Спросонья голова отказалась сообразить, что произошло. Более того, она жутко болела, в ушах звенело, будто накануне выпито дрянное зелье, сваренное алхимиком-недоучкой. — Проснулся? Славно! — произнесено голосом, довольно низким, грудным. — Оставьте меня с моим… экспонатом. Экспонатом… И речь правильная. Потому знакомая, что Арион произносил её раньше. И это издевательски-насмешливое — «экспонат». Топот дал понять — некто, похоже, охранник, удалился. Так громыхали только костяные сапоги, любимые охраной. Яркая вспышка голубоватого света вынудила зажмуриться из-за нестерпимого блеска. Что? Что, даэдрот побери, происходит?! Происходит… Хотелось выразиться, как любят имперские легионеры. Хуйня — вот что происходит. Потому что глаза отказывались верить. Ясно, почему руки занемели — потому что запястья опутаны верёвками. Смуглые, поросшие тёмными волосками руки, чужие, н’вашьи, которые Арион только что поднял. Он не проснулся. Так быть не может, чтобы… В шее хрустнуло от резкого поворота головы на скрип двери. Арион почти был готов к тому, что увидит. А увидит он продолжение кошмара — настолько явного, что чётко ощущалось, как ныло тело, как колотилось сердце. Даже в пот бросило, отчего одежда враз прилипла к коже. Странно и — что и говорить? — страшно посмотреть на себя со стороны. Разве только походку оценить, но не до любования. Одновременно завораживает — смотреть на приподнятый подол измятой мантии, на закруглённые носы — какая же уродливая обувь! Удобная, не более — туфель из кожи нетча. На лицо, в конце концов, на поджатые — неужели Арион так гримасничает? — губы. От страха голова начала варить, поэтому кое-что прояснилось. Как лишённый всего имперец-экспонат сумел провернуть это, сказать трудно. Но ясно одно — Арион сейчас на его месте. Даже не так — в теле имперца, который обошёлся — и обходился — очень дорого. Что-то, получается, упущено. Возможно, среди подчинённых затесался предатель, который помог Мартину Дортемусу, имперцу-экспонату. Ещё предстояло выяснить кто… Нет, не предстояло. Хорошо, если всё благополучно завершится. Потому что тот вряд ли простит, что превратился в вещь, даже уникальную и очень ценную. Отыграется. И жутко одновременно, и любопытно таращиться в собственные глаза. Пришлось заставить себя, но результат того стоил: вот где можно заметить подвох, если вглядеться. Взгляд-то другой. С прищуром, но сколько же ненависти и презрения в нём! И триумфа — такого, какой доводилось увидеть у легионеров после пусть и сомнительной, но одержанной победы. Пусть и пару-тройку бандитов прирезали, но всё же… Не всё, получается, в руках имперца. Что-то осталось… типичное для его расы. Жаль, здешним обитателям не хватило ни ума, ни сообразительности, ни внимательности хотя бы заподозрить неладное. У большинства подчинённых мозги гуарьи с рождения, ничего с этим не сделать. Увидели только внешнюю оболочку, не более. Такой победной ухмылки, радости, несколько детской-наивной, не бывает на лице настоящего мастера Ариона. И любопытства, с которым Мартин осматривал лежавшего пленника. — Странно, да?.. — Если бы недалёкий имперец был умнее, то не угодил бы сюда. А то ведь мозгов как у фуражира квама, не больше. — Даже мне любопытно посмотреть на себя со стороны, в моём-то… — проговорил Арион. Плохо, когда власть достаётся неумным. Мартин не позаботился о вещах, которые нацепил. Пояс повязан кое-как, мантия измята. Всего пара слов — и одежду отгладили бы, отстирали пятна от зелий на рукаве. Что и говорить? Даже о собственном теле не побеспокоился, не напоил ни целебным зельем, ни просто водой. И собственный тембр, хотя знакомый, слышать непривычно. — Выёбываешься, — вздох, — несмотря на то, что связан, выёбываешься и пиздишь много. Странно слышать столько мерзких словечек разом, произнесённых собственными губами. По ушам резануло. Арион никогда не был неженкой и не краснел от словечек вроде нарочито невинного вроде «жезл любви» или простого — «член». Даже грубое «хуй» его не смущало. И сам он мог при случае крепко выразиться. Но всё же не его речь, несмотря на голос и движение губ, а чужая — говор имперского деревенского мужлана, а не волшебника Телванни. — Ты тоже никогда не молчал. — Суставы имперских пальцев затрещали, когда Арион размял их. — Пиздел, выёбывался… — ответил он тем же дрейком. Взмах серой рукой. Далеко не изящный жест. Вот ещё что досталось от имперца. Ударить решил, не иначе… Только дорого ему его тело, хотя доверил тому, кого ненавидел всей душой. Занесённая ладонь замерла, затем плавно опустилась. Злой блеск в алых глазах мелькнул и исчез. Только рот как был искривлён, так и остался. Значит, не убьёт. Можно было бы предположить, что отыщет способ вытравить из имперского тела душу, чтобы самому вернуться, только вряд ли получится: не тот разум. Сам Арион не додумался до этого, хотя… Поэкспериментирует, когда выберется из передряги. В «если выберется» верить не хотелось, даже близко впускать в голову подобную мысль. «Если не одурманится властью и не решит, что моё тело — лучше, чем его собственное, униженное и опущенное», — мелькнула мысль. От Тель-Воса останется только название. — Убивать меня не хочется, гляжу. Дорого оно тебе — тело, в котором рождён. Иначе ударил бы! — Арион вперил взгляд в потолок. На себя, чужого, ему было смотреть противно. — Если и надумаешься избавиться от этого, — он согнул ноги в коленях, чтобы хоть как-то разогнать застоявшуюся кровь. Сильно связал легионер, хотя творившие волшбу руки слабее привыкших к оружию, — то долго не проживёшь. Хочется надеяться, знаешь почему, хотя сомнительно… — Потому что те, кто знает тебя тысячу лет, много лет спустя заподозрят неладное. Так? — Не такой дурак, как показалось. Но всё же не слишком умный. Потому что не сможет сразу не броситься в глаза, что мастер Арион не тот, что вид небрежный — не нарочито небрежный в причёске, но неухоженный. А раз не ухожен, значит, начал выживать из ума. В придачу ни единого достижения… Бесполезный Телванни, которого придётся убрать. — Не тысячу. Гораздо меньше! — Арион столько не прожил. Он таращился в потолок, потому что противно смотреть на самого себя, сидевшего на краю лежанки пнём. Он редко стоял столбом. Он любил подбрасывать крохотный огненный шарик, ловить и тушить до того, как тот обжигал ладонь. Куда имперцу, неуклюжему, грубому, до такого изящества? — Похуй! — резко бросил тот — небрежно, как весь его вид. И не менее резко поднялся и даже не оправил подол. Раздалось потрескивание, будто ткань обиделась на такое обращение с ней, повисла некрасивыми складками. Резкий разворот — и… — Или думаешь, что останусь в гадком сером теле?! Да я лучше… Боковым зрением удалось приметить вспышку. Не показалось, перекрыл-таки ходы. Не дурак. Дурак как раз таки сам Арион, потому что свитки не прятал. Они валялись как на столе, так и на полу. Беспечный дурак: большого ума не надо, чтобы с их помощью сотворить заклинание. Хватит умишки, как у легионера с типичными имперскими чертами, безмозглого вояки. Первым делом припрятать всё магическое, мелькнула мысль. Потому что крысы — на то и крысы, что приживаются везде, даже в грибах. Арион пошевелился. Он попытался повернуться на бок, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Куда там? Легионер по имени Мартин Дортемус не растерял привычки. Уж что, а узлы он умел вязать. — Лучше подохнуть, чем жить в ненавистном теле? — Арион цокнул языком. — И этим убить себя? Меня? Сестру?.. Он увидел того имперца, который ему достался, в пепельном теле, в блеске алых глаз. Точно так же лицо Мартина изменилось, стоило легонько надавить родными… Лучше не иметь родных. А если не повезло, и их много, то спрятать и никому, даже самому близкому, не упоминать о них, не видеться, не слать писем. Отгородиться раз и навсегда, едва ступив на свою дорогу. — Не смей!.. Сестру! — Удар в скулу ощутим. Синяки хорошо заметны на такой коже. Ещё и тёплая струйка стекла с уголка рта. Сильно привязан Мартин к сестрице, раз не пожалел собственное тело. Вздох. Мартин позволил взять чувству верх. Он всегда позволял. Наверняка он действовал не подумав, не предугадав последствия, потому что умом обделён. Так ведь и есть: заметно по растерянному взгляду, по часто вздымавшейся грудной клетке. — Натворил дел, чтобы дать понять мне, что могу быть жалок. В конечном итоге я тебя обыграл, так? — Арион был уверен: улыбка у него его собственная, пусть и на имперском лице. Мартин принялся расхаживать взад-вперёд. Он не сообразил приподнять подол, поэтому споткнулся и… выругался, грязно, по-имперски, хотя полил дерьмом «тёмных псов» и весь Морровинд в целом, будто те были повинны в его неуклюжести. Остановился, щёлкнул пальцами и… Отскочил от появившегося в руке собственного пламени. — Ну кто же так заклятья творит? Нежно с ними нужно, будто с девственницей в первый раз. — Арион зажмурил заслезившиеся глаза. И открыл. Судя по выражению не-его лица, Мартин либо не лишил ни одну девицу невинности, либо что та, что прожжённая шлюха — всё одно для него. — Испепелишь сам себя. Или не так: моё тело. Но и своё назад не получишь. Не можешь этого не понять даже ты, никак не связанный с волшбой. — Не в бровь, а прямо в алый глаз. — Пришёл. Посмотрел — не на меня, жалкого, но на себя со стороны. Может, трахнуть решил. Опустить, как в ваших имперских тюрьмах выражаются… — Не трахнуть! — Мартин опустил руки и сжал в кулаки. Понял крохотным мозгом, что магия не терпит небрежного обращения. Подняв голову, пожевал губы — надо же, кое-какую привычку у Ариона перенял — и добавил: — Просто выебать. Но… Он отвёл глаза в сторону. — Но… — поторопил Арион. — Не ебать же собственное тело, — осмелел Мартин и присел на краешек кровати. Вздох. — Веришь? Нет? Жалко мне себя было, когда смотрел на себя со стороны, — настолько, что приказывал опаивать сонным зельем, чтобы ты спал. И ты спал, подолгу. Я смотрел и… Ты ссался во сне и ничего не понимал, когда пробуждался, тупо пялился в никуда, пока тебя кормили и переодевали. А я… Блядь, я тебя возненавидел ещё сильнее. Может, подохну в гадком сером теле, но и тебе жизнь испоганю, а до этого опущу твоё тело… — Своё, — перебил Арион и пошевелился — в который раз. — Не-ет! — Наконец-то он увидел не усмешку имперского легионера, но свою собственную улыбку. — Думал, как это сделаю. И придумал: твоё тело тебе не менее дорого, чем мне моё. Надрывно, эмоционально. Арион так не разговаривал. Он всегда старался, чтобы тон звучал холодно-спокойно. И твёрдо, будто лёд. Только что замыслил обиженный, будто ребёнок, имперец? Голова вроде и своя, но… чужая всё же, поэтому отказалась думать. Синий всполох дал понять: Мартин — вряд ли сдуру, скорее всего, осознанно выбрал самые сильные защитные чары. Угораздило же заклинание перенести на бумагу! Долго ещё ходы будут перекрыты. Арион порой совершал поступки, за которые себя корил. — Не трахнуть, даже не выебать, — передразнил он. — Тогда что? Он зажмурился, ощутив щекотку собственных волос на лице. Мартин наклонился очень низко — настолько, что почувствовалось тёплое дыхание. Ещё и зубы не вычистил. Никакого дела имперскому легионеру не было до чужого ненавистного тела. Арион зажмурился. И тут же услышал: — Когда я видел самого себя, в беспамятстве и обоссанного, то понял: ты испытаешь то же самое, если кто-то будет переть твоё тело. Со стыдом вспомнишь, как насаживался на кол. А потом ещё и отсосёшь вынутый из жопы хуй! Хотелось злорадно рассмеяться, потому что Арион всё понял. Потому что он вряд ли что-то почувствует, да и далеко не невинен со всех сторон, с той лишь разницей, что никто его не «пёр» по принуждению, тем более так… необычно. Он поперхнулся, когда в рот влилось горькое снадобье. Мартин зажал ему нос, чем вынудил открыть рот. Обожгло дёсны. И нёбо обожгло. И язык. И в горле запекло. Ясно, что за зелье: и о таком ухитрился узнать глупый безмозглый — вещь, что с неё взять? — имперец. Или знал: сваренное криворуким алхимиком из Гильдии Магов снадобье силы, настоянное на грибах, оказалось слабым, зато с каким побочным эффектом, из-за которого и полюбилось всем, кто желал утех. Прозорливый алхимик разбогател именно на нём. Разумеется, продавал теперь за чудовищно большую сумму. Потому что глоток зелья придавал сил, но не в теле в целом, а в паху. Желание трахаться пробуждал. Подделок появилось немало, но это настоящее. Уж кто, но Арион разбирался в этом. Потому что немного времени прошло, как… Тело, опутанное верёвками, возжелало трахаться. Член стоял колом. В штанах, просторных, стало тесно. В освобождённых от пут конечностях закололо. Прилила кровь, получается, не только к чреслам. Арион скорее почувствовал, что штаны сползли, чем увидел это, ощутил тёплую мягкую — его собственную — руку, серую на стволе. — И… не гадко же… Добровольно, — заметил он. — Думаешь, я не дрочу собственный хуй? — Мартин дрочил, это верно, теми движениями, к которым привык. Со своим членом Арион обращался гораздо нежнее. Ему казалось — натрёт легионер мозоли, чтобы потом было больно ходить, в том числе по нужде. Не натрёт. Привык к грубым ласкам. Своему телу не причинит вреда. Приятная истома разлилась по телу. Арион знал: вряд ли будет ласкать себя, как Мартин, с такой скоростью, с такой силой натягивать крайнюю плоть на головку и тут же — как уздечка до сих пор не порвалась? — оттягивать. Должно быть больно, но… телу, чужому, типично имперскому, приятно. Занятный опыт. Главное, чтобы всё оказалось сном. Но не верилось: уж слишком реальные ощущения. Когда, казалось, Арион кончит, Мартин убрал руку и улёгся рядом, лицом вниз, задрал мантию: — Дурацкая одёжка. Но не жмёт яйца, — удалось расслышать под потрескивание зачарованной ткани. С ненавистью и, что ожидаемо, без похоти в алых чужих глазах посмотрел и добавил: — Ложись на меня и еби. Всё просто: ложись и еби. Ни ласковых слов, ни просьбы. Не «трахай», а «еби»! — Без масла, — утвердил, а не уточнил Арион. — Конечно. Не моей жопе это вспоминать, а твоей. Будет больно, но… Я легионер, а не рвущаяся целка. И помни: может, сдохну, но и твоему блядскому форту придёт конец, если что-то пойдёт не так. И Арион ведь послушался, потому что проклятое зелье, очевидно, концентрировано. Иначе не объяснить, почему истома внизу живота почти болезненная. Никогда, даже во сне, Арион не трахал самого себя. Его — да. Он кого-то — да. Он окинул взглядом собственный поджарый и — не смог не отметить — привлекательный зад и… Послушался. Мартин в его теле, может, стерпит боль, но удовольствия не получит. Запомнит не его тело, а душа, как Арион снова трахнул его. — …или мне сказать так: «Воткни в меня свой жезл любви, милый»? — съехидничал он. Наслушался слов шлюх, пытавшихся говорить красиво и оттого — глупо. Или девиц, начитавшихся дешёвых любовных романов. Разве что не томно произнёс, но съязвил. Истома стала невыносимой. Действие зелья на пике. Арион облизал ладонь, потому что предсемени ой как мало. Насухую получится. Странно — ласкать член, вроде и свой, но чужой, с розовой головкой и светлой кожей, типичный имперский в поросли густых — темнее, чем на голове — волос. Странно — входить в себя, не разрабатывая зад, чтобы имперец запомнил. Что бы ни говорил — он запомнит, а не тело. Больно — проталкиваться через кольцо сжатых мышц. — Я был с тобой гораздо нежнее. Жаль, не оценил, — шепнул Арион, толкаясь, резко, глубоко, злорадствуя, ощущая, как мышцы сжимаются, будто пытаются вытолкать посторонний предмет. Ему было больно, но… Тело легионера привычно к подобному. Раз хочет боли, то её получит. Мартин, в чьём теле оказался Арион, выдержит. И не такое переживал, видно по рубцам. О, имперское тело хорошо изучено — до каждого шрама. Мартин — воин, и остался им до конца. Долго терпел сильные толчки. Даже короткое «Хватит» прозвучало холодно-требовательно, а не с мольбой прекратить пытки. Хватит, значит, хватит. Арион откатился и… поднялся после приказа встать — не иначе Мартин воинами, пусть и салагами, но командовал. Тот сполз на пол, встал на колени и… взял в рот член. Арион не сделал бы это, если бы любовник не вымылся. Он заметил красные прожилки на стволе. Значит, продрал до крови. Тошно — смотреть на себя самого, ласкающего собственный, но имперский грязный член, ощущать свои ладони, гладкие, на бёдрах. Гадко, хотя брать в рот не привыкать. Тело, чужое для Мартина, вспомнило сей навык — достаточно хороший, чтобы кончить. Арион было отстранился, когда почувствовал, что приближается развязка, но пальцы больно впились в его бёдра, удержав от шага назад. — Гуарий выблядок! — невольно вырвалось ругательство, любимое Мартином. Потому что одновременно кончать и видеть со стороны, как имперец обдрачивает пепельное узкое, собственное, лицо, унизительно. С экстазом закончилось и действие зелья. Побочный эффект которого — слабость после соития. Арион не удержался на ногах, когда его толкнули в грудь. Конечности задрожали, он закрыл глаза, потому что Мартин приподнял подол любимой бирюзовой мантии и вытер о неё обдроченный имперский хуй. Культурные слова враз вылетели из головы. …не хотелось и после, когда Арион открыл глаза и зажмурился, потому что свет лампады ярок. Потому что боялся увидеть не привычный грибной, но каменный потолок. Потому что слишком много яви, чтобы назвать её сном. Осмелился, поняв, что лежит не на жёстких досках, но на мягкой перине. Голова болела, как бывало, если он много курил. А ведь курил накануне: во рту сохранился привкус табака… и грибной — подобный тому, какой он ощутил, когда пил проклятое зелье. К табачно-грибному запаху примешался ещё один, будто… Мантия лежала на полу. На ней — засохшие белёсые потёки. Блядь! Иначе не выразиться, только так — грубо. Потому что полезли воспоминания, как Арион лежал лицом вниз и принимал в себя член, терпел боль, но не пискнул, а потом… Куда подевалась былая брезгливость? Он, стоя на коленях, самозабвенно отсасывал, а его любовник поглаживал волосы. Всё же сон, явь другая. Он не прикасался к своим-чужим волосам. Да и член, который он охотно принял в рот, пепельно-серый, а не человеческий, причём немаленький. Только кто-то, как выразился, пусть и не наяву, Мартин Дортемус — жемчужина коллекции, пёр накануне, потому что зад саднило. Это Арион понял, когда сел. Не то чтобы слишком больно, но ощутимо. Он сидел, уставившись в одну точку. Задумавшись, не сразу заметил, что не один в спальне. Вспомнились события вечера: они курили кальян, передавали по очереди трубку, нахваливали грибной привкус, а потом… — Я было решил — не проснёшься, — донеслось из тёмного угла. Вздох. — Табак хорош, но… — Что? — прохрипел Арион, потому что прокуренное горло саднило. Или из-за того, что попытался взять с заглотом. Во сне — точно. Чётко вспомнился этот миг. — «Ложись на меня и еби!» — не ожидал услышать, — последовал ответ. Не ожидал, потому что не Арион произносил эти слова, а… — На меня было бы больше похоже, если бы я заявил: «Воткни в меня свой жезл любви, милый», — съязвил он. — И такое говорил. Но это и правда на тебя не похоже. И это было, даэдрот! И сон мог быть не сном, не галлюцинацией, но явью. Ничего удивительного, если окажется, что жемчужины в имперской коллекции больше нет, выяснится, что она укатилась. Арион выбросил мысли об экспонате. Лучше не думать. Наверняка тот в клетке, потому что некуда деться. Поэтому он переключился на любовника. …хороши оба. Один просил выебать, второй рад стараться — без масла-то! Арион не пошевелился, когда ощутил руку, мягкую, а не твёрдую с сухими мозолями, ладонь на затылке. — И гуарьим выблядком называл, — вспомнил он и потёрся носом о небритую щеку. И осёкся, поймав взгляд алых глаз. — Нет. Развезло не до такой степени, — хохоток в ответ. Арион обнял любовника, смял мантию. Он молчал. Потому что с ни с одним близким не поделится даже тайной рождения. И уж тем более не перескажет странный сон-видение. Загадку. Над которой стоило поломать голову.