*
Русский громила, вцепившийся в их машину голыми руками, откровенно пугает Наполеона. – Почему ты не стреляешь в него? – цедит Теллер сквозь стиснутые от напряжения зубы. И он думает: «Действительно, почему?» И стреляет практически в упор. Автомобилю будто придают стократное ускорение, осколки стекла вылетают прочь серебристыми каплями. Русский падает на ночную дорогу, и падает с головы его дурацкая кепка. Соло вздрагивает и отворачивается.*
Соло поворачивает голову и вздрагивает. Русский, слишком высокий даже по сравнению с ним, стоит на расстоянии руки. Смотрит в упор. Осознает происходящее так же медленно, как и сам Наполеон. Но реагирует быстрее. Наполеон рвано выдыхает, когда кулак противника впечатывается в ребра. Пытается пересилить, с холодком осознавая, что русский не только выше – он и тренирован гораздо лучше. Захват на шее перекрывает кислород, в движениях громилы столько силы и ненависти, что Соло ничего не может сделать. Совсем ничего… Наполеон упирается ладонями в колени, дышит с хрипом и новое действующее лицо замечает не сразу. Тот говорит что-то про партнера… Но в голове все еще гудит, и он не уверен.*
Он до сих пор не уверен, что понимает все верно. США и СССР. Вместе. Ради ядерной бомбы… Наполеон признает, что нависшая над миром беда стоит изменения планов. Но он видит в глазах напротив столько презрения и злости, что на улыбку и насмешливый тон приходится задействовать все внутренние резервы, какие остались. Когда русский переворачивает стол и уходит, Наполеон остается сидеть. Он просто не может подняться.*
Он поднимается, когда Габи отшатывается от «красной угрозы». Не только чтобы защитить девушку, но чтобы самому не смотреть на русского снизу вверх. Ильи Курякин бережет левую руку, и Соло досадует – плечо. Он попал в плечо! Тот замечает его взгляд и усмехается. Одними уголками губ, высокомерно, и мерзко, и обещающе. И Наполеон понимает, что они не закончили. Не начали даже.*
– Начнем, закончим и утром забудем об этом, – предлагает он. У Наполеона нет выбора: он должен «родному» ЦРУ еще пять лет, а Управлению нужны Удо Теллер и ядерная бомба. Но внутренне он содрогается от перспективы войти в здание завода Винчируэрра бок о бок с «красной угрозой». Злорадное «люблю твою работу, Ковбой» режет Наполеона изнутри на куски. И когда по ним начинают стрелять, он мысленно молит невидимых в темноте охранников: «Попадите!» Не по нему – по Курякину. Соло не может выстрелить сам, но вот если русского убьют другие… Или если он захлебнется…*
Он захлебывается криком, который не слышит никто, кроме больного ублюдка Руди. Это позорно до злости на самого себя, но Наполеону уже все равно – ему слишком больно. Габи предала его, сдала Виктории и дяде, и это осознание бегает по нервам почти так же быстро, как настоящий ток. По губам течет липкое и теплое, Соло зажмуривает глаза, делает судорожный вдох во время краткой передышки. Он ничего им не скажет. Он сегодня умрет.***
– Ковбой! Ковбой! – его трясли за плечи. Сильно, но аккуратно. – Наполеон, открой глаза! Соло разлепил тяжелые веки. Все вокруг тонуло в мутном белесом тумане. Сердце бешено колотилось, тело трясло после шоковой терапии дяди Руди, и из горла рвался крик… Хлоп! – Илья! – Не волнуйся, я не сильно. Он не в себе. Щеку запоздало дернуло кратким уколом боли. Перед глазами появилось знакомое лицо со сведенными в тревоге светлыми бровями и темными кругами синяков. – Наполеон? Ты с нами? Он попытался кивнуть, не смог, промычал нечленораздельное «мгм». Не с первой попытки и с чужой помощью сел и огляделся. Кровать. Занавешенное окно. Тумба с кучей флаконов и коробочек. Придвинутое к кровати кресло с пледом. – Большевик? – Наполеон откашлялся, машинально провел ладонью по губам. Ни следа крови. – Что?.. На лоб легла рука. Габи вздохнула: – У него снова поднялась температура. Илья вытряхнул на ладонь две таблетки, сунул ему под нос вместе со стаканом. – Пей. Соло закинул в себя лекарство. Помассировал виски и переносицу холодными пальцами. – Ты бредил, – сказал Илья, когда Габи вышла из комнаты, прикрыв дверь. – Наверно… Я что-то говорил? Большевик пожал плечами, опускаясь в кресло и накидывая плед. Двойник лежал на кровати, укрывая ноги Наполеона. – Не особо. Бормотал о том, что тебя что-то пугало. Что ты должен был что-то сделать… или не сделать… Я не особо вслушивался. А потом ты начал кричать. Сон. Всего лишь кошмар, детище высокой температуры… Такой реальный. Такой логичный. «Почему ты не стреляешь в него?» Соло стиснул одеяло. Заставил себя дышать. – Что тебе приснилось? – Илья наклонился, заглянул ему в лицо. Во взгляде Курякина сейчас – ни следа душной ненависти кгбешника из кошмара. Ее на самом деле не было и тогда. – Ничего хорошего, – честно ответил Наполеон и откинул голову на подушку. – Но зато я кое-что понял… – Что? – Нельзя слушать женщин. Илья хмыкнул. Наполеон прикрыл глаза. Но все же он хотел бы сам знать – почему он тогда не выстрелил?!